Направление – Берлин

– Если так, то за дело, – обрадовался Михал Бачох. – Знаешь, это ведь настоящий орел, я его срисовал с того, что на наших конфедератках.

Вечером они вступили на территорию, по которой прокатилась война. Срезанные артиллерийским огнем тополя саперы успели опилить и тягачами оттащили в Кюветы. В садах виднелись обгоревшие дома. В полях застыли, накренившись, мертвые танки, от которых шел запах паленых тел. Глубокие колеи от гусениц уходили прямо в ночь, поблескивая после вечернего ливня.

Время от времени вспыхивали потайные электрические фонарики! Это пробирались по рощам советские солдаты в брезентовых плащ-палатках. Тогда поляки замечали тщательно замаскированные огневые позиции артиллерии, штабеля ящиков со снарядами, подтянутые артсклады.

Прижимаясь к обочине, проносились грузовики с наклонно укрепленными металлическими решетками, едва прикрытыми полощущимися на ветру чехлами. Это стягивали к Одре батареи «катюш».

– Видишь? – с любопытством оглянулся по сторонам Залевский. – Тут что-то затевается…

– Конечно, вижу, – засопел Бачох. – Когда переправимся на другой берег, до Берлина будет – рукой подать.

– В тридцать девятом поручик Кольбуш, перед выступлением из казарм в Ясло, обещал нам парад в Берлине, на Унтер-ден-Линден, – с горечью вспомнил Багинский, – но его бомбой убило, а мы все пятились да отступали, потому что нас танками давили.

– Ты еще дождешься этого парада, – словно для присяги, поднял руку капрал Наруг. – Качмарек нас доведет до Берлина. С поляками всегда так, любят опаздывать.

– На этот раз здорово опоздали – на целых пять лет, – заметил Залевский.

И они упорно шагали дальше. Рота позвякивала боевым снаряжением, размеренно отдавались шаги во тьме, озаряемой только светом луны.

На третью ночь они вступили в густой лес. Должно быть, уже близко, потому что им приказано было дождаться повозок, разгрузить их и дальше нести поклажу на себе.

Они спотыкались в темноте. Тут было полно срезанных ветвей, воронок от разрывов тяжелых снарядов. В кустах множество проводов.

Поодиночке, резко выделяясь во мраке повязками, шли навстречу русские солдаты, которых им предстояло подменить на передовой.

– Здрасте!

– Привет, союзники! – слышалось в ответ.

– Широкая эта река Одра? – пытались выведать они.

– Еще несколько шагов – и сами увидите…

Залевский вырвался вперед, готовый побежать первым, когда их прижал к земле свист проносящегося снаряда и сухой треск разрыва озарил стволы деревьев. Грохот вернулся, повторенный эхом.

– Осторожно, здесь пушки бьют, а осколки прыгунов не любят!

– И снайперы стреляют! – слышались предостерегающие слова.

– Папиросы у вас есть? – посыпались вопросы. – Может, и водка найдется?

– Пожалуйста, курите! – с готовностью угощали их вновь прибывшие, интересуясь расположением позиций, состоянием окопов, в которых им, видимо, предстояло прочно обосноваться.

– Держитесь, поляки! Берлин уже виден, – обнадеживали их. – До свидания!

– С богом! – напутствовали их на свой манер польские солдаты.

Во тьме шелестели ветки, за которые задевали стволы автоматов. Длинная цепочка вооруженных людей углубилась в лес.

Совсем рядом, мерцая, взмывали ракеты, и тогда на лица солдат падал зеленый отсвет.

– Ты похож на покойничка не первой свежести, – буркнул Залевский, поглядев на пожилого Фрончака, который как раз нагнал их с обозом.

– Тьфу! Типун тебе на язык! – трижды суеверно сплюнул через плечо Фрончак.

– Ты чего так долго ехал? Видно, твои лошадки едва тащились?

– Нам пришлось пропустить колонну русских, их отводили в тыл. Там – приличная мясорубка… Ну, пошевеливайтесь, помогите донести это.

Он осторожно подал им в руки столб, покрашенный в красно-белые полосы.

– Только не смажьте: Бачох не жалел краски – и малость липнет. Но, гнедые. – Взяв коней под уздцы, он стал поворачивать повозку, разыскивая дорогу среди кустов.

Неся в руках ящики с боеприпасами, они шли по лесу все время под гору, пока неожиданно не наткнулись на окоп. Траншеи извивались у подножья полотого холма. Там стоял русский старшина и мигал фонариком, давая понять, чтобы они прибавили шагу.

Но они, сбившись в кучу, замерли, глядя на Одру. Река разлилась широко, напоенная весенними дождями, мелкая рябь на ее поверхности серебрилась в лунном свете.

– Не такая уж страшная, – констатировал Залевский.

– Утонуть – воды хватит, – вздохнул старый Фрончак. – А ты хоть плавать умеешь?

– В гимназии я даже в соревнованиях участвовал, – высокомерно отрезал тот. – А ты, Багинский?

– А я забыл уже, как это делается…

– Тогда советую тебе вспомнить, прежде чем всем нам представится для этого случай, – проворчал Наруг. – Спускаться в окоп, нам налево!

По ступеням, укрепленным колышками и досками, они спустились на дно узкой траншеи. Здесь пахло сырой землей. Над их головами небо пульсировало вспышками ракет.

– Квартира совсем не так уж плоха, – засвидетельствовал, чиркнув спичкой, Збышек Залевский и сбросил с плеч ранец. – Бачох, только не спи у стенки, а то червяк заползет в ухо.

– Эй ты, весельчак! – раздался у входа в землянку голос капрала. – Возьми лопату и поправь окоп: стенка обвалилась. Ты тоже, Бачох, только осторожнее, тут стреляют.

– Он меня и под землей найдет, – возмутился Залевский. – Невзлюбил, потому что я из АК!

– Не пори чушь! – засопел Багинский. – Давай я помогу.

Одновременно с первыми лопатами земли, выброшенной на бруствер, со стороны вражеских позиций отозвалась тяжелая артиллерия.

– Достойно нас приветствуют! – прислушался к проносящимся над головой снарядам Залевский. Гул пошел по лесу: один разрыв следовал за другим.

– Пронюхали, что пан Залевский прибыл на Одру, – съязвил Наруг. – Не сбрасывай песок на ту сторону… Немцы увидят. Русские там дерном все выложили, замаскировали. Поэтому противник и лупит вслепую. Ну, поживее… Потом один из вас останется на посту, остальные могут поспать.

– Можно мне сразу вызваться добровольцем, – ехидно вставил Залевский, – все равно известно, кого пан капрал назначит.

– Хорошо. Первый час отстоишь ты. Насмотришься вдоволь, – тотчас согласился Наруг.

В тишине лишь поскрипывали лопаты да летела земля со дна траншеи.

Поляки постепенно обжились в окопах. Через несколько дней они уже знали, когда можно выскочить в лес, потому что немцы строго соблюдали обеденный перерыв. Жизнь вошла в колею. Поэтому они очень удивились, когда однажды в безлунную ночь капрал поднял свой взвод.

– Сбор у старшины. Только не мешкать!

– Идем на задание? – допытывался Залевский.

– Поторапливайся, узнаешь.

Пригнувшись, они входили в землянку, где расположилась ротная канцелярия. Коптилка, искусно изготовленная из медной артиллерийской гильзы, рассеивала ровный, чуть желтоватый свет – горсть соли, брошенная в бензин, не давала ему вспыхнуть.

– Подходите ближе, – приглашал вошедших сержант Валясек. – Он взял в руки лист бумаги, густо исписанный каллиграфическим почерком, и, наклонившись к огню, начал читать:

– «Мы, солдаты первого пехотного полка, достигнув Одры, водружаем этот пограничный столб и устанавливаем здесь границу Польши на веки веков». – Пан капитан, извольте, – протянул он ручку командиру роты.

– По-польски или по-русски?

– Лучше по-польски.

– Получай! – отодвинулся тот от стола. – Подходите и расписывайтесь.

– Да пояснее пишите, ведь это войдет в историю, – напомнил им Валясек.

Они с усердием выводили пером буквы. Даже строптивый Залевский, остривший по любому поводу, почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Это Не пустые разговоры, а настоящая История.

– Хорошо бы подписаться и за тех, которые не дошли, – послышался в полумраке чей-то голос.

– Список погибших мы приложим, – заверил солдат старшина роты. – Все это мы свернем, вложим в бутылку, закупорим ее и закопаем возле столба, на вечные времена. Ясно?

– Ясно! – хором отвечали они, глядя, как капли сургуча, украденного из штаба батальона, капают, запекаясь, словно кровь.

– Теперь берите столб да смотрите водружайте осторожно, чтобы швабы не повредили, – напутствовал их Валясек.

– Щебня подсыпьте, чтобы крепче стоял.

– Не раздавите бутылку! – забеспокоился Острейко.

– Не бойся, отец…

Поддерживаемый руками, столб застыл в вертикальном положении. Яму поспешно засыпали землей. Бутылку, как советовал Наруг, закопали донышком вверх, чтобы влага не разъела пробку. Они уже притаптывали сверху землю, когда противник заметил движение у окопа, грянул далекий одиночный выстрел, свист пули полоснул, как бичом. Все скатились в траншею.

И тогда длинная очередь взметнула пыль на бруствере. Пули глухо уходили в песок.

– Растревожили мы их, как осиное гнездо! – усмехнулся, закусив губы, Острейко. – Заметили.

– Погляди, столб стоит?

Залевский высунул голову и с удовлетворением убедился, что столб стоит на месте, даже не задетый пулями.

– Порядок! Стоит!

– И пусть стоит, – неожиданно отозвался Багинский. Его слова восприняли с облегчением – он снова включался в жизнь роты и взвода, превозмогая собственную боль.

– Чтобы его свалить, им придется ударить из орудия и попасть точно, – заметил Острейко. – Зубы себе обломают, но не укусят. Знаете что? Пока мы стоим на этом рубеже, можно каждую ночь по столбу вдоль всего берега ставить, назло им. Ну, что вы на это скажете?

– Здравая мысль! Надо. Хороший хозяин огораживает свои земли, чтобы какая скотина не учинила потравы.

– На, Багинский! – ему первому поднес Бачох свою, постоянно пополняемую флягу.

– Эх, давай! За эту границу и за тех, кто ее охраняет, надо хлебнуть глоток.

Опустив потемневшие веки и запрокинув голову, он дважды хлебнул. Они, не отрываясь, глядели, как ходит его заросший щетиной кадык.

Днем в окопах оставалась лишь небольшая часть личного состава; наблюдатели бдительно следили за вспышками немецкой артиллерии: с высокого берега позиции врага хорошо просматривались.

Перед ними открывалась широкая панорама, начинавшаяся от взорванного железнодорожного моста, рухнувшие пролеты которого темным каркасом возвышались над бурой поверхностью реки, полной водоворотов, вплоть до ее излучины, исчезавшей в глубине леса. За главным руслом Одры пересекала луг другая сверкающая полоска, обнесенная валами с проволочными заграждениями, – Старая Одра и судоходный канал.

Деревушки, серые этернитовые крыши которых возвышались над фруктовыми деревьями, окопавшийся противник тоже, видимо, превратил в систему дотов. Трудно будет взламывать этот глубоко эшелонированный оборонительный рубеж.

– Мы должны приучить солдат к воде, – рассуждал на совещании командир полка. – Послушайте, капитан Поляк, ваши люди пойдут первыми. От того, сумеют ли они захватить хотя бы небольшой плацдарм, будет зависеть многое. С завтрашнего дня приказываю начать учения на лодках. Учитесь мастерски преодолевать водные преграды. Четко и с предельной быстротой производить посадку и высадку из лодок. Необходимо смело прыгать в воду. Выявить, сколько человек действительно умеют плавать. Я загляну к вам: мне самому любопытно, как пойдет дело. А теперь можете идти!

– Есть выполнять приказание! – повторил вслед за капитаном поручик Качмарек. И они упорно отрабатывали форсирование на озере, скрытом в лесу.

С рассвета до поздней ночи эхо разносило отголоски команд, стук топоров и молотков. Саперы сколачивали лодки-плоскодонки, а также готовили понтоны для будущего моста. Строго соблюдалась маскировка: даже щепу и стружки солдаты убирали с поляны и сжигали, радуясь возможности обсушиться. Вода еще сохраняла зимний холод, и вынужденное купанье в мундирах не доставляло удовольствия.

Время еще было слишком ранним, чтобы уходить с луга, закончив тактические занятия. Досыта или даже про запас наевшись (как этому научил их жизненный опыт), они расположились в кустах, одни дремали, другие покуривали, третьи переговаривались, найдя себе собеседника по необходимости или руководствуясь настоящим чувством дружбы.

– Тебя призвали в армию? – допытывался Бачох, подперев свою веснушчатую физиономию обеими руками. Лежа животом на траве, он перебирал в воздухе босыми ногами, как это делают мальчишки на выгоне.

– Я пошел добровольцем, – повел головой Залевский. – Пять лет ждал этой минуты…

– Ты был в Армии Крайовой, а таких берут не очень охотно.

– Да. Но я политикой не занимался, а стрелял, и то слишком мало, только во время восстания. Я хотел в армию, вот и пошел к вам добровольцем, понимаешь?

– Ага, – отозвался Бачох.

– Я должен был пойти, не то впоследствии вы все заслуги припишете себе.

– Ну, вы тоже немало дел понаделали, – поморщился воспитанник Наруга, – уложили уйму народу, погубили Варшаву.

– Не прикидывайся, будто не знаешь, почему так случилось! Не прикидывайся дураком, – возмутился, садясь на траву, Збышек; его привлекательная, несколько мальчишеская физиономия исказилась гримасой внезапного гнева. – Я пошел, чтобы пострелять в Берлине. Я веду свои счеты, которые нужно сравнять. Не тяни за язык, а то еще потом переврешь, когда станешь пересказывать наш разговор Наругу…

– Да ты что?… Ведь ты меня знаешь. И Войтек – тоже свой парень.

– Только все вы ему гораздо больше свои, чем я.

– Это потому, что мы вместе уже давно. Мы друг друга лучше знаем.

Старшина роты раздвинул кусты, остановился над лежащими и поглядывал на них так, словно бы эта картина неожиданно вывела его из терпения.

– Рота, встать! К лодкам бегом, марш! – Он вышел на опушку. – К берегу! Воздух! В укрытие! – Он подошел к самому краю луга, где ярко-зеленая трава была мягкой, как пух. Незаметно она переходила в высокую стену камышей, за которой, подернутый легкой рябью, начинался плес.

– Чтобы я никого не видел! Пусть бомбы хоть градом сыплются, всем лежать возле лодок и ждать приказа. Ну, раз-два, взяли! Плохо… Опустить лодки на землю!

Он отступил на шаг и рявкнул:

– Все разом на плечи, дружно! Лодки на воду!

Они бросились бегом, только вязкая прибрежная почва хлюпала у них под ногами. Потом побрели уже по колено в воде, сталкивая плоскодонки с мелководья. Устанавливали на носу пулемет и коробки с боеприпасами. В лодки вскакивали поочередно, парами, чтобы избежать крена. Бойко брались за весла.

Когда отплыли немного дальше, дана была команда повернуть назад, началась высадка десанта.

По просеке из лесу выехал «виллис» с капитаном Поляком и командиром полка. Оба внимательно наблюдали за учениями.

– Недурно получается.

Солдаты выскакивали на берег, четверо подхватили пулемет и бросились занимать позицию, откуда можно было прикрывать наступление, подавлять огневые точки противника. Залевский размашистыми прыжками достиг кустов, он тащил деревянный ящик.

– Пошевеливайтесь, ребятки! Чтобы на другой берег переплыть, потребуется полчаса. Одра – река широкая, – вслух размышлял полковник.

– Когда в нас начнут стрелять, поднажмем, – неловко пошутил поручик Камчарек, который как раз в эту минуту подошел и доложил: – Разведрота в полном составе отрабатывает освоение плавсредств.

Офицеры двинулись вдоль берега. Они останавливались, прислушиваясь к тому, как нарастает канонада, потом полковник с капитаном уехали, а поручик пошел передохнуть в тени. Его лихорадило, и он опасался, что это малярия, которую он перенес в Казахстане.

Солдаты, которые на глазах полковника действовали весьма рьяно, теперь тяжело поднимались из наскоро отрытых ячеек.

– Ну как? – спрашивали они, ожидая похвалы. – Полковник доволен?

– Он, может, и доволен, а вот я – нет. Я-то вас знаю, как облупленных. Залевский, ко мне бегом марш! Прихвати свой ящик!

Когда тот подбежал, Наруг приказал солдату открыть его. Скрипнула крышка.

– А гранаты у тебя где?

– Я оставил их на нарах, чтобы не отсырели, – объяснил Залевский, – ведь это только учения…

– Набей его камнями, не жалей себя, – приказал капрал. – Мне положено знать о том, чего не заметит полковник. А тебе надо знать настоящий вес ящика с гранатами, потом руки будут отваливаться… «Чем тяжелее в ученье, тем легче в бою», как сказал генерал Сверчевский,[11] и он прав.

Залевский со злостью швырнул в ящик несколько камней, захлопнул крышку, накинул засов и, не выдержав, буркнул сердито: – Об этом еще Цезарь говорил, если не сам Александр Македонский… Правда, русские утверждают, будто это сказал Суворов…

– К лодкам, марш! – рявкнул Наруг. – Я вас, Залевский, обучу истории на наглядных примерах! Не волоки ящик по земле!

Согнувшись под тяжестью боеприпасов, солдаты ринулись вперед, к лодкам, чтобы столкнуть их на воду.

Капрал Наруг стоял на берегу и нетерпеливо следил за их действиями.

– Жизни больше, жизни, ребята! А головы пригните еще ниже: немцы не горохом стреляют!

Солнце уже садилось, когда рота вернулась с учений. Взвод капрала Наруга порядком вымотался. Солдаты лежали в одних шинелях, из-под которых высовывались голые ноги. Мокрые брюки сушились на проволоке, протянутой от сосны к сосне, кальсоны к нательные рубахи белели, словно на дворе после субботней стирки.

Костры едва тлели, чтобы по первому же сигналу тревоги «Воздух!» их можно было забросать песком.

Разостлав на земле одеяло, Вачох вытряхнул на него все свое барахло из вещмешка: эмблемы с воротников эсэсовских мундиров, орлы с фуражек, Железный крест, снятый с убитого гауптмана, внушительных размеров часы с компасом из подбитого немецкого танка, ракетницу.

– Чудная коллекция! – разглядывал трофеи Залевский, присев рядом на корточках. – Что ты собираешься с этим делать? На кой черт тебе эти побрякушки?

– Для нашей школы, я устрою там небольшой музей. Дети будут плясать от радости. О боже, капрал!

Он быстро прикрыл свои сокровища краем одеяла и улегся на них, делая вид, что спит.

Наруг прошел мимо, раскидав ногами костер.

– Не подбрасывать свежих веток, дым поднимается.

– Летчик подумает, это туман с озера, – пытался объяснить Залевский.

– Вы думаете за немецкого летчика, а мне приходится думать за вас.

С минуту он постоял, проверяя, как сохнет белье, и пошел по направлению к стреноженным лошадям, которые паслись на лугу.

– Ужинать! – издали покрикивал повар.

Все устремились туда с внезапным оживлением, так как капрал успел вытрясти из них обед.

Немецкая артиллерия снова открыла огонь, снаряды рвались где-то километром ниже по течению. Солдаты ели жадно, обжигая губы, и внимательно прислушивались. Заговорили орудия с нашего берега. Шум и свист скрещивались над лесом.

В этот вечер, пользуясь своими партизанскими привилегиями, капрал Наруг явился к поручику Качмареку.

– Чует мое сердце, мы скоро двинем в наступление, – начал он, – вы, наверно, больше знаете… Может, смотаться на ту сторону и попросить какого-нибудь немца, чтобы рассказал, чем хотят нас встретить?

– Одним словом, вы хотите привести «языка»?

– Так точно. Я…

– Один уже приходил перед вами. Тоже доброволец.

– Старый Фрончак?

– Нет, Залевскии! – внимательно поглядел поручик на капрала, чья громоздкая тень колебалась на стене землянки. При громком взрыве песчинки сухо шелестели, падая на разложенную карту. – Что вы о нем думаете?

– Зеленый еще. Предпочитаю идти с Острейко, тот рыбачил на Немане, веслами так работает, что не вспугнет и рыбы.

– Хорошо. Плывите втроем. Разведчиков надо обучать… А этого юнца под удар не ставь.

– Мы можем отправиться сейчас же. Я уже все высмотрел. Ночь темная, будет дождь.

– Ладно. Если уж тебе неймется, – неожиданно быстро согласился поручик. – Только возвращайтесь живыми-здоровыми.

Тогда Наруг понял, что дело особой важности. И у него сразу изменилась даже походка: весь подобравшись, он ступал мягко, неслышно, как ходят браконьеры. Наруг вызвал Залевского и Острейко, приказал им вынуть все из карманов, сунул за пояс свернутую веревку.

– Захотелось, вот и получай, – буркнул он Залевскому. – Да смотри, чтобы никаких фортелей. Ты обязан слушаться только меня. Надо сделать все без звука.

Когда они втолкнули лодку в камыши, оттуда с громким кряканьем, хлопая по воде крыльями, взметнулась пара диких уток.

– Черт вас принес… – выругался Острейко. Им пришлось переждать: вдруг птичий переполох пробудил бдительность немцев. Потом они поплыли вдоль берега вниз по реке, отталкиваясь шестом о твердое дно.

– Будем идти наискось по течению.

Тучи висели над самой землей, фронт молчал. Мелкий дождичек надоедливо моросил, увлажняя лица, сыпал, как песком, по крепко пахнущим полузатопленным кустам ракиты.

– Мертвая тишина, – пробормотал старый рыбак. – В такую ночь у часового глаза слипаются.

Неожиданно лодка оказалась на глубине, ее развернуло и вынесло на середину реки.

– Много здесь воды, много, – забеспокоился капрал. – С берега кажется, будто река уже. Хватит места, чтобы утонуть…

Они инстинктивно пригнулись, когда рядом с шумом плеснула рыба и пошли круги по воде. Им казалось, они плывут слишком медленно, но как раз в этот момент лодка вошла в полосу еще более плотного мрака, у самого неприятельского берега, и дважды слегка коснулась дна. Острейко сделал знак рукой, чтобы они ему не помогали. Он ухватился за ветку и подтянул нос плоскодонки к травянистой бровке. Половодье только недавно схлынуло отсюда, луг был сильно заболочен и заилен.

Капрал разулся, помазал босые ноги грязью, тронул рукой Збышека, чтобы тот последовал его примеру. Потом набрал ила в обе ладони, потер лицо, будто накладывая маску. Теперь видны были только его глаза. Наносный ил отдавал рыбой, гнилью, и Залевский с отвращением намазал себе щеки и лоб. А дождь между тем продолжал моросить.

Первый шаг на немецком берегу наполнил Залевского дрожью. А что, если предполье заминировано? Оба разведчика неслышно передвигались от куста к кусту. Потревоженные лягушки прыгали в лужи, казалось, кто-то бросает камни, и разведчики замирали на месте…

И вот уже перед ними крутой склон вала. Несколько правее над их головами со свистом взвилась ракета и повисла над серединой реки, разбрызгивая во все стороны светящиеся искры. Вокруг все заколебалось. Они притаились, прижавшись к мокрой траве. Темноту, которая снова наступила, они ощутили, как удар.

Залевский, вытянув руку, почувствовал, как Наруг пополз на вал, словно ящерица, перевалил через хребет. Перед Збышеком, который перебирал руками, зияла глубокая воронка от авиабомбы. Он втиснулся в нее. Сердце бешено колотилось. Хотя продолжало моросить, он чувствовал, что его заливает пот, но, отерев лицо, только размазал грязь.

Он хотел последовать за капралом, но что-то крепко держало его за одежду. Пошарив рукой, Збышек наткнулся на свисающую сверху колючую проволоку. Замер. Вспомнились ему все солдатские рассказы о минах-ловушках. Перебирая пальцами, он установил, что проволока наискось тянулась к колу: это было просто развороченное взрывом снаряда проволочное заграждение. «Как капрал безошибочно нащупал проход в такой темноте?» – подивился он интуиции разведчика и осторожно отцепил острые колючки…

И вот он уже на валу, нащупал в стрелковой ячейке разбитый ящик и кучки скользких патронных гильз, которые рассыпались, чуть позвякивая.

Капрала не было слышно. То ли он спустился ниже, то ли вдоль гребня пополз от ячейки к ячейке.

Неожиданно до него донеслись отзвуки борьбы, хриплое дыхание. «Ни в коем случае не стрелять», – решительно скомандовал он самому себе, продвигаясь вперед, и тут же наткнулся на борющихся. Капрал оказался внизу, а на него навалился рослый немец, его горшкообразная каска отливала влажным блеском. Залевский, продолжая ползти, ткнулся лицом в торчащий у врага из-за пояса короткий черенок саперной лопатки. Он выхватил ее. Потом затаился и неожиданно, словно топором, ударил ею наотмашь по не защищенному затылку гитлеровца. Тот обмяк. Тяжело осел.

Капрал засовывал ему в рот конфедератку, которая сделалась теплой от крови.

– Вяжи его, – выдохнул Залевский в ухо Наругу, но тот лишь перевернул вверх лицом обмякшее тело часового.

– Ты перестарался…

Они опустили труп в стрелковую ячейку и прикрыли плащ-палаткой, которую немец подстелил себе. Казалось, он спал, краем каски упершись в рыхлую землю. Дождь продолжал сыпать, мелкий, промозглый, он покалывал их разгоряченные лица.

– Надо было брать за горло, – вздохнул Наруг. – Ты поторопился…

Они тяжело дышали, вслушиваясь в шорохи ночи. Где-то далеко грянул выстрел. Около взорванного моста в небе снова вспыхнула ракета. Тень изуродованного каркаса упала на освещенную воду.

Внизу, за валом, скрипнула дверь землянки. «Неплохо устроились, – подумал Залевский. – Приволокли сюда даже застекленные двери из разбитого дома». Они услышали медленные шаги. Кто-то приближался.