Пластун

Март 1919 года

В последнем крупном сражении на донской земле – под станицей Егорлыкской – добровольцы потерпели поражение и начали отступление на Кубань и к Черному морю…

Наш бронепоезд прикрывал этот катастрофический отход.

Голодная смерть, наверное, похуже, чем мгновенная смерть от пули. Мы голодали. Вторую неделю не подвозили никакого продовольствия. Высылали продовольственные патрули по окрестным деревням, но крестьяне давно уже были ограблены и красными, и белыми. Патрули возвращались ни с чем.

Мы стояли на забытом Богом полустанке вторую неделю. Начинался март, как говорила моя павловская бабушка, март-марток, надевай семь порток. Зима не унималась. У нас же не было ни угля, ни дров, чтобы сдвинуть состав с места. Савельич поддерживал в топке минимальный огонь, чтобы не разморозить водогрейные трубки. Жгли все, что могло гореть, – забор станционного палисадника, скамьи, ветхое тряпье, пропитанное мазутом, пилили старые шпалы… Никогда в жизни я не испытывал таких мук пустого желудка. Его сводило конвульсиями, скручивало, сжимало… Впору было корчиться, как от пули в живот. А полевую кухню с задней площадки красноармейцы забрали в качестве трофея после боя под Бондаревкой. Варили все, что могли раздобыть, в котелках над кострами. Костры жгли прямо тут же – на путях.

А тут прибился к нашему табору на колесах раненный в шею сотник. Он приехал на коне и быстро понял смысл наших беглых взглядов на его маштачка.

– Ребята, – взмолился казак, – берите моего коня да поезжайте в станицу Старорощинскую. Это не более пяти верст отсюда. Там мой кум-атаман Дуженко, скажите от меня, мол, голодаем, он с провиантом поможет. На коне и привезете. А то и сани даст.

Весёлкин принял сообщение к сведению и тут же отрядил нас с Павлом к хлебосольному атаману. Сотник вручил нам поводья своего коня и вывел на большак.

– Прямо на восток держите, никуда не сворачивайте. Через пять верст за пригорком услышите, как собаки брешут. Тут и станица.

Затянув пояса потуже, мы двинулись в указанном направлении. Ехали по очереди – один в седле, другой за стремя держится, так и прошли, наверное, половину пути, опасаясь только одного – нарваться на красный разъезд. Но нас поджидала другая невзгода.

Вдруг задуло, замолодило, застудило. Пурга обрушилась с мрачной решимостью оцепенить все живое, засыпать снегом все и вся без слабой надежды на таяние и ледоходы. В один час завыло-замело по всей бескрайней степи. И где там тот большак? И где тот пригорок, за которым собаки брешут? Хоть клади коня в снег да рядом ложись, пока заряд не пройдет…

Зимой степь еще просторнее, чем летом: белая скатерть земли сливается с белой завесой неба. Редко-редко сквозь снег пробивались будыльки полыни. А больше и не было никаких примет: куда идти, где искать? Шли по наитию коня. Его чутье должно было привести к жилью.

Конь и привел нас сквозь белую замять к жилью. Жильем оказалась одинокая калмыцкая юрта. Но и она радовала глаз посреди белой стужи.

Ввалились. В юрте пахло кизячным дымком и вареным мясом. Хозяйка – калмычка средних лет – ничуть не удивилась нашему появлению. А может, удивилась, да не показала всполоха, ее круглое лицо с косыми щелками глаз было озабочено только тем, что варилось в казане над очагом. Молча она подала нам по пиале горячего чая с молоком. Мы, также молча, медленно оттаивали. Я четко понял: счастье имеет форму пиалы и запах чая с молоком. На глазах калмычки происходило земное чудо: воскрешение из замерзших.

И тут я увидел того, кому были обязаны своим чудотворным спасением. На низеньком комоде, где было устроено небольшое домашнее святилище, стоял образ Николая Мирликийского. Рядом с медными статуэтками буддистских божеств золотилась иконка-пядница Николы Чудотворца! Сила и слава этого святого была такова, что его почитали даже калмыки-ламаисты! Кто бы мог подумать, что «Микола-бурхан» был включён ламами в пантеон духов-хозяев Каспийского моря и особо почитался калмыками как покровитель рыбаков. Во всяком случае, я немало порадовался такому открытию и тут же прочитал акафист своему ангелу.

Наша хозяйка, судя по всему, относилась к племени бузавов – донских калмыков, которых принял в казачество еще Степан Разин. Бузавы отличаются от других калмыцких племен и одеждой, и песнями, и танцами. Все они ламаисты, хотя немецкие колонисты и пытались обратить их в лютеранство, но они упорно поклонялись Будде и местным духам.

* * *

Ветер разбушевался не на шутку. Юрту шатало, и казалось, вот еще один порыв, и ее унесет, как шапку с зазевавшегося путника. Один раз хватануло так, что юрту едва не сорвало с земли. Мы вылезли и прикололи подол юрты шомполами, вынутыми из винтовок и отомкнутыми штыками. Правда, острая сталь никак не хотела входить в промерзшую землю. Пришлось раскалить шомпола на угольях, тогда все получилось.

Выпили еще по пиале калмыцкого чая, а потом свалились на кошму, не снимая шинелей, закутавши головы в башлыки. Спали мертвецким сном.

Ночью голодные волки задрали коня на коновязи. Хоть и чужой конь, а жалко. Отдали мясо калмычке, предварительно нарубив его шашками. Хозяйка тут же побросала куски в котел. Поблагодарила Будду за щедрый дар, а потом вручила нам по горячему мослу вареной конины.

– Как зовут-то тебя, хозяюшка? – спросил Паша.

– Заяна.

– А что оно означает?

– Судьба.

– Ну, для нас ты точно – судьба. Добрая судьбинушка.

К полудню стихло, и Заяна вывела нас на дорогу, ведущую к станице.

* * *

Атамана мы нашли у себя в курене. Грузный седоватый мужчина с есаульскими погонами на затрапезной гимнастерке обедал вместе с двумя станичными, видимо, сотниками, живалыми казаками средних лет. От запаха жареной баранины у нас с голодухи закружились головы, мы переглянулись с Павлом и жадно сглотнули слюну.

– Здорово дневали, казаки! – снял папаху Павел и перекрестился на образ донской Божией Матери, осенявший красный угол.

– Слава Богу! – степенно ответствовал атаман, изучая нас вполприщура. От него не укрылась голодная судорога, пробежавшая по нашим лицам.

– Милости прошу, казаки, к нашему шалашу! Не притесняйтесь! Поишьте, что Бог послал.

– Благодарствуем! – ответили мы в один голос и тут же присели к столу. Хозяин придвинул нам большое блюдо, на котором громоздились куски и мослы ароматнейшей, хорошо зажаренной баранины. Сам атаман, не отвлекаясь от еды, деловито выбивал о столешницу мозг из костей, присаливал его и отправлял в рот на кусочке хлеба. Казаки трапезничали чинно, не спеша, со вкусом, заедая горячее мясо кусками соленого арбуза. Посреди стола главенствовала зеленоватая четвертная бутыль, осушенная на треть. После полуголодной жизни на бронепоезде атаманская трапеза показалась лукулловым пиром. Дождавшись, когда мы обработали по паре мослов, атаман спросил:

– Откуда будете, ребята?

– С бронепоезда мы, – пояснил Паша с набитым ртом. – С «Белого воина».

– Ага, – кивнул атаман, как будто и в самом деле что-то знал про наш бронепоезд. Он хотел еще о чем-то спросить, но тут в дверь без стука ввалился высокий белобородый старик в серебристой – под цвет седины – папахе, крест-накрест перехлестнутый сыромятными татаурами. Атаман тут же встал, вытащил из-за голенища нагайку и бросил ее к ногам гостя, что считалось у казаков выражением особого почета. Старик подобрал нагайку и вернул ее хозяину, обняв его широкие плечи. Оба сотника поднялись со своих стульев, встали и мы.

– Ангела вам за трапезу! – сказал старик, и все, как по команде, сели.

– Угощайся, Платон Северьяныч! – Атаман придвинул старику блюдо с мясом. Но тот ни к чему не притронулся. Мял в руках папаху.

– Значит, в отступ, казаки, собрались?! – не то спросил, не то уточнил он.

– А куды ж нам деваться? Красные фронт прорвали, Екатеринодар взяли, почитай, не сегодня завтра в станицу войдут.

– И войдут! – подтвердил Платон Северьянович, резко возвысив голос. – И войдут! И сотворят с нашими девками и бабами то, что учинили в Злокозовской. Ай не слыхал? Так расспроси Митьку Рогова. У него на глазах и жену, и дочь разложили… Вона, вырвался, прискакал – весь как лунь седой. И твою Полину разложать… Одно хорошо – не увидишь в отступе-то…

Атаман перекрестился, бросив взгляд на икону. А дед продолжал:

– Орда красная идет, хуже турков, хуже татар, хуже немцев… Погибель наша идет. А вы – в отступ…

– Могем, конечно, и сами костьми лечь у родных куреней, – швырнул мосол атаман. – Как один ляжем. Ляжем – и что? Все одно станицу к рукам приберут. Нет, мы с ними еще срубимся. Соберем силу и обратно все возьмем! – стукнул кулаком по столу атаман. – И все это комиссарье в поганом болоте утопим! Все припомним, все отплатим! Вот ты, Северьяныч, ученый человек, все знаешь. Скажи, откуда эта нечисть на нашу голову взялась? Комиссары энти, дышло им в кут!

Платон Северьянович невесело хмыкнул:

– Раньше их гавреи прозывали, теперь они все как один – комиссары. Царица Катька, дура, говорили ей умные люди, не бери Польшу, не трожь ее. Нет, взяла, как кошму с клопами, с гавреями энтими. Ну и расползлись они по всей России-матушке. Хоть им и предел был поставлен на западных кордонах. Да что им пределы? Полезли во власть – где золотом покупали, где жен своих подкладывали, и пролезли ведь до самых питерских верхов.

– А золота у них окель столько?

– У гишпанцев отобрали, когда с маврами страну их захватили. Ну и осели потом в Польше. Да короля их с потрохами купили. Уж больно разгульный король энтот был. Все прокутил. Ну и рухнула держава. Разобрали ее, как избу на части. И поползли они к нам… Эх, да что тут тары-бары разводить. Народ надо спасать! Ты, гутаришь, силы наберешь и вернешься. Ну а баб-то с девками – на поруганье им оставляешь? Они ведь никого не щадят. Ни старого, ни малого. Ну, мы свой век прожили. Я к ним первый с шашкой выйду – пусть положат. А вот кто семя-племя наше спасет? Они же казаков под корень рубят! Земля им наша нужна. Бабы им наши нужны. Вавилоном на нас идут – и китайцы у них, и мадьяры, и чехи. Кого только нет. И всем казачью кровушку расплескать надо, потому как больше всего на свете нашего брата, казака, боятся…

– Так что, Северьяныч, к чему гнешь? Чтоб баб и детей в отступ взять?

– А как некрасовцы уходили?! Всех с собой взяли. И по сию пору хоть на Туретчине, да живут, Богу молятся да песни поют.

– У некрасовцев время было. А у нас день-другой – и обчелся. Куда я с обозом попрусь? В два счета догонят да всех постреляют. Кабы транспорт какой был, можно было бы хотя бы в Новороссийск убечь. Да и туда ведь припрутся.

– С Новороссийска в Крым можно уйти. А там и к некрасовцам податься, коли нужда заставит да семя-племя тебе дорого.

– Не поспеем… Пока соберутся, пока выступим. Красные уже в Миллерове.

Все замолчали, тяжело задумались… Атаман потянулся к бутыли, разлил водку по стаканам.

– А сколько народу у вас может пойти? – спросил вдруг Павел.

– Баб с детишками – душ с полсотни наберется, – мрачно ответил один из сотников.

– Так давайте их к нам на бронепоезд, – предложил Паша. – Мы ж сейчас в Новороссийск как раз и пойдем. Полсотни влегкую в вагоне разместим. Разместим ведь? – обернулся он ко мне.

– Да в одном жилом вагоне разместим, – подтвердил я. – Нам бы только вопрос с продовольствием решить.

И атаман, и старик уставились на нас, как на благовестных ангелов, слетевших с небес.

– Ай, и вправду возьмете?

– Чего ж не взять?! Мест навалом, – развивал свою мысль Павел. – Да и командир бронепоезда полковник Весёлкин – природный казак. Собирайте народ – да в путь. Тут до станции сами знаете – верст пять, не более. За два-три часа пройдем.

Казаки переглянулись. Атаман глянул на ходики с гирями. Стрелки только-только сошли с четырех часов.

– К вечеру могем успеть!

– Надо людей созывать на большой сход, – обронил как бы для себя Платон Северьянович и водрузил на седую голову серебристую папаху.

– На чем людей повезем? – спросил сотник с рыжим чубом.

– Брички соберем по базам. Подводы… Детей посадим, поклажу положим. А бабы пехом пойдуть, не запарятся, – по-деловому рассуждал атаман.

– Продовольствия надо бы побольше захватить, – напомнил я. – У нас вся команда на голодном пайке сидит. Да и в Новороссийске со съестным туго будет.

– Ну, запасы еще не проели, захватим, – пообещал атаман. – Вот сегодня, правда, последнего барана зарезали. А так, в случае чего и кониной перебьемся. Крупы да зерна наберем… Ну, орлы, смотрите, – покачал головой атаман. – На вас теперь вся надежа. Мы-то в отступ уйдем, а вы наших-то в Новороссийск доставьте. Мы их там найдем.

– Дай им пару казаков для охраны, – предложил старик. – Мало ли чего в дороге выйдет.

– Казаков дам со всей справою, – повеселел атаман. – Айда народ собирать.

Сотники сотворили крестное знамение и бросились по куреням. Вскоре на майдан по зову набатного колокола повалил народ…

* * *

Куцый обоз в три брички и две подводы двигался по едва подсохшей полевой дороге в сторону железнодорожной станции. Впереди верхом ехал Павел, зорко поглядывая по сторонам. Красных можно было опасаться с любого направления. И это понимали все, поэтому шли молча и быстро, даже малые дети не ревели. Женщины с младенцами – их было трое – ехали на бричках, пристроившись между узлами и прочей поклажей. И лишь одна несла своего новорожденного на руках. Я заприметил ее сразу – высокая, черноволосая, с необыкновенно красивым лицом – казачья мадонна! Она упорно не хотела садиться на подводу, боясь растрясти своего малыша. На третьей версте она заметно устала, руки, конечно же, занемели. Я спешился и подошел к ней.

– Ну, что – притомилась ведь! Давай я понесу. А ты коня веди.

Молодая мать бросила на меня внимательный взгляд и промолчала.

– Руки-то дрожат, не дай бог уронишь. Нам идти еще столько, еще и полстолько. Не донесешь. Давай я понесу!

Она смерила меня еще одним изучающим взглядом и наконец протянула драгоценный сверток, завернутый в белую шаль из козьего пуха:

– Сам смотри не урони!

Я передал ей повод, она повела коня, а я понес ее ребенка, почти не ощущая тяжести невесомого, только что появившегося на свет тельца. Я никогда еще не держал на руках младенцев. И только сейчас понял, какое это чудо – росток человеческой жизни. Как легко его уничтожить – срубить шашкой или свалить выстрелом из нагана. Как трудно взрастить…

– Как мальца-то зовут?

– Иваном крестили.

– А тебя?

– А я Ульяна.

– А муж где?

– А мужа под Батайском убили.

– Царство ему небесное!

Мы шли рядом, но молча, боясь разбудить уснувшего ребенка. Мальчонка корчил во сне смешные рожицы, причмокивал губешками – видимо, ему снилось что-то сладкое и забавное.

Впереди и позади безотрадно шагали беженцы. Это был самый настоящий исход народа, отличавшийся от библейских времен разве что тем, что у казаков за спинами были винтовки, а не луки. В остальном все так же беспощадно пекло весеннее солнце, вместо пустыни стелилась оттаявшая степь, повизгивали несмазанные колеса бричек да фыркали кони. И как во времена царя Ирода, висел над нами дамоклов меч скорой и беспощадной расправы. Я поглядывал на горделивую красавицу и понимал: не было ей иного пути – останься она в станице, уж точно не убереглась бы от рук озверевшей от победной вседозволенности солдатни.

Глава четвертая. Великий отступ

Наш обоз из заляпанных грязью бричек и подвод, доверху загруженных узлами, баулами, сумами, а главное – мешками с продовольствием – пшеном, кукурузным зерном, картофелем, бураками… прибыл на станцию поздним вечером. Командир бронепоезда без особой радости выслушал нас, вник в ситуацию и дал распоряжение разместить всех женщин и детей в пульмане. Коней завели на платформу, обложенную мешками с песком, – там, где стояла когда-то полевая кухня, и оба казака-провожатых взялись опекать их в пути. Ульяну с ребенком я провел на свое место и устроил ее на нижнюю полку со всем возможным в условиях бронепоезда комфортом: принес котелок с кипяченой водой, разорванную на подгузники простынь. Женщина благодарно взяла меня за руку:

– За кого Бога молить?

– Моли за раба Божия Николая.

– Спаси тя Христос!

– Погоди, сейчас каши принесу! Голодная ведь?

– Ну, принеси! – впервые улыбнулась она.

Над костром висел полевой котел, а на углях стоял чугунный казан, добытый где-то старым казачьим способом.

Кашевар наш, радостный от того, что ему снова нашлась привычная работа, ухнул мне в котелок пару черпаков разварной гречки, от души сдобрив ее кукурузным маслом. Я принес ужин в жилой вагон, прихватив по пути и чайник с отваром шиповника вместо заварки. И снова заслужил благодарный взгляд и нежное рукопожатие. Я надеялся провести рядом с Ульяной всю ночь, но полковник Весёлкин приказал всем членам команды занять боевые посты. Бронепоезд шел по перегонам, где в любой момент могли обстрелять – и красные, и зеленые, и партизаны. Мы с Пашей поднялись на паровоз и устроились у пулеметов на тендере. Утешала горячая каша, благоухавшая в нашем котелке, да звездная весенняя ночь, горевшая Стожарами в полнеба. Впрочем, любоваться небесными красотами долго не пришлось: машинист Савельич призвал нас на помощь. После того как его помощник был убит в последнем бою, а кочегар сбежал, нам с Павлом приходилось выполнять их обязанности. Научились и уголек в топке шуровать, а когда уголь кончался, швыряли в огонь березовые поленья. Но теперь мы это делали с удвоенной энергией. Впереди был Новороссийск, а в нем брезжило спасение…

Утром 22 марта мы проскочили станцию Абинская, а к вечеру ее уже заняли передовые части Красной армии.

На пригородной станции Гайдук нас отправили на запасной путь. По главному ходу прошел штабной поезд генерала Деникина в сопровождении бронепоезда. Спустя полтора часа, после того как Весёлкин недвусмысленно навел орудия на здание станции и водокачку, нам перевели стрелки на главный ход. Даром что на бронеплощадках не было ни одного артиллерийского снаряда.

В Новороссийске творилось невообразимое: весь этот «тыловой вертеп», особенно припортовый район, был забит пехотными, кавалерийскими, казачьими частями. Все это, смешавшись в одну пеструю неуправляемую, но вооруженную толпу, стремилось как можно быстрее попасть на пароходы и корабли, уходящие в Крым. И только в самом порту коренастые шотландские стрелки в своих клетчатых – на потеху честному народу – юбках пытались навести подобие порядка. Смять их ничего не стоило, но за стрелками маячили орудийные башни линкора «Император Индии» и крейсера «Калипсо». В гудящей нервной толпе было немало раненых, приковылявших из брошенных госпиталей на костылях и так; увы, никому не было до них дела, и никто не собирался пропускать их к спасительным трапам Цементной пристани.

В ночь на 26 марта в Новороссийске жгли склады, цистерны с нефтью и взрывали снаряды. Английские корабли время от времени постреливали по горам – для острастки буденовских войск, которые, оставив в тылах тяжелую технику и артиллерию, налегке пытались ворваться в город. Если бы не корабли союзников, в том числе и итальянские, и французские, то буденовские части давно бы уже заняли предместье. А еще прикрывали нас два полка – Донской калмыцкий полк, сформированный из бузавов – сальских калмыков, и 3-й Дроздовский полк. Казалось, в пылу эвакуации о них забыли, и судьба их предрешена. Но генерал Кутепов вернул с моря вышедший в Константинополь эсминец «Пылкий» и добился, чтобы командир корабля принял на борт всех дроздовцев. Это был поступок мужественного и волевого генерала. А вот полк донских калмыков забыли на берегу. Вместе с ними был и обоз, в котором они пытались вывезти свои семьи. Калмыки не приняли предложение красных о капитуляции и держались до последнего патрона. Судьба бузавов была ужасной: красноармейцы порубили их вместе с домочадцами.

Наш «Белый воин» загнали на запасные пути товарной станции. Здесь мы высадили своих пассажиров. Женщины, навьюченные узлами и прочим скарбом, двинулись вслед за своими станичными казаками. Как мало шансов было у них попасть на пароход. На прощанье Ульяна сняла со своей шеи ладанку и перевесила ее на меня.

– Да хранит тебя Господь!

Она поцеловала трижды – два раза в щеки, а третий в губы – будто орденом наградила!

– Ну, бывай, казак! Может, свидимся где…

И ушла, прижимая ребеночка, к высокой груди. А к нам подскочил взъерошенный полковник-дроздовец с наганом на шнуре и двумя поручиками.

– Кто командир, где командир?

Полковник Весёлкин спрыгнул к нему с подножки бронеплощадки.

– Немедленно высаживайте команду, а весь подвижной состав гоните в порт и топите в море! Да-да, в море! Это приказ главнокомандующего! Там уже пару бронепоездов сбросили. Не оставлять же их большевикам?! Не слышу согласия, господин полковник!

Весёлкин мрачно козырнул:

– Есть…

– То-то же! Исполняйте приказание!

Весёлкин собрал у паровоза всю бронепоездную команду, попрощался с каждым за руку и велел старшему офицеру вести ее в порт для посадки на суда. Сам же вскочил на подножку паровозной будки и махнул Савельичу рукой:

– Вперед!

Паровоз нехотя, словно предчувствую свою близкую кончину, сдвинул колеса с места и медленно покатил в порт. Люди, заполонившие весь грузовой двор, так же нехотя расступались перед пыхтящей машиной, и мы мало-помалу приближались к краю причальной стенки, за которой рельсы обрывались прямо в море. Савельич притормозил состав. Весёлкин соскочил с подножки, сделал несколько шагов по направлению к морю, перекрестился, достал наган и выстрелил себе в висок. Мы ахнули и тоже перекрестились! Наш командир, друг отца, дядя Нестор, рослый и видный, вдруг рухнул на колени, а потом медленно упал лицом вниз, выбросив руки к морю…

Савельич спрыгнул с лесенки и полез зачем-то под паровоз. Лязгнула разъединенная сцепка между тендером и локомотивом.

– Вот что, хлопцы! – крикнул нам старик, поднимаясь в будку. – Я свою машину гробить не буду. Я на ней с младых ногтей пахал. Делайте, что хотите, но я прорвусь в Ростов. Если хотите – айда со мной. А здесь полная безнадега. И на корабли вам не попасть как пить дать. Ну?

Вырваться из здешнего кошмара хотелось любой ценой. В конце концов последовать примеру командира можно было и позже – в случае полной неудачи.

– Ну? – понукал нас Савельич к ответу.

– Едем с тобой! – махнул рукой Паша.

– Тогда шустро перекидайте дрова в будку!

Мы перебросали из тендера остатки дров и сложили их в небольшую поленницу у левой двери. Набили и топку до отказа. Тендер опустел. Савельич положил руку на регулятор пара и дал малый ход. Бронепоезд покатил к краю причала, в который бились волны неспокойного весеннего моря. Первой, оборвав сцепку, рухнула в воду некогда хвостовая бронеплощадка, за ней классный вагон, который служил нам родным домом. Он встал торчком, но его тут же сбила вторая бронеплощадка, а на нее, не успевшую затонуть, свалился многотонный тендер. От бронепоезда «Белый офицер» остался лишь паровоз да платформа, прицепленная спереди. Мы сняли фуражки. Мы прощались с бронепоездом, как моряки прощаются с кораблем, который вынуждены затопить своими руками. Собственно, так оно и было. И всего лишь полтора года назад большевики здесь же заставили черноморцев затопить большую часть эскадры…

Тем временем Савельич повернул реверс, и паровоз пошел прочь от опасного места. Он медленно катил из порта, покрикивая пронзительным гудком на беспечную публику, топтавшуюся на рельсах. Как ни странно, но никто нас в порту не остановил. Полковника-дроздовца, направившего нас сюда, не было видно. Мы миновали портовые ворота и выехали на станционные пути. Перед стрелкой Савельич затормозил, спрыгнул с паровоза и сам перевел рельсы на главный ход. Никто не обращал на нас внимания. Возможно, считали, что мы производим какие-то маневры. А маневр у нас был один – вперед, на север, к станции Тоннельная. Хватило бы только огня в топке да пара в котле. И хорошо бы, чтобы навстречу нам никто не вылетел. И много еще хотелось бы просить у судьбы, чтобы наш прорыв в Ростов удался.

– Вы, хлопцы, погоны-то сымайте. Вы теперь поездная бригада. Нам светиться ни к чему.

Старик был прав. Надо было придать себе вид настоящих паровозников – кочегаров. Паша спорол с шинели погоны, поцеловал их, положил в фуражку и швырнул в топку. Я последовал его примеру. Шинели наши были настолько замызганы паровозной работой, что вполне могли сойти за солдатские. Сняли погоны и с гимнастерок, и шевроны Добровольческой армии тоже спороли. Наганы выбрасывать не стали, переложили их поглубже в карманы шаровар, а кобуры тоже полетели в топку. Савельич подарил Павлу свою старую замасленную кепку, а мне досталась черная и вся в дырах вязаная шапка сбежавшего кочегара. Теперь вид у нас был вполне пролетарский.