Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер, – сказал брат Чарльз, смотря на него без малейших признаков гнева и с лицом, сияющим любовью к старому клерку. – Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер! Что вы хотите сказать, сэр?

– Сорок четыре года, – сказал Тим, делая в воздухе вычисления пером и проводя воображаемую черту, прежде чем подвести итог, – сорок четыре года исполнится в мае с тех пор, как я начал вести книги «Чирибл, братья». Все это время я открывал несгораемый шкаф каждое утро (кроме воскресенья), когда часы били девять, и совершал обход дома каждый вечер в половине одиннадцатого (за исключением дней прибытия иностранной почты, а в те вечера – без двадцати двенадцать), чтобы удостовериться, заперты ли двери и погашены ли огни. Ни одной ночи я не ночевал за пределами задней мансарды. Там все тот же ящик с резедой на окне и те же четыре цветочных горшка, по два с каждой стороны, которые я принес с собой, когда только что сюда поступил. Нет в мире – я это повторяю снова и снова, и я это утверждаю, – нет в мире второй такой площади, как эта. Знаю, что нет! – сказал Тим с неожиданной энергией, насупил брови и огляделся по сторонам. – Нет такого! И для дела и для развлечения, летом или зимой – все равно когда, – нет ничего похожего на нее. Нет такого источника в Англии, как насос в подворотне. Нет такого вида в Англии, как вид из моего окна. Я на него смотрю каждое утро, когда еще не начал бриться, значит о нем я кое-что должен знать. Я спал в этой комнате, – добавил Тим, слегка понизив голос, – сорок четыре года, и если бы это не представляло неудобств и не мешало интересам дела, я бы просил разрешения там и умереть.

– Проклятье, Тим Линкинуотер! Как вы смеете говорить о том, что умрете?! – вскричали близнецы в один голос, энергически прочищая свои старые носы.

– Вот что я хотел вам сказать, мистер Эдвин и мистер Чарльз, – произнес Тим, снова расправляя плечи. – Уже не в первый раз вы говорите о том, чтобы перевести меня по старости лет на пенсию, но, с вашего разрешения, пусть это будет в последний раз, и больше мы к Этому вопросу не вернемся.

С этими словами Тим Линкинуотер гордо вышел и заперся в стеклянном ящике с видом человека, сказавшего то, что имел сказать, и твердо решившего не подчиняться.

Братья переглянулись и, не говоря ни слова, кашлянули раз шесть.

– Нужно что-то с ним сделать, брат Нэд! – с жаром сказал другой брат.Мы должны пренебречь его старческой щепетильностью, ее нельзя терпеть и сносить. Его нужно сделать компаньоном, брат Нэд, а если он этому не подчинится мирно, мы должны будем прибегнуть к насилию.

– Совершенно верно! – ответил брат Нэд, кивая головой с видом человека, принявшего твердое решение. – Совершенно верно, дорогой брат. Если он не желает слушать разумные доводы, мы должны сделать это помимо его воли и показать ему, что мы решили проявить власть. Мы должны с ним поссориться, брат Чарльз.

– Должны. Разумеется, мы должны поссориться с Тимом Линкинуотером,подтвердил тот. – Но пока что, дорогой брат, мы задерживаем нашего молодого друга, а старая леди и ее дочь будут беспокоиться, ожидая его возвращения. Итак, мы сейчас распрощаемся, и – так, так… не ударьтесь об этот ящик, дорогой сэр… нет, нет, нет, ни слова больше… будьте осторожны на перекрестках и…

И, произнося бессвязные и отрывистые слова, чтобы удержать Николаса от изъявления благодарности, братья поспешно его выпроводили, всю дорогу пожимая ему руку и весьма неудачно делая вид, – они были плохими притворщиками, – будто совсем не замечают, какие чувства им овладели.

У Николаса сердце было слишком переполнено, чтобы он мог показаться на улице прежде, чем овладеет собой. Выскользнув, наконец, из темного уголка у двери, где принужден был задержаться, он мельком увидел, как близнецы украдкой заглядывают в стеклянный ящик, видимо не зная, что делать: продолжать ли начатую атаку безотлагательно, или на время отложить наступление на неумолимого Тима Линкинуотера.

Рассказывать о том восторге и удивлении, какие были вызваны в доме мисс Ла-Криви только что изложенными обстоятельствами, и обо всем, что было сделано, сказано, передумано, чего ждали, на что надеялись и что в результате предвещали, – не отвечает цели этого повествования. Достаточно будет сообщить, что мистер Тимоти Линкинуотер явился пунктуально в назначенный час, что, хотя он и был чудаком и хотя он ревностно заботился, как и следовало ему заботиться, о том, чтобы всеобъемлющая щедрость его хозяев получала надлежащее применение, он высказался энергически и горячо в пользу Николаса и что на следующий день Николас был определен на вакантный табурет в конторе «Чирибл, братья» на жалование в сто двадцать фунтов в год.

– И я думаю, дорогой брат, – сказал новый друг Николаса, – что, если бы мы сдали им тот маленький коттедж в Боу, который сейчас пустует, за плату ниже обычной арендной платы?.. А, брат Нэд?

– Совсем бесплатно! – сказал брат Нэд. – Мы богаты, и нам стыдно брать при таких обстоятельствах арендную плату. Где Тим Линкинуотер? Бесплатно, дорогой брат, бесплатно.

– Пожалуй, лучше было бы назначить что-нибудь, брат Нэд, – кротко возразил другой брат. – Это, знаете ли, помогло бы сохранить привычку к бережливости и избавило бы от мучительного чувства чрезмерной благодарности. Мы могли бы назначить пятнадцать или двадцать фунтов и, если бы эта сумма уплачивалась аккуратно, возместить им ее как-нибудь иначе. И я мог бы тайно предложить маленькую ссуду на обзаведение кое-какою мебелью, а ты мог бы тайно предложить другую маленькую ссуду, брат Нэд, и если мы увидим, что у них все идет хорошо, – а мы это увидим, опасаться не приходится, опасаться не приходится, – мы можем превратить эту ссуду в подарок. Осторожно, брат Нэд, и постепенно и не слишком их принуждая. Что ты на это скажешь, брат?

Брат Нэд дал согласие и не только сказал, что это будет сделано, но и сделал; и на протяжении одной короткой недели Николас вступил во владение табуретом, а миссис Никдьби и Кэт вступили во владение домом; и так много было связано с этим суеты, так много веселья и упований!

Право, никогда еще не бывало такой недели открытий и неожиданностей, как первая неделя в этом коттедже. Каждый вечер, к возвращению Николаса домой, обнаруживалось что-нибудь новое. Сегодня это была виноградная лоза, завтра – кипятильник, а на следующий день – ключ от стенного шкафа в гостиной, найденный на дне кадки, и сотни других вещей. Затем одна комната украсилась муслиновыми занавесками, а другая стала совсем элегантной благодаря шторе, и такие были сделаны улучшения, каких никто и вообразить не мог. Потом приехала в омнибусе денька на два погостить и помочь мисс Ла-Криви, которая вечно теряла очень маленький пакет с тонкими гвоздиками и очень большой молоток, и бегала повсюду с засученными рукавами, и падала с лестницы, и очень больно ушибалась; и была здесь миссис Никльби, говорившая без умолку и редко-редко что-либо делавшая; и была здесь Кэт, потихоньку работавшая повсюду, и Смайк, превративший сад в чудеснейший уголок, и Николас, помогавший всем и всех подбадривавший. Уют и безмятежность домашнего очага были восстановлены, но лишь перенесенные несчастья и разлука могли дать ту радость, какую давали скромные удовольствия, и то наслаждение, которое приносил каждый час, проведенный вместе.

Короче говоря, бедные Никльби были окружены людьми и счастливы, а богатый Никльби был одинок и несчастен.

Глава XXXVI,

интимная и конфиденциальная, имеющая отношение к семейным делам, повествующая о том, как мистер Кенуигс перенес жестокое потрясение, и о том, что миссис Кенуигс чувствовала себя хорошо, насколько это было возможно

Было часов семь вечера, и в узких улицах близ Гольдн-сквера начинало темнеть, когда мистер Кенуигс послал за парой самых дешевых лайковых перчаток – те, что по четырнадцати пенсов, – и, выбрав более прочную перчатку, каковой оказалась приходившаяся на правую руку, спустился по лестнице с видом торжественным и весьма возбужденным и принялся обертывать перчаткой кольцо у входной двери. Исполнив эту работу с большой аккуратностью, мистер Кенуигс захлопнул за собой дверь и перешел через дорогу, чтобы полюбоваться эффектом с противоположного тротуара. Убедившись, что лучшего и представить себе нельзя, мистер Кенуигс вернулся и, крикнув в замочную скважину Морлине, чтобы она открыла дверь, скрылся в доме и больше не показывался.

Если рассматривать это обстоятельство как нечто абстрактное, то не было никаких явных поводов или причин, почему мистер Кенуигс взял на себя труд обернуть именно это кольцо, а не кольцо у двери какого-нибудь аристократа или джентльмена, проживавшего на расстоянии десяти миль отсюда, ибо для наибольшего удобства многочисленных жильцов входная дверь всегда была раскрыта настежь и дверным кольцом никогда не пользовались. Второй, третий и четвертый этажи имели особые звонки. Что до мансард, то туда никто никогда не приходил. Если кому-нибудь нужны были первые этажи, то они были тут же, и оставалось только войти в них, а в кухню вел отдельный ход вниз по лестнице из нижнего дворика[71]. Поэтому, если исходить из соображений необходимости и пользы, это обертывание перчаткой дверного кольца было совершенно непостижимо.

Но дверные кольца можно обертывать не только из соображений утилитарных, что и было ясно доказано в данном случае. Есть некоторые утонченные формальности и церемонии, которые надлежит соблюдать в цивилизованной жизни, иначе человечество вернется к первобытному варварскому состоянию. Ни одна элегантная леди никогда не разрешалась от бремени – да и ни одно элегантное разрешение от бремени не могло иметь место – без символического обертывания дверного кольца. Миссис Кенуигс была леди с некоторыми претензиями на элегантность; миссис Кенуигс разрешилась от бремени.

И посему мистер Кенуигс обернул безмолвствующее дверное кольцо в своих владениях белой лайковой перчаткой.

– Право, не знаю, – сказал мистер Кенуигс, поправляя воротничок сорочки и медленно поднимаясь по лестнице, – не поместить ли объявление в газете, раз это мальчик.

Размышляя о целесообразности такого шага и о сенсации, которую он должен произвести в округе, мистер Кенуигс отправился в гостиную, где на подставке перед камином сушились чрезвычайно миниатюрные принадлежности туалета, а мистер Ломби, доктор, нянчил на руках младенца, то есть прошлогоднего младенца, не нового.

– Это чудесный малыш, мистер Кенуигс, – сказал мистер Ломби, доктор.

– Вы считаете его чудесным мальчиком, сэр? – отозвался мистер Кенуигс.

– Самый чудесный мальчик, какого мне случалось видеть. Никогда еще не видывал такого младенца.

Утешительный предмет для размышлений и дающий исчерпывающий ответ тем, кто твердит о дегенерации человеческого рода: каждый рождающийся в мир младенец лучше, чем предыдущий.

– Никогда не видывал такого младенца, – повторил дистер Ломби, доктор.

– Морлина была чудесным младенцем, – возразил мистер Кенуигс, словно нападали на его семейство.

– Все они были чудесными младенцами, – сказал мистер Ломби.

И мистер Ломби с задумчивым видом продолжал баюкать младенца. Если он размышлял о том, в какую статью счета вписать баюканье, то об этом должно было быть известно лучше всех ему самому.

На протяжении этого короткого разговора мисс Морлина, как старшая в семье и, натурально, представительница своей матери во время нездоровья последней, без устали тормошила и шлепала трех младших мисс Кенуигс; такая заботливость и нежность вызвали слезы на глазах мистера Кенуигса и побудили его заявить, что по уму и поведению это дитя – женщина.

– Она будет сокровищем для человека, за которого выйдет замуж, сэр,сказал вполголоса мистер Кенуигс. – Я думаю, она сделает выгодную партию, мистер Ломби.

– Меня это отнюдь бы не удивило, – отозвался доктор.

– Вы никогда не видели, как она танцует, сэр? – осведомился мистер Кенуигс.

Доктор покачал головой.

– Ax! – сказал мистер Кенуигс так, словно жалел его от всего сердца. – В таком случае вы не знаете, на что она способна.

Все это время в соседнюю комнату быстро входили и выходили оттуда, дверь очень тихо открывалась и эакрывалась (ибо необходимо было охранять покой миссис Кенуигс), и младенца показывали трем-четырем десяткам депутаций от избранных друзей женского пола, которые собрались в коридоре и у подъезда обсудить событие со всех сторон. Действительно, волнение охватило всю улицу, и можно было видеть, как леди группами стоят у двери (некоторые в таком же интересном положении, в каком миссис Кенуигс в последний раз появлялась в обществе), повествуя о своих испытаниях при подобных же обстоятельствах. Иные даже завоевали себе славу, еще за день в точности предсказав, когда это должно произойти, а другие говорили о том, что они сразу угадали, в чем тут дело, когда мистер Кенуигс, весь бледный, изо всех сил пустился бежать по улице. Одни утверждали одно, а другие другое, но все говорили вместе, и все соглашались по двум пунктам: во-первых, в высшей степени достойно и весьма похвально сделать то, что сделала миссис Кенуигс, и, во-вторых, никогда еще не бывало такого искусного и ученого доктора, как доктор Ломби.

В разгар этой сумятицы доктор Ломби, как было сообщено выше, сидел в комнате второго этажа окнами на улицу, нянча на руках смещенного с должности младенца и беседуя с мистером Кенуигсом. Доктор Ломби был толстый, грубоватый джентльмен без воротничка и с бородой, отросшей со вчерашнего утра, ибо он был популярен, а округа плодовита и обернуто было еще три дверных кольца, одно за другим, в течение последних сорока восьми часов.

– Итак, мистер Кенуигс, – сказал доктор Ломби, – получается шесть. Со временем у вас будет славное семейство, сэр.

– Мне кажется, шестерых почти достаточно, сэр, – отозвался мистер Кенуигс.

– Ну-ну! – сказал доктор. – Вздор! Должно быть вдвое больше!

Тут доктор захохотал, но еще больше хохотала замужняя приятельница миссис Кенуигс, которая только что вышла из комнаты больной доложить о положении дел и хлебнуть немного бренди с водой; она как будто считала, что никогда еще не преподносили обществу такой прекрасной шутки.

– Им не приходится полагаться только на удачу, – сказал мистер Кенуигс, посадив к себе на колени вторую дочь, – у них есть виды на наследство.

– О, вот как! – сказал мистер Ломби, доктор.

– И, кажется, очень неплохие виды? – осведомилась замужняя леди.

– Видите ли, сударыня, – сказал мистер Кенуигс, – в сущности не мне говорить о том, каковы могут быть эти виды. Не мне хвастаться семейством, с которым я имею честь состоять в родстве… В то же время миссис Кенуигс… Я бы сказал, – неожиданно объявил мистер Кенуигс, повысив при этом голос, – что моим детям, быть может, придется по сто фунтов на каждого. Быть может, больше, но уж столько-то несомненно.

– А это очень приличное маленькое состояние, – сказала замужняя леди.

– У миссис Кенуигс есть родственники, – продолжал мистер Кенуигс, беря понюшку табаку из табакерки доктора и затем чихая очень громко, так как не привык к нему, – родственники, которые могли, бы десятерым оставить по сто фунтов и после этого все-таки не просить подаяния.

– Я знаю, кого вы имеете в виду, – заметила замужняя леди, кивая головой.

– Я никаких имен не называл и не хочу называть никаких имен, – с величественным видом сказал мистер Кенуигс. – Многие из моих друзей встречали в этой самой комнате родственника миссис Кенуигс, который мог бы оказать честь любому обществу, вот и все.

– Я его встречала, – сказала замужняя леди, бросив взгляд на доктора Ломби.

– Разумеется, весьма лестно для отца видеть, что такой человек целует его детей и интересуется ими, – продолжал мистер Кенуигс. – Натурально, мои чувства человека ублаготворяет знакомство с таким человеком. И, натурально, мои чувства супруга будут еще более ублаготворены, если об этом событии доведут до сведения такого человека.

Выразив подобным образом свои мысли, мистер Кенуигс привел в порядок льняную косичку своей второй дочери и попросил ее быть хорошей девочкой и слушаться сестры Морлины.

– Эта девочка с каждым днем все больше-походит на мать, – сказал мистер Ломби, с восторгом взирая на Морлину.

– Ну вот! – подхватила замужняя леди. – А что я всегда говорила, что я всегда говорила? Она вылитый ее портрет!

Обратив таким образом всеобщее внимание на упомянутую юную леди, замужняя леди воспользовалась случаем, чтобы хлебнуть снова бренди с водой – и хлебнуть основательно.

– Да, сходство есть, – подумав, сказал мистер Кенуигс. – Но что за женщина была миссис Кенуигс до своего замужества! Боже милостивый, что за женщина!

Мистер Ломби покачал головой с большой торжественностью, как бы давая понять, что, по его мнению, она была ослепительна.

– А говорят о феях! – воскликнул мистер Кенуигс. – Я никогда не видел на свете ничего более эфирного. Никогда! И какое обращение! Игривое и в то же время строгое и пристойное! А фигура! Это не всем известно, – понизив голос, добавил мистер Кенуигс, – но в то время фигура ее была такова, что с нее писали Британию на Холлоуэй-роуд[72].

– Да вы только посмотрите, какова она сейчас! – сказала замужняя леди.Разве походит она на мать шестерых детей?

– Просто смешно! – воскликнул доктор.

– Она гораздо больше похожа на свою собственную дочь, – заявила замужняя леди.

– Совершенно верно, – согласился мистер Ломби. – Значительно больше.

Мистер Кенуигс собирался сделать какое-то замечание, по всей вероятности подтверждающее это мнение, но тут другая замужняя леди, которая зашла подбодрить миссис Кенуигс и помочь прибрать все, что могло иметь отношение к закуске и выпивке, просунула голову и доложила, что она секунду назад спустилась вниз, услышав колокольчик, и что у двери ждет какой-то джентльмен, который во что бы то ни стало хочет видеть мистера Кенуигса.

Туманный образ знатного родственника промелькнул в голове мистера Кенуигса, когда было сделано это сообщение, и под влиянием этого образа он немедленно приказал Морлине привести джентльмена.

– Смотрите-ка! – воскликнул мистер Кенуигс, остаиовившись против двери, чтобы как можно скорее увидеть поднимавшегося по лестнице посетителя. – Да ведь это мистер Джонсон! Как поживаете, сэр?

Николас пожал ему руку, перецеловал своих бывших учениц всех по очереди, вручил Морлине большой сверток с игрушками, поклонился доктору и замужней леди и осведомился о здоровье миссис Кенуигс тоном крайне заинтересованным, который проник в самое сердце и душу леди, пришедшей разогреть над огнем какую-то таинственную смесь.

– Я должен принести сотни извинений, что явился в такое время, – сказал Николас, – но я об этом не знал, пока не позвонил, а занят я теперь так, что боюсь – может пройти несколько дней, прежде чем мне удастся заглянуть еще раз.

– Лучшего времени не найти, сэр, – сказал мистер Кенуигс. – Надеюсь, положение миссис Кенуигс не является препятствием к нашей беседе, сэр.

– Вы очень любезны, – сказал Николас.

В этот момент еще одна замужняя леди провозгласила, что младенец начал сосать вовсю, после чего две замужние леди, уже упомянутые, шумно устремились в спальню созерцать его во время этого процесса.

– Дело в том, – начал Николас, – что перед отъездом из провинции, где я жил последнее время, я взялся передать вам одно поручение.

– Ну? – сказал мистер Кенуигс.

– И я уже несколько дней в Лондоне, – добавил Николас, – но не имел возможности его исполнить.

– Неважно, сэр, – сказал мистер Кенуигс. – Полагаю, оно не станет хуже оттого, что остынет. Поручение из провинции… – задумчиво повторил мистер Кенуигс. – Это любопытно. Я никого не знаю в провинции.

– Мисс Питоукер, – подсказал Николас.

– О, так это от нее? – сказал мистер Кенуигс. – О боже, ну, конечно! Миссис Кенуигс рада будет услышать о ней. Генриетта Питоукер, а? Как странно все складывается! Вдруг вы встречаете ее в провинции! Ну-ну!

Услышав имя старой приятельницы, четыре мисс Кенуигс собрались вокруг Николаса, широко раскрыв глаза и рты, чтобы лучше слышать. Мистер Кенуигс тоже как будто любопытствовал, но был совершенно безмятежен, никаких подозрений у него не мелькало.

– Это поручение касается семейных дел, – нерешительно сказал Николас.

– О, это не имеет значения, – сказал Кенуигс, взглянув на мистера Ломби, который, опрометчиво взяв на свое попечение маленького Лиливика, обнаружил, что никто не расположен освободить его от этой драгоценной обузы. – Здесь все друзья.

Николас раза два кашлянул и как будто затруднялся приступить к делу.

– Генриетта Питоукер в Портсмуте, – заметил мистер Кенуигс.

– Да, – сказал Николас. – И мистер Лидивик там.

Мистер Кенуигс побледнел, но оправился и сказал, что и это тоже странное совпадение.

– Поручение от него, – сказал Николас.

Мистер Кенуигс, казалось, ожил. Мистер Лиливик знал, что племянница находится в деликатном положении, и несомненно просил передать, чтобы ему сообщили все подробности. Это было очень любезио с его стороны и так на него похоже!

– Он просил меня передать его нежнейший привет, – сказал Николас.

– Уверяю вас, я чрезвычайно ему признателен. Вашему двоюродному дедушке Лидивику, дорогие мои, – вставил мистер Кенуигс, снисходительно давая объяснение детям.

– Его нежнейший привет, – повторил Николас. – И передал, что писать ему было некогда, но что он женился на мисс Питоукер.

Мистер Кенуигс, выпучив глаза, сорвался с места, схватил свою вторую дочь за льняную косичку и закрыл лицо носовым платком. Морлина, вся оцепенев, упала в детское креслице, как падала на ее глазах в обморок ее мать, а две другие маленькие Кенуигс в испуге завизжали.

– Дети мои, мои обманутые, одураченные малютки! – завопил мистер Кенуигс, с такой силой дернув в неистовстве своем вторую дочь за льняную косичку, что та приподнялась на цыпочки и несколько секунд простояла в такой позе. – Злодей, осел, предатель!

– Черт бы побрал этого человека! – крикнула сиделка, сердито оглянувшись. – Чего ради он поднимает здесь такой шум?

– Молчать, женщина! – свирепо сказал мистер Кеиуигс.

– Не хочу я молчать, – возразила сиделка. – Замолчите сами, несчастный! Или у вас нет никаких чувств к вашему младенцу?

– Никаких! – ответил мистер Кенуигс.

– Какой стыд! – заявила сиделка! – Уф! Изверг!

– Пусть он умрет! – вскричал мистер Кенуигс, обуянный гневом. – Пусть умрет! Никаких видов на наследство у него нет! Нам здесь младенцы не нужны, – безрассудно сказал мистер Кенуигс. – Унесите их, унесите их в приют для подкидышей!

С такими ужасными словами мистер Кенуигс сел на стул и бросил вызов сиделке, которая поспешила в смежную комнату и, вернувшись с вереницей матрон, заявила, что мистер Кенуигс говорит кощунственно о своей семье и что у него, должно быть, буйное помешательство.

Внешний вид мистера Кенуигса несомненно свидетельствовал не в его пользу, ибо от усилий разглагольствовать с таким жаром и в то же время таким тоном, чтобы его сетования не коснулись слуха миссис Кенуигс, лицо у него почернело. Помимо сего, волнение, вызванное событием, и чрезмерное потребление крепких возбуждающих напитков в ознаменование этого события привели к тому, что физиономия мистера Кенуигса чрезвычайно раздулась и опухла. Но когда Николас и доктор, которые сначала оставались безучастными, весьма сомневаясь в том, чтобы мистер Кенуигс мог говорить всерьез, вмешались и объяснили непосредственную ппичину его состояния, негодование матрон сменилось жалостью, и они с большем чувством стали умолять его, чтобы он успокоился и лег спать.

– Внимание, внимание, какое я оказывал этому человеку! – сказал мистер Кенуигс, озираясь с жалостным видом. – Устрицы, которые он съел, и пинты эля, которые он выпил в этом доме!..

– Это очень мучительно и очень тяжело, мы понимаем, – сказала одна из замужних леди, – но подумайте о вашей жене, дорогой любимой жене.

– О да, и о том, что она испытала сегодня! – подхватило множество голосов. – Будьте мужчиной.

– Подарки, которые ему преподносились! – сказал мистер Кенуигс, возвращаясь к своей беде. – Трубки, табакерки… пара резиновых калош, – они стоили шесть шиллингов, шесть…

– О, конечно, нет сил об этом думать! – хором воскликнули матроны. – Но будьте спокойны, за все это ему воздается.

Мистер Кенуигс мрачно посмотрел на леди, словно предпочитая, чтобы за все это воздалось ему, раз уж ничего другого не получишь, но не произнес ни слова и, опустив голову на руку, как бы погрузился в дремоту.

Затем матроны снова распространились о том, насколько было бы целесообразно отвести доброго джентльмена спать, заметив, что завтра он будет чувствовать себя лучше и что они знают, какую пытку претерпевают иные мужчины, когда с их женами приключается то, что приключилось сегодня с миссис Кенуигс, и что это делает ему честь и стыдиться тут нечего, решительно нечего: им приятно было это видеть, потому что это свидетельствует о доброте сердечной. А одна леди привела в пример своего собственного мужа, который в подобных случаях часто лишался рассудка, и однажды, когда родился ее маленький Джонни, прошла почти неделя, пока он опомнился, и все это время он только и делал, что кричал: «Это мальчик? Это мальчик?» – и голос его проникал в сердца всех слышавших.