Жизнь и приключения Николаса Никльби

Это и есть Манчестер-Билдингс, и здесь в любой час ночи можно услышать скрип ключа в соответствующей замочной скважине и время от времени, когда порыв ветра, проносясь над водой, омывающей подножие Манчестер-Билдингс, гонит звуки ко входу в улицу, – слабый, но пронзительный голос какого-нибудь молодого члена парламента, репетирующего завтрашнюю речь. Весь день напролет скрежещут шарманки, звенят и гремят музыкальные шкатулки, ибо Манчестер-Билдингс (эта верша для ловли угрей, из которой нет выхода, кроме одного неудобного отверстия) – четырехугольная бутылка с коротким и узким горлышком; в этом отношении он отображает судьбу иных своих наиболее предприимчивых обитателей, которые, протиснувшись в парламент ценою великих усилий и судорог, обнаруживают, что для них парламент – тоже не проезжая дорога, и что, подобно Маичестер-Билдингс, он дальше никуда не выводит, и что они поневоле должны выйти оттуда пятясь, не став ни более мудрыми, ни более богатыми и ничуть не более знаменитыми, чем были, когда вошли в него.

В Манчестер-Билдингс и свернул Николас, держа в руке адрес великого мистера Грегсбери. Так как поток людей вливался в запущенный дом неподалеку от входа, он подождал, пока они не вошли, а затем, подойдя к слуге, осмелился спросить, не знает ли он, где живет мистер Грегсбери.

Слуга был очень бледным оборванным мальчиком, имевшим такой вид, как будто он с младенчества спал в подвале, что, по всей вероятности, соответствовало действительности.

– Мистер Грегсбери? – переспросил он. – Мистер Грегсбери живет здесь. Входите!

Николас решил войти, раз представляется такая возможность; так он и сделал; а не успел он войти, как мальчик закрыл дверь и удалился.

Это было довольно странно; более затруднительным оказалось то обстоятельство, что вдоль всего коридора и узкой лестницы, заслоняя окно и делая темный вход еще темнее, стояла беспорядочная толпа людей, чьи физиономии выражали важность их миссии и которые, по-видимому, ожидали в молчании какого-то надвигающегося события. Время от времени кто-нибудь шептал что-то соседу, а затем шептавшие энергически кивали друг другу или неумолимо качали головой, как будто решили совершить нечто отчаянное и не намерены уступить, что бы ни случилось.

Так как на протяжении нескольких минут не произошло ничего, что бы объяснило сей феномен, и так как Николас находил свое положение в высшей степени неудобным, то он уже готов был обратиться за разъяснениями к стоявшему рядом с ним человеку, как вдруг на лестнице зашевелились и чей-то голос крикнул:

– Ну-с, джентльмены, будьте добры подняться! Вместо того чтобы подняться, джентльмены на лестнице принялись спускаться с большим проворством и умолять с исключительной вежливостью, чтобы джентльмены, находившиеся ближе к улице, вошли первые; джентльмены, находившиеся ближе к улице, возразили с не меньшей учтивостью, что они даже помыслить не могут о такой вещи; однако именно так они поступили, хоть и не помышляли о том, ибо другие джентльмены вытолкнули вперед человек шесть (в том числе Николасв) и, сомкнувшись сзади, пропихнули их не только на верхнюю площадку лестницы, но и прямо в гостиную мистера Грегсбери, куда они, таким образом, вошли с весьма непристойной стремительностью и лишенные возможности отступить: толпа, напиравшая сзади, заполнила все помещение.

– Джентльмены, – сказал мистер Грегсбери, – добро пожаловать! Я в восторге, что вижу вас.

Для джентльмена, пришедшего в восторг при виде массы посетителей, мистер Грегсбери имел вид крайне недовольный, но, быть может, это было вызвано сенаторской вежливостью и привычкой государственного деятеля скрывать свои чувства. Это был плотный, массивный, крепкоголовый джентльмен с громким голосом и напыщенным видом, обладавший порядочным запасом фраз, ровно ничего не выражающих, – короче говоря, всем, что необходимо хорошему члену парламента.

– Ну-с, джентльмены, – сказал мистер Грегсбери, бросая большую связку бумаг в стоявшую у его ног плетеную корзинку, откидываясь на спинку кресла и опираясь локтями на его ручки, – я вижу по газетам, что вы не удовлетворены моим поведением.

– Да, мистер Грегсбери, мы не удовлетворены, – с большой горячностью сказал полный старый джентльмен, вырываясь из толпы и останавливаясь перед ним.

– Неужели глаза меня обманывают, – сказал мистер Грегсбери, взглянув на говорившего, – или это и в самом деле мой старый друг Пагстайлс?

– Именно я и никто другой, сэр, – ответил полный старый джентльмен.

– Дайте мне вашу руку, достойный друг, – сказал мистер Грегсбери.Пагстайлс, дорогой друг, мне очень прискорбно видеть вас здесь.

– Мне очень прискорбно находиться здесь, сэр, – сказал мистер Пагстайлс, – но ваше поведение, мистер Грегсбери, вызвало крайнюю необходимость в этой депутации от ваших избирателей.

– Мое поведение, Пагстайлс, – сказал мистер Грегсбери, с милостивым великодушием окидывая взором депутацию, – мое поведение всегда определялось и будет определяться искренним уважением к подлинным и насущным интересам сей великой и счастливой страны. Обращаю ли я взгляд на то, что есть у нас дома или за границей, созерцаю ли я мирные трудолюбивые общины нашего родного острова – реки его, усеянные пароходами, железные его пути с локомотивами, улицы его с кэбами, его небо с воздушными шарами, величие и мощь которых доселе неведомы в истории воздухоплавания как у нашего, так и у любого другого народа, – обращаю ли я взгляд только на то, что есть у нас дома, или, устремляя его вдаль, взираю на безграничную перспективу побед и завоеваний, достигнутых британской настойчивостью и британской доблестью, на перспективу, развернувшуюся передо мной, – я сжимаю руки и, подняв взоры к широкому небосводу, над моей головой, восклицаю: «Хвала небу, я – британец!»

Было время, когда этот взрыв энтузиазма вызвал бы оглушительные приветственные возгласы, но теперь депутация встретила его с обескураживающей холодностью. Общее впечатление было, казалось, таково, что это объяснение политического поведения мистера Грегсбери грешит скудностью деталей, и один джентльмен в задних рядах не постеснялся заметить вслух, что, по его мнению, оно, пожалуй, слишком отзывается «пустозвонством».

– Смысл слова «пустозвонство» мне неизвестен, – сказал мистер Грегсбери. – Если оно означает, что, восхваляя мою родину, я становлюсь чуть-чуть слишком пылким или, пожалуй, впадаю в преувеличение, я вполне признаю справедливость такого замечания. Да, я горжусь этой свободной и счастливой страной. Я становлюсь выше ростом, глаза мои сверкают, грудь моя вздымается, сердце мое ширится, душа моя пылает, когда я помышляю о ее величии и славе.

– Мы хотим, сэр, задать вам несколько вопросов, – спокойно заметил мистер Пагстайлс.

– Прошу вас, джентльмены: мое время в распоряжении вашем и моей родины, да, и моей родины – сказал мистер Грегсбери.

Получив разрешение, мистер Пагстайлс надел очки и обратился к исписанной бумаге, которую извлек из кармана, причем почти все остальные члены депутации в свою очередь достали из карманов исписанные листы, чтобы дополнять мистера Пагстайлса, когда тот будет зачитывать вопросы.

Вслед за этим мистер Пагстайлс приступил к делу:

– Вопрос номер первый. Сэр, не было ли вами взято на себя добровольное обязательство, предшествовавшее вашему избранию, что в случае, если вы будете избраны, вы немедленно положите конец привычке кашлять и вопить в палате общин? И не подверглись ли вы тому, что при первых же дебатах сессии вас заставили замолчать кашлем и воплями и с тех пор вы не сделали ни малейшего усилия, чтобы провести реформу в этой области? Не было ли также взято вами на себя обязательство изумить правительство и заставить его поджать хвост? Изумили вы его и заставили поджать хвост или нет?

– Перейдите к следующему вопросу, дорогой мой Пагстайлс, – сказал мистер Грегсбери.

– Вы намерены дать какое-нибудь объяснение касательно этого вопроса? – спросил мистер Пагстайлс.

– Конечно, нет, – сказал мистер Грегсбери. Члены депутации свирепо посмотрели друг на друга, а затем на члена парламента. «Дорогой Пагстайлс», очень долго взиравший поверх очков на мистера Грегсбери, вновь обратился к списку вопросов:

– Вопрос номер второй. Сэр, не было ли также взято вами на себя добровольное обязательство поддерживать в любом случае вашего коллегу, и не покинули ли вы его третьего дня вечером, и не голосовали ли против него, потому что жена лидера противной партии пригласила миссис Грегсбери на вечеринку?

– Продолжайте, – сказал мистер Грегсбери.

– На это вы также ничего не имеете ответить, сэр? – спросил представитель депутации.

– Ровно ничего! – ответил мистер Грегсбери. Депутаты, видевшие его только во время избирательной кампании и во время выборов, были ошеломлены таким хладнокровием. Казалось, это был другой человек: тогда он весь был мед и млеко, теперь он весь был желчь и уксус. Но время так меняет людей!

– Вопрос номер третий и последний, – внушительно произнес мистер Пагстайлс. – Сэр, не заявляли ли вы во время избирательной кампании о своем твердом и неуклонном намерении восставать против любого предложения, требовать голосования в палате по каждому вопросу, требовать пересмотра по всякому поводу, ежедневно вносить запросы, – короче, повторяя ваши собственные достопамятные слова, вносить дьявольский беспорядок везде и всюду?

После этого многообъемлющего вопроса мистер Пагстайлс сложил свой список, что сделали и все его сторонники.

Мистер Грегсбери подумал, высморкался, глубже погрузился в кресло, снова выпрямился и, облокотившись поудобнее на стол, составил треугольник из обоих больших и обоих указательных пальцев и, постукивая себя по носу вершиной этого треугольника, произнес (улыбаясь при эти словах):

– Я отрицаю все.

При этом неожиданном ответе нестройный ропот вырвался у депутации. И тот самый джентльмен, который высказал мнение касательно пустозвонства вступительной речи, снова сделал краткое заявление, пробурчав: «В отставку!» А это бурчанье было подхвачено его сторонниками и вылилось в форму общего протеста.

– Мне поручено, сэр, – с холодным поклоном сказал мистер Пагстайлс,выразить надежду, что по получении предписания значительного большинства ваших избирателей вы не откажетесь немедленно сложить с себя обязанности в пользу того кандидата, который, по мнению избирателей, заслуживает большего доверия.

Тогда мистер Грегсбери прочел следующий ответ, каковой он сочинил в форме письма, предвидя подобное требование и заготовив копии, чтобы разослать в газеты:

«Мой дорогой мистер Пагстайлс!

После блага нашего возлюбленного острова – этой великой, свободной и счастливой страны, чьи возможности и ресурсы, по искреннему моему убеждению, безграничны, – я превыше всего ценю ту благородную независимость, каковая является самой дорогой привилегией англичанина и каковую я горячо надеюсь оставить в наследство моим детям не ущемленной и не утратившей блеска. Движимый отнюдь не личными мотивами, но побуждаемый только высокими и почтенными конституционными соображениями, которые я не буду пытаться объяснить, ибо они поистине недоступны пониманию тех, кто не посвятил себя, подобно мне, сложной и трудной науке политики, я предпочел бы оставить за собой мое место и так и намереваюсь поступить.

Не будете ли вы столь любезны передать мой привет избирателям и познакомить их с этим обстоятельством?

С глубоким уважением, дорогой мистер Пагстайлс, и проч. и проч.».

– Значит, вы ни при каких обстоятельствах не сложите полномочия? – осведомился представитель делегации.

Мистер Грегсбери улыбнулся и покачал головой.

– В таком случае, всего хорошего, сэр! – сердито сказал Пагстайлс.

– Да благословит вас небо! – сказал мистер Грегсбери.

И делегаты, ворча и бросая грозные взгляды, удалились с такой быстротой, с какой позволяла им спускаться узкая лестница.

Когда ушел последний делегат, мистер Грегсбери потер руки и захихикал, как хихикают весельчаки, когда полагают, что откололи какую-нибудь особенно забавную шутку. Он с таким увлечением поздравлял сам себя, что не заметил Николаса, который остался в тени оконной занавески, пока этот молодой джентльмен, опасаясь услышать какой-нибудь монолог, не предназначенный для посторонних ушей, не кашлянул раза два или три с целью привлечь внимание члена парламента.

– Что это? – резко спросил мистер Грегсбери. Николас шагнул вперед и поклонился.

– Что вы здесь делаете, сэр? – спросил мистер Грегсбери. – Шпионите за мной в моей частной жизни! Спрятавшийся избиратель! Вы слышали мой ответ, сэр? Будьте добры последовать за делегацией.

– Я бы так и сделал, если бы входил в нее, но я не вхожу, – сказал Николас.

– В таком случае, как вы сюда попали, сэр? – задал естественный вопрос мистер Грегсбери, член парламента. – И, черт побери, откуда вы взялись, сэр? – был следующий его вопрос.

– Я пришел к вам с этой карточкой из конторы по найму, сэр, – сказал Николас, – желая предложить вам свои услуги в качестве секретаря и зная, что вы в нем нуждаетесь.

– И вы только для этого и пришли сюда? – сказал мистер Грегсбери, подозрительно в него всматриваясь. Николас ответил утвердительно.

– У вас нет никаких связей ни с одной из этих подлых газет? – спросил мистер Грегсбери. – Вы проникли сюда не для того, чтобы подслушать, что здесь происходит, а затем напечатать, а?

– К сожалению, должен признаться, что в настоящее время у меня нет никаких связей ни с кем, – сказал Николае вежливо, но тоном вполне независимым.

– О! – сказал мистер Грегсбери. – В таком случае, как же вы пробрались сюда наверх?

Николас рассказал, как делегация заставила его подняться.

– Так вот как было дело! – сказал мистер Грегсбери. – Садитесь.

Николас сел, а мистер Грегсбери долго его разглядывал, словно желая убедиться, прежде чем задавать новые вопросы, что против внешнего его вида нет никаких возражений.

– Значит, вы хотите быть моим секретарем? – спросил он наконец.

– Я бы хотел занять эту должность, сэр, – ответил Николас.

– Так, – сказал мистер Грегсбери. – Что вы умеете делать?

– Полагаю, – с улыбкой ответил Николас, – полагаю, что могу делать то, что обычно приходится делать другим секретарям.

– Что именно? – осведомился мистер Грегсбери.

– Что именно? – повторил Николас.

– Да, что именно? – сказал член парламента, склонив голову набок и устремив на него проницательный взгляд.

– Пожалуй, обязанности секретаря довольно трудно определить,раздумчиво сказал Николас. – Думаю, сюда входит корреспонденция?

– Верно, – заметил мистер Грегсбери.

– Приведение в порядок бумаг и документов?

– Совершенно верно.

– Иногда, быть может, писание под вашу диктовку и, вероятно, сэр, – с полуулыбкой добавил Николас, – переписка вашей речи для какого-нибудь органа печати, когда вы произносите сугубо важную речь.

– Несомненно, – ответствовал мистер Грегсбери. – Что еще?

– В данный момент, – подумав, сказал Николас, – признаюсь, я не могу назвать другие обязанности секретаря, если не считать его долга быть по мере сил услужливым, а также полезным своему патрону, не жертвуя при этом собственным достоинством и не выходя за пределы тех обязанностей, какие обычно налагает на него его должность.

Некоторое время мистер Грегсбери пристально смотрел на Николасв, а затем, осторожно окинув взглядом комнату, сказал, понизив голос:

– Все это прекрасно, мистер… как вас зовут?

– Никльби.

– Все это прекрасно, мистер Никльби, и вполне правильно постольку поскольку… постольку поскольку, но этого далеко не достаточно. Есть другие обязанности, мистер Никльби, которые секретарь парламентского деятеля никогда не должен упускать из виду. Я желал бы, чтобы меня начиняли, сэр.

– Простите, – перебил Николас, сомневаясь, правильно ли он расслышал.

– Начиняли, сэр, – повторил мистер Грегсбери.

– Вы меня извините, сэр, если я спрошу, что вы хотите этим сказать? – осведомился Николас.

– Смысл моих слов, сэр, совершенно ясен, – с торжественным видом отозвался мистер Грегсбери. – Мой секретарь должен быть в курсе внешней политики всех стран мира, следя за ней по газетам; просматривать все отчеты о публичных собраниях, все передовые статьи и отчеты о заседаниях различных обществ и отмечать все детали, которые, по его мнению, могут показаться интересными в маленькой речи по вопросу о какой-нибудь поданной петиции или чего-нибудь еще в этом роде. Понимаете?

– Кажется, понимаю, сэр, – ответил Николас.

– Далее, – сказал мистер Грегсбери, – необходимо, чтобы он изо дня в день знакомился с газетными эамет ками о текущих событиях – ну, например, «Таинственное исчезновение и предполагаемое самоубийство подручного в трактире» или что-нибудь еще в таком роде, на чем я мог бы обосновать запрос, обращенный к министру внутренних дел. Зятем он должен переписать запрос и то, что я запомнил из ответа (включив маленький комплимент моему независимому духу и здравому смыслу), и отправить заметку в местную газету, прибавив, быть может, пять-шесть вводных строк, напоминающих, что я всегда нахожусь на своем посту в парламенте, никогда не уклоняюсь от ответственных и тяжелых обязанностей и так далее. Вы понимаете?

Николас ответил поклоном.

– Затем, – продолжал мистер Грегсбери, – я бы хотел, чтобы он время от времени просматривал цифры в напечатанных таблицах и делал некоторые общие выводы; я должен быть хорошо осведомлен, например, по вопросу о государственном доходе от обложения налогом строевого леса, по финансовым вопросам и так далее. И я бы желал, чтобы он подготовил кое-какие доводы против возврата к расплате наличными и обращения звонкой монеты, с указанием на гибельные последствия таковых мероприятий, а также коснулся вывоза золотых и серебряных слитков, упомянул о русском императоре, о банкнотах и тому подобных вещах, о которых достаточно будет сказать вскользь, потому что никто в этом ничего не смыслит. Вы усваиваете мою мысль?

– Как будто понимаю, – сказал Николас.

– Что касается вопросов, не имеющих отношения к политике,разгорячившись, продолжал мистер Грегсбери, – и таких, к каким нельзя требовать ни малейшего внимания, кроме естественной заботы не допускать, чтобы низшие классы пользовались таким же благосостоянием, как и мы, – иначе что стало бы с нашими привилегиями, – я бы хотел, чтобы мой секретарь составил несколько маленьких парадных речей в патриотическом духе. Так, например, если бы внесли какой-нибудь нелепый билль о предоставлении этим жалким сочинителям – авторам – права на их собственность, – я бы хотел сказать, что лично я всегда буду против возведения непреодолимой преграды к распространению литературы в народе – понимаете? – я бы сказал, что создания материальные, как создания рода человеческого, могут принадлежать отдельному человеку или семье, но создания интеллектуальные, как создания божии, должны, само гобой разумеется, принадлежать всему народу. Находясь в приятном расположении духа, я не прочь был бы пошутить на тему о потомстве и сказать, что пишущие для потомства должны довольствоваться такой наградой, как одобрение потомства. Это понравилось бы палате, а мне не причинило бы никакого вреда, потому что вряд ли потомство будет знать что-нибудь обо мне и моих шутках? Вы понимаете?

– Понимаю, сэр, – ответил Николас.

– В подобных случаях, когда наши интересы не затронуты, – сказал мистер Грегсбери, – вы всегда должны помнить, что следует энергически упоминать о народе, ибо это производит прекрасное впечатление во время выборной кампании, а над сочинителями можете смеяться сколько угодно, потому что большинство из них, полагаю я, снимает комнаты и не имеет права голоса[42]. Вот в общих чертах беглое описание тех обязанностей, какие вам предстоит исполнять, если не считать того, что каждый вечер вы должны дежурить в кулуарах, на случай если бы я что-нибудь забыл и нуждался в новой начинке, а иногда, во время горячих прений, садиться в первом ряду галереи и говорить окружающим: «Вы видите этого джентльмена, который поднес руку к лицу и обхватил рукой колонну? Это мистер Грегсбери… знаменитый мистер Грегсбери…» И вам надлежит добавить еще несколько хвалебных слов, которые в тот момент придут вам в голову. А что касается жалованья, – сказал мистер Грегсбери, стремительно приводя к концу свою речь, потому что ему не хватило дыхания, – а что касается жалованья, то во избежание всякого недовольства, я готов сразу назвать крупную сумму, хотя это больше, чем я имею обыкновение платить, – пятнадцать шиллингов в неделю, и – покажите, на что вы способны. Все!

Сделав это блестящее предложение, мистер Грегсбери снова откинулся на спинку кресла с видом человека, который проявил совершенно безрассудную щедрость, но тем не менее решил в этом не раскаиваться.

– Пятнадцать шиллингов в неделю – это не много, – мягко заметил Николас.

– Не много? Пятнадцагь шиллингов не много, молодой человек? – вскричал мистер Грегсбери. – Пятнадцать шиллингов…

– Пожалуйста, не думайте, сэр, что я возражаю против этой суммы,ответил Николас. – Я не стыжусь призначься, что, какова бы ни была она сама по себе, для меня это очень много. Но обязанности и ответственность делают вознаграждение ничтожным, и к тому же они так тяжелы, что я боюсь взять их на себя.

– Вы отказываетесь принять их, сэр? – осведомился мистер Грегсбери, протягивая руку к шнурку колокольчика.

– Я боюсь, сэр, что при всем моем желании они окажется мне не по силам, – ответил Николас.

– Это равносильно тому, что вы предпочитаете не принимать этой должности, а пятнадцать шиллингов в неделю считаете слишком низкой платой,позвонив, сказал мистер Грегсбери. – Вы отказываетесь, сэр?

– Другого выхода у меня нет, – ответил Николас.

– Проводи, Мэтьюс! – сказал мистер Грегсбери, когда вошел мальчик.

– Я сожалею, что напрасно вас потревожил, сэр, – сказал Николас.

– Я тоже сожалею, – сказал мистер Грегсбери, поворачиваясь к нему спиной. – Проводи, Мэтьюс!

– Всего хорошего, сэр, – сказал Николас. – Проводи, Мэтьюс! – крикнул мистер Грегсбери.

Мальчик поманил Николаса и, лениво спустившись впереди него по лестнице, открыл дверь и выпустил его на улицу.

С печальным и задумчивым видом Николас отправился домой.

Смайк собрал на стол закуску из остатков вчерашнего ужина и нетерпеливо ждал его возвращения. События этого утра не улучшили аппетита Николаса, и к обеду он не прикоснулся. Он сидел в задумчивой позе, перед ним стояла нетронутая тарелка, которую бедный юноша наполнил самыми лакомыми кусочками, и тут в комнату заглянул Ньюмен Ногс.

– Вернулись? – спросил Ньюмен.

– Да, – ответил Николас, – смертельно усталый, и что хуже всего, мог бы с таким же успехом остаться дома.

– Нельзя рассчитывать на то, чтобы много сделать за одно утро, – сказал Ньюмен.

– Быть может, и так, но я всегда полон надежд, и я рассчитывал на успех, а стало быть, разочарован, – отозвался Николас.

Затем он дал Ньюмену отчет о своих похождениях.

– Если бы я мог что-то делать, – сказал Николас, – ну хоть что-нибудь, пока не вернется Ральф Никльби и пока я не почувствую облегчения, встретившись с ним лицом к лицу, мне было бы лучше. Небу известно, что я отнюдь не считаю унизительным работать. Прозябать здесь без дела, словно дикий зверь в клетке, – вот что сводит меня с ума!

– Не знаю, – сказал Ньюмен, – есть в виду кое-какие мелочи… этого бы хватило на плату за помещение и еще кое на что… но вам не понравится. Нет! Вряд ли вы на это пойдете… нет, нет!

– На что именно я вряд ли пойду? – спросил Николае, поднимая глаза.Укажите мне в этой необъятной пустыне, в этом Лондоне, какой-нибудь честный способ зарабатывать еженедельно хотя бы на уплату за эту жалкую комнату, и вы увидите, откажусь ли я прибегнуть к нему. На что я не пойду? Я уже на слишком многое пошел, друг мой, чтобы остаться гордым или привередливым. Я исключаю те случаи, – быстро добавил Николае, помолчав,когда привередливость является простой честностью, а гордость есть не что иное, как самоуважение. Я не вижу большой разницы, служить ли помощником бесчеловечного педагога, или пресмыкаться перед низким и невежественным выскочкой, хотя бы он и был членом парламента.

– Право, не знаю, говорить ли вам о юм, что я слышал сегодня утром,сказал Ньюмен.

– Это имеет отношение к тому, что вы только что сказали? – спросил Николас.

– Имеет.

– В таком случае, ради самого неба, говорите, добрый мой друг! – воскликнул Николас. – Ради бога, подумайте о моем печальном положении и, раз я вам обещал не делать ни шагу, не посоветовавшись с вами, дайте мне по крайней мере право голоса, когда речь идет о моих же собственных интересах.

Вняв этой мольбе, Ньюмен принялся бормотать всевозможные в высшей степени странные и запутанные фразы, из которых выяснилось, что утром миссис Кенуигс долго допрашивала его касательно его знакомства с Николасом и о жизни, приключениях и родословной Николаса, что Ньюмен, пока мог, уклонялся от ответов, но, наконец, под сильным давлением и будучи загнан в угол, вынужден был сообщить, что Николас – высокообразованный учитель, которого постигли бедствия, о коих Ньюмен не вправе говорить, и который носит фамилию Джонсон. Миссис Кенуигс, уступив чувству благодарности, или честолюбию, или материнской гордости, или материнской любви, или всем четырем побуждениям вместе взятым, имела тайное совещание с мистером Кенуигсом и, наконец, явилась с предложением, чтобы мистер Джонсон обучал четырех мисс Кенуигс французскому языку за еженедельный гонорар в пять шиллингов, то есть по одному шиллингу в неделю за каждую мисс Кенуигс и еще один шиллинг в ожидании того времени, когда младенец окажется способным усваивать грамматику. «Если я не очень ошибаюсь, он не заставит себя ждать, – заметила миссис Кенуигс, делая это предложение, – так как я твердо верю, мистер Ногс, что таких умных детей еще не было на свете».