Даурия

– Двое, верхами. Попробуем их спешить. Ты оставайся, Ромка, здесь, а я перебегу на другую сторону. Когда они подъедут, кидайся на одного, а я на другого. Только смотри не сробей.

– Ладно, – махнул головой Роман, и Федот, низко пригнувшись, метнулся через дорогу, затаился в канаве. Всадники ехали шагом, без всякой опаски. За плечами у них смутно виднелись винтовки. Подпустив их вплотную, Роман и Федот одновременно выскочили на дорогу, намертво вцепились в них и стали стаскивать с седел. Федот при его силе одним рывком сбросил с коня на землю доставшегося ему человека. Выхватив у него из ножен клинок, он тут же зарубил семеновца. Но Роман со своим не справился. Он ухватил его за винтовку и поясной ремень. Но всадник не растерялся, ударил Романа костяным черенком нагайки по голове, вырвался и ускакал. Следом за ним ускакала и лошадь зарубленного Федотом. Федот выругался, обозвав Романа раззявой, и стал обыскивать свою обезглавленную жертву.

Зарубленный оказался семеновцем с лычками старшего урядника на погонах. Федот снял с него винтовку, брюки и сапоги. В карманах брюк нашел он кисет с табаком, фарфоровую трубку и бумажник с деньгами. Сапоги оказались ему не по ноге, и он не без сожаления отдал их Роману. Оттащив зарубленного с дороги в кусты, они направились дальше. Под утро наткнулись на суслоны сжатого хлеба, намяли из колосьев еще мягкого пшеничного зерна и стали с жадностью есть его.

– Ты смотри, много не ешь, а то с голодухи тебя живо скрутит, – сказал Роман Федоту, жадно уплетавшему пригоршни зерна. Но Федот не послушался его и наелся досыта, заявив, что его желудок переварит топор, а не то что зерно. Скоро он жестоко раскаялся. У него началась такая резь в животе, что он все утро кричал и корчился под стогом сена на лесной полянке. Федот наконец перестал кричать, свернулся клубком и уснул.

Роман отправился на разведку.

Поднявшись на ближайшую сопку, увидел далеко впереди большую станицу с белой церковью в центре. Под самой сопкой блестела в кустах неширокая речка, виднелась крыша мельницы. Он решил зайти на мельницу. Мельница оказалась закрытой на заложку изнутри. Но Роман знал секрет этой заложки. Ее легко открывали снаружи через круглое отверстие в двери с помощью железного ключа, на конце которого была прикреплена в проушине свободно вращавшаяся в палец длиной бородка. Стоило просунуть ключ в отверстие, как бородка падала вниз и попадала на одну из зарубин, сделанных в заложке. После этого нужно было повернуть ключ вправо или влево, и заложка отодвигалась.

Беззаботный мельник, уходя, спрятал ключ от мельницы в желоб под крышей. После недолгих поисков Роман нашел ключ и открыл заложку. В мельнице монотонно шумели жернова, мягко постукивали зубчатые колеса передачи, струйка горячей муки стекала по лубяному корытцу в огромный ларь. У одной из стен находилось соломенное ложе, застланное пестрой холстиной. На полке стояли свеча в деревянном подсвечнике, котелок и кружка. На гвозде висел холщовый мешочек, в котором Роман нашел краюху черствого хлеба, тряпки с чаем и солью. Это было то, что ему и требовалось. Он взял мешочек со всем, что в нем было, взял котелок с кружкой, а в уплату за них оставил двухсотрублевую оранжевую керенку.

Федот еще спал, когда Роман вернулся со своей добычей. Он сварил котелок чаю и начал будить Федота. Ломоть черствого хлеба и крепкий чай оказали на Федота самое благотворное действие. К ночи он снова почувствовал себя вполне здоровым, и они решили продолжать свой путь.

В полночь вошли в станицу.

Федот смело постучался в окошко крайней избы. Долго на стук никто не отзывался. Потом у окошка появилась фигура женщины, которая заспанным голосом спросила:

– Кого вам надо?

– Открой, тетка. Мы с прииска идем. Если покормишь нас, заплатим тебе.

– Не открою. Кто вас знает, что вы за люди. Я одна, у меня мужа дома нет.

– Открой, ничего мы тебе худого не сделаем, а если не откроешь, я тебе в окно гранату швырну, – пригрозил Федот.

Перепуганная женщина покорно открыла им дверь. Федот потребовал у нее хлеба и молока. Женщина зажгла свечу, достала из подполья крынку молока, нарезала хлеба. Видя, что они не собираются ее убивать, она перестала трястись и всхлипывать и стала кормить грудью проснувшегося в зыбке ребенка.

– Мужик-то у тебя где? – спросил ее Федот.

– Арестовали его у меня.

– Кто арестовал?

– Да атаман наш арестовал.

– За что?

– За то, что против Семенова ходил. Угнали его позавчера в город. Порешат его там, однако. Говорят, всех таких-то расстреляют.

– Не надо было ему домой глаз казать. А теперь, раз попался к ним в лапы, могут его порешить. У них суд короткий. Мы это на собственной шкуре испытали… Атаман-то, значит, у вас вредный?

– Собака, как есть собака. Он моего мужика-то по лицу бил.

– А где он живет?

– Напротив церкви. Дом у него с белыми ставнями и с садиком под окнами.

– Ну ладно, спасибо, тетка, за угощение. Вот тебе за это, – отдал ей Федот все деньги из бумажника. – Мы сейчас уйдем, а ты смотри никому не проболтайся, что мы у тебя были, не то и тебя вслед за мужем отправят.

Когда распрощались с женщиной и вышли из избы, Федот спросил Романа:

– Как ты думаешь насчет визита к атаману? Зайдем, что ли? Смелым-то ведь Бог владеет.

– Зайдем. Может, у него и коней себе добудем, – согласился Роман.

К атаману достучались они довольно быстро. Он вошел в ограду с фонарем в руках и, не открывая калитки, спросил, кто стучится. Федот ответил, что ординарец атамана отдела со срочным пакетом. Атаман замолчал, раздумывая, как ему быть. Но Федот прикрикнул на него властным голосом и заставил открыть калитку. Наставив на атамана винтовку, Федот стремительно шагнул в ограду. Роман с оголенным клинком в руке вошел следом за ним. Вырвав у атамана фонарь, он стал светить Федоту, который ощупывал атаманские карманы. Не найдя у него никакого оружия, Федот поднес к его глазам увесистый кулак.

– Если хочешь жить, не вздумай драть горло. Хоть ты и порядочный гад, но убивать мы тебя не станем. Нам нужны кони. Веди давай нас во дворы, да уздечки не забудь с собой прихватить. Где они у тебя?

– В завозне.

– Ну так давай развертывайся. – И он подтолкнул его прикладом.

Захватив в завозне уздечки, атаман пошел во дворы. Федот и Роман неотступно следовали за ним. По указанию Федота он изловил двух коней и передал их Роману.

Когда вернулись с конями в ограду, Федот потребовал у атамана седла. Атаман принес их и собственноручно заседлал обоих коней. Затем Федот снял с него ичиги, обулся в них и сказал:

– Ну вот и все. Сейчас мы замкнем тебя, атаман, в твоей завозне, а сами поедем куда нам надо. И ты помни, сукин сын, что это тебе только цветочки. Ягодки в другой раз будут, если ты не перестанешь выдавать семеновцам своих посёльщиков. Запомнил? – И он впихнул атамана в завозню, закрыв за ним дверь на пробой.

Вскочив на коней, они спокойно выехали из атаманской ограды, шагом доехали до поскотины и только потом крупной рысью двинулись на восток, к родным местам.

* * *

Через три дня на одном из постоялых дворов Федот встретил своего сослуживца, казака Красноярской станицы. У него он выведал, что в самом деле многие красногвардейцы ушли прямо с Даурского фронта в глухие леса Курунзулая. На вопрос, как их найти, сослуживец посоветовал Федоту обратиться в Курунзулае к старому медвежатнику Фролу Бородищеву.

– Если случится обратиться к Фролу, скажи ему, что ты приехал от Пашки Беркута, – шепнул он Федоту, уезжая с постоялого двора.

Когда Федот передал Роману все, что рассказал ему сослуживец, Роман, окончательно раздумавший после смерти Тимофея ехать в родные места и скрываться там, предложил ему немедленно отправиться в Курунзулай.

– Я и сам так думаю. Если там народ подходящий, так мы еще таких дел натворим, что и Семенову и японцам тошно станет, – похвалился неунывающий Федот.

XIX

Все эшелоны Читинского военно-революционного штаба благополучно покинули Забайкалье. На таежных станциях Амурской железной дороги, до которых еще не докатилась от Владивостока волна японского наступления, прощались друг с другом последние красногвардейцы. По усыпанным желтой листвою тропам уходили они на прииски и лесосеки, пробирались за хребты, на север, к зимовьям белковщиков, к эвенкийским стойбищам и якутским наслегам. Каждый из них сделал выбор и уходил по своей тропе, не зная, не ведая, где и когда она оборвется.

Уничтожив еще десяток мостов, бронепоезд «За власть Советов» остановился на одной из маленьких станций. Медленно занималось сырое осеннее утро. Хмуро курились к ненастью высокие сопки на юге, вокруг расстилалась унылая, пасмурная тайга. Сразу же за станцией начинались заболоченные низины. Росла на них серая, ни разу не кошенная осока, да стояли в одиночку и группами корявые лиственницы в окружении черных пней.

Из штабного вагона вышли Сергей Лазо и Василий Андреевич. Оба они были в длинных, туго стянутых ремнями шинелях. Василий Андреевич сутулился и часто покашливал себе в кулак. Лазо держался прямо, но ноги его подкашивались от усталости. Последние ночи совершенно не спали ни тот, ни другой. На всех попутных станциях собирались к приходу бронепоезда толпы народа. Рабочие приходили попрощаться с Лазо, послушать, что он им скажет. И ни разу Лазо не отказался от выступления. А пока он выступал на митингах, Василий Андреевич встречался с людьми, которые оставались на станциях для подпольной работы… Но теперь это все миновало. Начиналась полоса новой жизни, новых забот и обязанностей.

Покрасневшими от бессонных ночей глазами Лазо огляделся по сторонам и понял, что обжитые места кончились. На скупой и угрюмой земле не было ни пашен, ни проезжих дорог. Только одни станционные постройки оживляли невеселый пейзаж.

– Вот и заехали к черту на кулички, товарищ комиссар, – сказал он с усмешкой. – В таком месте я, пожалуй бы, и недели не прожил.

– Ну, неделю-то бы прожил, а на вторую, глядишь, и запил бы. После степного раздолья это неудивительно… Чем сейчас займемся?

– Пойдем к начальнику станции, послушаем, что скажет, чем порадует.

Начальник станции, заросший желтой щетиной, сонный и неопрятный, протирал глаза, когда они вошли к нему в кабинет. Лазо поздоровался с ним, назвал себя. Начальник испуганно вздрогнул, переменился в лице и, поднявшись со стула, пригласил садиться. Заметив его явную растерянность, Лазо спросил:

– Что, не рады таким гостям, товарищ?

– Нет, отчего же, – засуетился начальник. – Только сами понимаете, какое наше дело. Не знаем, кого и слушаться. Вы мосты взрываете, а какое-то новое начальство из Читы грозит мне за это всяческими карами.

– Но вы-то здесь при чем?

– При том, что с нас можно спросить… Вот-с удостоверьтесь сами, – протянул он Лазо телеграфную ленту. Какой-то полковник Снегирев-Июльский приказывал всей железнодорожной администрации: «Немедленно восстанавливайте мосты, разрушенные большевистскими бандами Лазо. За неисполнение будем судить со всей строгостью военного времени». Прочитав ленту вслух, Лазо сказал:

– Да, охотно сочувствуем, но рекомендуем с мостами не торопиться. А чтобы вам не надоедали такими приказами, телеграфную связь мы сейчас разрушим. Наша ошибка, что до сих пор она работает.

Увидев в окно Мишку Лоншакова, Лазо позвал его и велел сказать командиру подрывников, чтобы спилили десятка два телеграфных столбов, а проволоку с них припрятали. Затем он снова обратился к начальнику станции:

– Сейчас мы будем уничтожать бронепоезд. Отведите нам какой-нибудь тупик, а потом отправляйтесь спать. Чем меньше будете видеть, тем лучше для вас. Не появится потом никакого искушения.

Через два часа бронепоезд прекратил свое существование. Его загнали в тупик, поближе к тайге. Находившиеся на нем пушки и пулеметы, за исключением одного, были разобраны по частям и закопаны в землю. Бронеплощадки сбросили с высокой насыпи, броневой паровоз взорвали. Затем Лазо приказал выстроить команду бронепоезда.

– Боевые друзья и товарищи! – обратился он к ним с прощальными словами. – Вы честно выполнили свой долг до конца. Ваша самоотверженная служба дала нам возможность провести в полном порядке эвакуацию советских учреждений, укрыть наших раненых, распустить красногвардейские части. Сегодня здесь враги оказались сильнее нас. Окруженные со всех сторон, оторванные от матери-Родины, мы вынуждены прекратить фронтовую, позиционную войну. Мы расходимся, чтобы начать другую борьбу – борьбу партизанскую. Расходитесь, товарищи, по городам и станицам, по деревням и станциям, укройтесь на время от врага и готовьтесь к новым боям. От имени командования благодарю вас за отличную службу, желаю вам счастливого пути. Примите же мое последнее товарищеское спасибо, мой земной поклон.

Наступила гнетущая тишина. Взволнованные бойцы молчали и не думали расходиться. Потом один из них, немолодой, с аккуратно подстриженными седыми усами, с красивым разлетом широких бровей, вышел из строя, спросил дрогнувшим голосом:

– А разве нельзя нам остаться с вами?

Лазо грустно улыбнулся:

– Нет, товарищи, вместе никак нельзя.

– Значит, нельзя?

– К сожалению, нет. Тяжело мне расставаться с вами, но таков приказ.

– Ну, тогда давай попрощаемся…

И, сняв с головы фуражку, боец шагнул к Лазо. Он хотел просто пожать ему руку, но не вытерпел, обнял. Они расцеловались, и в глазах у них блеснули слезы.

Распрощавшись с Лазо, боец подошел к Василию Андреевичу.

– Разреши, товарищ коммисар, и с тобой проститься по-нашему, по-шахтерскому. – Целуясь с ним, сказал вполголоса: – Берегите Сергея Георгиевича… Нужный он человек для Родины.

– Знаю, друг, знаю, – ответил растроганный Василий Андреевич.

К вечеру все красногвардейцы разошлись. С Лазо остались только его жена Ольга – бывший политбоец Первого Аргунского полка, Василий Андреевич, Фрол Балябин, Георгий Богомяков, Павел Журавлев и еще семь человек забайкальцев – все военные работники Даурского фронта. По директиве партийной организации они должны были уйти в тайгу, пробыть там месяца два, а затем уже действовать в зависимости от обстановки.

На коротком совещании Георгий Богомяков доложил, что по распоряжению председателя Центросибири Яковлева нужно идти на Якутск, по таежному тракту длиной в тысячу с лишним верст.

– Почему на Якутск? – спросил Василий Андреевич, для которого было новостью это распоряжение Яковлева.

– Потому, что в Якутске Советская власть, – ответил Богомяков. – По-видимому, товарища Лазо собираются поставить там во главе якутской Красной гвардии.

– Ты что, Василий Андреевич, имеешь что-нибудь против этого плана? – спросил Лазо.

– Я, к сожалению, не знаю, каково истинное положение дел в Якутской области. Поэтому мне трудно судить, насколько прав товарищ Яковлев в своих расчетах, – тщательно взвешивая каждое слово, сказал Василий Андреевич. – Но если он думает, что там легче будет скрываться, он глубоко ошибается. Якутию я знаю достаточно хорошо, я провел там четыре года. Места там глухие, ничего не скажешь. Но в этих глухих местах не укроется ни один человек, если у него не будет друзей среди местных жителей. А на это рассчитывать не приходится. Чтобы сдружиться с якутами, надо съесть с ними добрый пуд соли. Только тогда ты станешь другом, для которого они ничего не пожалеют. В нашем же положении мы пропадем в два счета, если не от стужи, так от голода.

– Что же тогда ты нам предлагаешь? – озабоченно спросил Лазо, и было видно, что мысль его мучительно работает.

– Уходить в тайгу, но в Якутск не торопиться, пока не получим оттуда точных сведений. Я хорошо знаю товарища Яковлева. Это очень вдумчивый и обычно осторожный человек, и тем обидней, что он не посоветовался с людьми, знающими Якутию, прежде чем сделал свой выбор. Областная партийная организация поступила здесь более правильно. Она предложила нам просто укрыться на время в тайге, полагаясь во всем остальном на нас самих. Я предлагаю действовать согласно этой директиве.

– Скажите, товарищи, – обратился Лазо ко всем, – от Благовещенска до Якутска есть телеграфная линия?

– Сроду не бывало, – рассмеялся Балябин, – там все новости сорока на хвосте носит.

– Товарищ Богомяков! Отдавая вам распоряжение, чем его мотивировал товарищ Яковлев?

– Тем, что там Советская власть и что туда не доберутся скоро ни японцы, ни белые.

– Почему они не могут туда добраться, если может добраться товарищ Яковлев и мы с вами? Это расчет, построенный на песке. Затем, не исключена возможность, что Советская власть там тоже пала. Иркутск уже давно в руках у белых. А летом оттуда попасть в Якутск гораздо проще, чем с Амура. Боюсь, что товарищ Яковлев, сам того не подозревая, идет навстречу большой опасности. – Лазо помедлил и добавил: – Я совершенно согласен с Василием Андреевичем. Будем действовать по собственному усмотрению и благоразумию. Пунктом нашей выгрузки назначаю Малый Невер. Это разъезд, где поезда не останавливаются. Нам же важно не привлекать к себе лишнего внимания.

Затем Лазо вызвал к себе в купе машиниста с бронепоезда и сказал ему:

– Отвезешь нас, товарищ Агеев, до Невера. А потом загони наш состав куда-нибудь подальше. Особенно постарайся упрятать штабной вагон. Семеновцы его, конечно, знают. И там, где он окажется, они начнут разыскивать меня. Спутай им карты.

– Все сделаю, Сергей Георгиевич, будь уверен, – ответил машинист…

Дождливой осенней ночью, когда все жители Невера крепко спали, Лазо и его спутники выгрузились из вагона, заседлали лошадей. На две одноконные подводы уложили продовольствие, пулемет «кольт», ящики с патронами. Распрощавшись с машинистом, двинулись в путь. Еще затемно миновали маленькую деревушку и вышли на Якутский тракт. Проехав на другой день прииски Васильевский и Бородинский, углубились в глухую тайгу, где изредка встречались только постоялые зимовья.

На одном из зимовьев столкнулись с китайскими хунхузами. Выскочив из зимовья, хунхузы открыли стрельбу по ехавшим впереди колонны Богомякову и Журавлеву. Те повернули назад. Лазо спрыгнул с коня, бросился к пулемету. После длинной пулеметной очереди хунхузы прекратили стрельбу, разбежались по тайге.

В жарко натопленном зимовье остались несколько шинелей, одна винтовка и клеенчатый патронташ. На столе стоял медный чайник с кипятком, железные кружки, лежала груда пресных лепешек из белой маньчжурской муки.

После стычки с хунхузами свернули с тракта в сторону. Двое суток ехали по узкой ухабистой дороге. Перевалив небольшую, заросшую шиповником и кипреем сопку, увидели впереди неширокую реку. На противоположном берегу реки, среди поляны, окруженной березами и лиственницами, виднелись жилые постройки. Хозяином этих построек – вместительного зимовья, амбара и крытых корьем поветей – оказался старик Шкаруба. Это был крепкий жилистый человек лет семидесяти, с бородой до пояса, с хитрыми и лихими глазами зеленого цвета. Он согласился укрыть у себя на несколько дней Лазо и его спутников, выговорив себе за это винтовку и полсотни патронов.

– Зачем же тебе, дед винтовка? – спросил его Лазо.

– Хунхузишек пугать, паря. Расплодилось их тут видимо-невидимо.

Из зимовья высыпали поглядеть на приезжих белоголовые, один другого меньше ребятишки в синих далембовых рубашках и платьицах. Было их семь человек – четыре мальчика и три девочки.

– Это чьи же у тебя ребята? Внуки, что ли? – поинтересовался Лазо.

– Пошто внуки? Детки мои, паря, детки.

– Ого! – с удивлением оглядел Лазо старика. – Силен ты, видать, папаша.

– Женился я, паря, поздно. Было мне без двух годов шестьдесят, когда бабой-то обзавелся. Девка попалась молодая, ласковая, вот и растут шкарубятки.

Прожив у Шкарубы неделю, узнали, что в Якутске давно хозяйничают белые. Советская власть там пала гораздо раньше, чем в городах, расположенных у линии железной дороги. Яковлев и вся его группа были захвачены в плен на одном из приисков и расстреляны. А еще озабоченный Шкаруба сообщил: в окрестностях рыщут отряды японцев и калмыковцев, вылавливая красногвардейцев, разыскивая какого-то Лазо.

– Уезжайте от меня, ну вас к Богу, – сказал он Василию Андреевичу, которого считал за старшего, – из-за вас и меня с малыми детками порешат… Напрасно я с вами связался. Коня бы мне подарили…

Тогда командиры посовещались и решили спуститься на плотах к реке Зее, прожить там какое-то время, а затем, в зависимости от обстановки, решить, что делать дальше. Всех своих коней оставили Шкарубе, чем его страшно обрадовали; построили два плота и поплыли вниз по быстрой реке. Выбрав погуще лес, остановились и стали строить себе шалаш. Первые дни ходили на охоту, глушили гранатами рыбу в реке. Но скоро все это стало опасным. Несколько раз видели в тайге японцев и белых казаков. Один раз японский отряд прошел совсем близко от лагеря.

С тех пор стали все время держаться настороже. Днем и ночью выставляли часовых, спали тревожно, прислушиваясь к каждому шороху. Охотиться уходили верст за десять от лагеря. Взятого с собой продовольствия осталось совсем мало. Пришлось питаться впроголодь. А тем временем начались заморозки. По утрам и земля и деревья покрывались инеем. Днем дул с севера студеный, нагонявший тучи ветер. Ночью холода доходили до двадцати градусов, на реке появились ледяные забереги. Жить стало очень тяжело, но все старались казаться бодрыми.

– Я думаю, что оставаться в таком положении дольше нельзя, – сказал однажды Василий Андреевич.

– Да, что-то нужно предпринимать, – согласился Лазо. – Зимовать мы здесь не можем. Я предлагаю связаться с рабочими ближайших приисков и с их помощью устраиваться там. Одновременно надо снестись с партийными организациями Читы и Благовещенска. Нужно через них просить подпольный комитет, чтобы некоторым из нас разрешили выбраться в город. На опыте этой жизни в тайге я, например, убедился, что в городе я буду в большей безопасности и сумею быть полезным для партии в любой обстановке. Здесь же чувствую себя просто затравленным волком; от безделья лезет в голову всякая чертовщина; слабеет воля. Короче говоря, хочу в город, хочу к рабочим. Моя стихия там, среди них, а не в этих лесах.

– В город? – изумленно спросил Василий Андреевич. – Это легко сказать только. Слишком ты известный человек, Сергей. И в Чите и в Благовещенске найдутся люди, знающие тебя.

– А что ты скажешь о Владивостоке? – озорно прищурился Лазо. – На первый взгляд это очень дикая мысль. Ну, а если вдуматься – наиболее удачная. Никому ведь не взбредет в голову искать меня в городе, битком набитом интервентами.

– Это, пожалуй, правильно. Только как туда добраться?

– Над этим надо крепко подумать. Плохо, что я не один. Без жены было бы гораздо проще.

– Не думаю. Что одному, что вдвоем – одинаково трудно. А Ольга тебя не подведет, обузой не будет. Смелая она у тебя и решительная. Может случиться, что своей хитростью и сообразительностью она выручит тебя в опасный момент.

– За нее мне страшно, Василий Андреевич. Если попадемся в руки белогвардейцев – поплатится она из-за меня жизнью.

– Не вздумай, Сергей, сказать об этом Ольге, – погрозил ему пальцем Василий Андреевич. – Она знает, кого полюбила, за что полюбила. Ей не нужна твоя жалость. Этим ты просто оскорбишь ее как товарища и друга, как своего единомышленника.

Лазо поглядел на Василия Андреевича так, словно видел его впервые, и ничего не сказал.

Вечером командиры посовещались и решили отправить связных в Благовещенск и Рухлово. Ехать согласились Ольга и еще три человека. Лазо проводил их до зимовья Шкарубы, запасся там продуктами и отправился обратно в лагерь. За плечами у него был мешок на ременных лямках, в карманах стеганки две гранаты, за пазухой – револьвер. Возвращался он другой, менее опасной, как казалось ему, дорогой. Одетый в облезлую шапку-ушанку, рыжие ичиги с чужих ног и стеганку, подпоясанную красным кушаком, походил он на самого обыкновенного деревенского парня.

В тайге он набрел на зимовье, возле которого сушились рассыпанные по земле кедровые шишки и целый ворох уже очищенных орехов. Это была стоянка шишкобоев – людей, занимающихся кедровым промыслом. Он заглянул в зимовье, но оно оказалось пустым – шишкобои были на работе.

Выпив из стоявшего на столе котла кружку еще теплого чая, он собрался уходить, но в это время вблизи послышались нерусские голоса. Он взглянул в окно и увидел подходящих к зимовью японских солдат. Шли они цепью с винтовками наизготовку. Это была верная гибель. Сопротивляться в таких условиях было бесполезно. Оставался один-единственный выход – выдать себя за шишкобоя. Он быстро огляделся, ища в зимовье место, куда бы мог спрятать гранаты и револьвер. Решение пришло мгновенно. В матице, на которой держался потолок, была небольшая выемка, заметная с пола только для высокого человека. Лазо при его росте легко дотянулся до выемки, и через несколько секунд гранаты с револьвером лежали там. Протирая кулаком глаза и позевывая, он вышел из зимовья.