Даурия

– Это кто такой? – спросил у него сосед слева.

– Помощник Лазо. Правая его рука!

– Да ну? – удивился боец и моментально передал эту новость дальше. Пока Василий Андреевич пробивался к телеге, весть о его приезде облетела большую часть отряда, и люди с нетерпением ждали, когда появится на телеге человек, историю которого знали многие из них.

Сильным и ловким движением поднялся Василий Андреевич на телегу, выпрямился и поднял руку.

– Товарищи! Я помощник командующего фронтом. Только что я добрался до вас. Я знаю все, что произошло. Многих товарищей недосчитываетесь вы сегодня в своих рядах. За дело народа, за власть Советов сложили они свои головы. Почтим же их память, товарищи! – И он сорвал с головы фуражку.

Растроганные его словами, обнажили бойцы головы и застыли в молчании. В каждом из них встрепенулось сердце, и редкий не пережил в эту минуту возвышающих человека чувств.

– Товарищи красногвардейцы! – оборвав тишину, поднял Василий Андреевич правую руку и заговорил, не напрягая голоса: – Долгое время мы шли вперед, не встречая серьезного сопротивления. Разбитые под Оловянной и Ключевской семеновцы панически отходили к границе, и многим тогда казалось, что мы легко и быстро покончим с ними. Но это было опасным просчетом. В этом вы убедились на собственном горьком опыте. Тавын-Тологой оказался слишком крепким орешком. Его с налета не раскусишь. По данным нашей разведки, на этой сопке установлено шесть батарей полевых и горных орудий и больше пятидесяти пулеметов. Защищают ее офицерские роты особого маньчжурского отряда и рота переодетых в русскую форму японских солдат. Сидят они в траншеях, прикрытых проволочными заграждениями, фугасами и волчьими ямами.

В толпе раздались удивленные возгласы. Возле телеги рыженький мужичок в широченных приискательских штанах развел руками и простодушно воскликнул:

– Гляди ты, что деется!.. А ведь мы, грешным делом, думали…

Что именно думал мужичок, похожий в своих штанах на бабу в юбке, Василий Андреевич так и не узнал.

– Помолчи ты, кикимора долгоязыкая! – зыкнул на мужичка рослый, угрюмого вида сосед в надвинутой на самые брови войлочной шляпе величиной с тележное колесо. Словно поперхнувшись, мужичок умолк и укоризненно закачал головой. Василий Андреевич пристально поглядел на него, словно собираясь с мыслями.

– Многие после сегодняшней неудачи усомнились в возможности нашей победы. Но разбить Семенова мы можем! Силы для этого есть. Не хватает нам только умения и крепкой воинской дисциплины. Многие, даже вполне разумные люди, боятся дисциплины, как черт ладана. Стоит только заговорить о ней, как начинают кричать, что это «старый прижим». В результате бывает, что нужно идти в бой, а у нас начинается голосование: стоит ли? Грешат этим очень многие отряды и в том числе ваш. Вы, как знаю, только удираете без голосования. Не мешало бы вам поучиться дисциплине у наших рабочих отрядов. Нечего вам позорить себя.

– Верно, товарищ Улыбин! – густейшей октавой отозвался красногвардеец в войлочной шляпе, и множество голосов поддержало его. Всюду послышались смех и оживленные восклицания. Правда, высказанная прямо в глаза, не обидела, а развеселила людей. Порядки, царившие в отряде, показались им вдруг действительно нелепыми. А Василий Андреевич все так же резко и уверенно говорил о том, что давно заботило самых сознательных и дальновидных из них.

– Вот вы затеяли митинг, – сказал он в заключение, – а обезопасить себя от возможного налета не подумали. У вас не выставлено ни ^одного наблюдателя. Так когда-нибудь вас окружат и раскатают в пух и прах. С этой беспечностью пора покончить. В напрасной гибели многих своих товарищей вы вините сейчас своих командиров. Но виноваты не одни командиры, виноваты вы все. Как помощник командующего фронтом я приказываю: митинг немедленно прекратить, командирам продолжать выполнение своих обязанностей, бойцам – готовиться к выступлению на передовые позиции. Я требую этого потому, что сегодня каждый человек на фронте нужнее, чем сотня бойцов в тылу.

Роман думал, что раздадутся крики протеста, и дяде придется снова убеждать и доказывать. Но толпа молчала и не шевелилась, словно еще чего-то ждала. Тогда Василий Андреевич подозвал к себе Вихрова-Петелина и сказал ему несколько слов. Вихров-Петелин оживился, торопливо подкрутил усы и повернулся к толпе.

– По местам, товарищи бойцы! – уверенно скомандовал он фельдфебельским певучим голосом и потише добавил: – Поговорили, хватит.

– Давно бы так, командир, – отозвался чей-то добродушный басок. Люди заговорили, засмеялись и начали расходиться.

Василий Андреевич тут же устроил небольшое совещание с командирами. Вихрову-Петелину задал крепкую головомойку за несогласование своих действий со штабом фронта и предупредил, что в случае повторения таких фактов его отдадут под суд. Вихров-Петелин, довольный тем, что Василий Андреевич не стал распекать его при бойцах, не обиделся на выговор и дал честное слово навести в бригаде порядок.

Через два часа бригада выступила на позиции.

V

Когда все побежали с Тавын-Тологоя назад, побежал и Семен Забережный. В ту же минуту его резко толкнуло в левую ногу, и он стал казаться себе необыкновенно высоким. С каждым мгновением земля, по которой он бежал, становилась все неустойчивей и дальше от его глаз. Он видел ее словно с колокольни, и вид ее вызывал головокружение и тошноту. Потом он споткнулся и, взмахнув руками, упал в бездонный провал, полный черных и красных кружащихся пятен.

Очнулся он от разлитой вокруг тишины. Над степью плыли розовые клочья редеющего тумана. В мозглой сырости сильно пахло пороховой и железной гарью. Это был запах, давно знакомый старому батарейцу. Он сразу понял, что до неприятельских позиций подать рукой. От страха огляделся кругом, ища свою винтовку. Она валялась тут же, в траве, холодно поблескивая сталью затвора.

Перевязав рану бинтом из желтой бязи, он заткнул за пояс сырой от крови, снятый с ноги сапог, подобрал винтовку и, опираясь на нее, как на посох, заковылял в ту сторону, где дымно краснели облитые зарей облака. Думал он об одном: убраться подальше от Тавын-Тологоя, пока не растаял туман. Каждый неловкий шаг причинял дикую стреляющую боль. Он морщился, стискивая зубы, но все шел и шел.

Степь становилась меж тем все светлее и просторнее. Только на западе стояла еще стеной синева уходящей ночи. Не проковылял он и километра, как золотом и киноварью окрасились макушки увалов. Из-за голубой черты на востоке стремительно выплывало солнце, веселое и большое. Широкий веер, брызжущий и слепящий, развернулся над всей огромной степью, уперся в синюю стену на западе и растопил ее. И сразу же то тут, то там стали круто взмывать в вышину голосистые жаворонки, весело затявкали повылезшие из нор тарбаганы. Пара красных турпанов пронеслась над головой Семена. Языками пламени блеснули под солнцем их крылья.

Семен остановился и стал из-под ладони разглядывать степь. На севере увидел он крошечные фигурки людей, вразброд отходивших к дальним увалам. Он догадался, что это свои, и поплелся в том направлении. В это время позади туго бухнуло раз, другой и третий. Там, где смутно маячили в травах люди, стала рваться шрапнель. Семен оглянулся на Тавын-Тологой и покрылся потом. Из-за восточного отрога сопки густо вываливала конница, на скаку развертываясь в лаву. Уйти от нее нечего было и думать. Нужно было прятаться. Охваченный отчаянием, огляделся он по сторонам. Неподалеку виднелась убитая лошадь в седле. Лошадь лежала, завалившись задними ногами в воронку от снаряда.

Он лег, чтобы его не заметили, и пополз к воронке. Очутившись в ней, принялся мучительно думать, что предпринять. Воронка была плохим укрытием, и единственно, что можно было сделать, – притвориться убитым. От вывороченных внутренностей лошади невыносимо воняло. Убило ее по крайней мере сутки тому назад. Но делать было нечего. Преодолевая отвращение, лег он навзничь на самое дно воронки, вымазав лоб и щеку рыжей от крови сырой землей, и стал ждать, что будет.

Топот конницы приближался. Все теперь зависело от простой случайности. Вздумай какой-нибудь семеновец снять с лошади седло или обшарить «убитого», и все будет кончено. Сквозь полуприщуренные веки увидел он, как круто осадил над воронкой гнедого лоснящегося коня казачий офицер в защитной фуражке с белой кокардой. Почувствовав запах тлена, офицер мотнул головой и дал поводья нетерпеливо рвущемуся вперед коню. Семена обрызгало песком из-под конских копыт, и на время он был спасен.

Не рискуя покинуть воронку, он закидал кое-как землей внутренности лошади, отодвинулся как можно дальше от них и стал смотреть в ту сторону, куда ускакала конница. И тут он почувствовал первый приступ жажды. Он попробовал жевать еще влажный от росы острец, и это несколько освежило его. Но солнце припекало все сильней и сильней. Сперва оно навевало только дремоту, потом – вялость и безразличие ко всему. Когда же роса испарилась и нагрелся песок, в голове застучали назойливые молоточки, огненные круги замелькали перед глазами. Жажда делалась все сильнее, все мучительней.

В полдень семеновская конница беспорядочно пронеслась обратно. Преследовавшие ее красногвардейцы, не доскакав до Семена каких-нибудь трехсот шагов, были обстреляны из орудий Тавын-Тологоя и врассыпную умчались назад. Тогда он оставил воронку и сначала полз, а потом шел, пока не выбился из сил. Упав под кустиком полыни, лежал в полубреду, облизывая спекшиеся губы, и видел перед собой то бурлящий в камнях ключ, то речку в прохладной тени кустов. Но стоило ему только припасть к воде, как она мгновенно улетучивалась, а потом вновь манила его издали к себе, серебрясь и волнуясь.

Спас его начавшийся ночью ливень. Промоченный до последней нитки, очнулся он и, подставляя под ливень фуражку и пригоршни, скоро напился вволю. Но зато его стал донимать голод. Чтобы согреться, он поднялся и побрел туда, где погромыхивала уходящая туча.

Утром на одном из увалов наткнулся он на захваченных и порубленных семеновцами красногвардейцев. Было их человек сорок. Раздетые догола, лежали они беспорядочной кучей, обезглавленные все до одного. Отрубленные головы с отрезанными ушами и выколотыми глазами были старательно уложены кому на грудь, кому на спину. Семен узнал одну голову с рыжим чубом жестких волос. Принадлежала она орловскому казаку Фильке Чижову, который только вчера вечером вязался к Семену, предлагая меняться конями.

Это зрелище опалило его злостью, прибавило ему силы. Стиснув зубы, заковылял он прочь от страшного увала…

* * *

…Возвращаясь из отряда Вихрова-Петелина, Василий Андреевич и Роман увидели бредущего по степи человека.

– Да ведь это наш Семен, дядя, – еще издали узнал человека Роман.

– Какой Семен?

– Да Семен Забережный, – и он окликнул его.

– Что же это ты расписался, дружба? – пошутил Василий Андреевич, здороваясь с Семеном.

– Ранили, паря. Ну да ничего, отдышусь. Рана-то пустяковая. Это меня жара да голод доняли. Насмотрелся я, дядя Вася, за эти сутки такого, что помирать мне никак нельзя, – и он рассказал о зарубленных красногвардейцах.

– Зачем же это уши-то им понадобилось обрезать? – спросил у дяди Роман.

– У Семенова с баргутами существует договор, по которому он за каждую пару красногвардейских ушей платит им по царскому золотому.

* * *

Василий Андреевич торопился с докладом к Лазо в Даурию и решил доставить туда же в госпиталь и Семена. Роману пришлось поехать с ним, чтобы вернуться оттуда в свой полк с попутной машиной. Василий Андреевич посадил его на переднее сиденье с шофером, а сам устроился рядом с Семеном и Мишкой на задних местах.

Семен был в состоянии того возбуждения, которое наблюдается у раненых, когда им делается ясно, что они будут жить. Выражалось это возбуждение в необычайной для него разговорчивости. Сперва он все расспрашивал Романа о своих однополчанах, а потом принялся донимать Василия Андреевича. Тот, хотя и посмеивался про себя, но охотно отвечал на его расспросы о том, за что борются большевики, какую жизнь хотят они построить в России.

После его рассказов Семен выразил полное свое одобрение большевикам одним только словом: «Правильно».

Затем Семен неожиданно погрузился в раздумье.

В степи тем временем стало совсем темно. В небе высыпали густо звезды, и только на западе еще дотлевала заря. Роман уже думал, что Семен заснул, когда вдруг услышал его слова:

– Давно я, дядя Вася, ищу знающего человека, чтобы спросить.

– О чем же это?

– Да вот о звездах, – мечтательно протянул Семен.

– О звездах? – переспросил Василий Андреевич. – А почему это тебя заинтересовали звезды?

– Слыхал я, что будто бы и на звездах люди живут. Только, по-моему, брехня это.

Слушавшие Семена Мишка и Роман расхохотались. Василий Андреевич, покрутив с усмешкой свои усы, принялся объяснять Семену устройство вселенной.

– Гляди ты, что деется! До многого же ты на каторге дошел, – слушая его, не переставал удивляться Семен и под конец сделал самый неожиданный для всех вывод: – Выходит, богу-то и притулиться на небе негде, раз оно – одна пустая видимость. Только как же об этом стало известно, ежели там никто не бывал. А потом, хоть ты убей меня, не могу я себе представить, чтобы звездам и свету белому не было ни конца ни края. Вот как подумаю сейчас об этом, так ум за разум заходит. Должен же где-то быть сему край, – уже не требуя от Василия Андреевича ответов, сам с собою разговаривал Семен. Его слова звучали все тише и тише, пока, задремав, он не умолк совсем.

С мягкой усмешкой Василий Андреевич заботливо накинул на спавшего Семена брезент.

VI

Разъезды Второго Аргунского полка беспокоили противника у станции Шарасун. Группами в десять – пятнадцать всадников ежедневно появлялись они на сопках к востоку от станции. Стоило им приблизиться к железной дороге, как стоявший в Шарасуне бронепоезд открывал по ним орудийный огонь. Бронепоезд был пестро раскрашен, и казаки окрестили его «пегашкой». Заставить «пегашку» выбросить на ветер пару-другую шимоз вошло у них в привычку. О людях, которые выезжали на эту рискованную забаву, много говорили, с них брали пример. Поэтому охотники поиграть со смертью находились всегда.

Давно уже тянуло к этой забаве и Романа Улыбина.

Федот Муратов, который не ужился с моряками и недавно прикатил в сотню к своим землякам, чуть не каждый день приглашал его «подразнить» бронепоезд.

Федот уже побывал в передряге. Посланный однажды в головной дозор, далеко оторвался он от своих. Километра за три от Шарасуна накрыл его «пегашка» со второго выстрела. Сам он отделался ушибом, но конь под ним был тяжело ранен. Человек десять семеновцев помчались ловить Федота. Федот снял с коня седло, взвалил его на спину и побежал к своим, маячившим на дальнем увале. Но бронепоезд засыпал красногвардейцев шрапнелями, и они поспешили скрыться. Когда Федот выбежал на увал, их и след простыл, а семеновцы настигали. Федот яростно выругался, залег за песчаным холмиком тарбаганьей норы и стал отстреливаться. На свое счастье, свалил он с коня офицера, который командовал семеновцами. Не подобрав офицера, они ускакали назад.

За увалом шла дорога на Абагайтуевский караул. Изредка по дороге проносились красногвардейские грузовики в расположение Коп-Зор-Газа. Один вооруженный пулеметом грузовик появился в тот момент, когда Федот вышел на дорогу с седлом за спиной. Вечером он очутился на биваке Коп-Зор-Газа за двести верст от своего полка. В полку уже считали его погибшим, когда через четыре дня он неожиданно заявился не только живой, здоровый, но и с изрядным запасом китайского спирта в банчках.

Завидев банчки, казаки закрутили усами и оказали Федоту необыкновенно любезный прием. Здороваясь, величали его по имени-отчеству и старались не отлучаться, чтобы не прозевать угощение. Скоро банчки были раскупорены. Объявились услужливые помощники, которые осторожно переливали спирт в большой медный котел и разбавляли водой. Федот лежал на кошме и, дымя сигаретой, отдавал распоряжения. Первую кружку он поднес Тимофею Косых:

– Давай, командир, покажи, как пить следует…

Но в эту минуту в степи раздался незнакомый для многих звук. Он походил на протяжное коровье мычание. Федот прислушался и закричал:

– Ребята, а ведь это Лазо к нам катит!..

Через минуту на ближайшем бугре появился знакомый «Чандлер». Все кинулись встречать его. Впереди бежал и размахивал фуражкой Федот.

С Лазо приехал и Василий Андреевич. К нему начали подходить желающие поздороваться земляки. Одним он крепко пожимал руки, с другими обнимался. Возле него стоял Федот и называл ему по фамилии тех, кого Василий Андреевич не мог узнать. Подошли к нему и Алешка Чепалов с Петькой Кустовым. «Ага, – злорадно подумал Роман, – заюлили перед землячком, не побрезговали, что каторжанином он был. То-то!» – и сердце его переполнилось гордостью за Василия Андреевича.

Скоро Роман подошел к Лазо, щелкнул каблуками и, взяв руку под козырек, поздоровался с ним.

– Здравствуй, здравствуй, Роман, – подал ему руку Лазо. – Что же ты дядю не встречаешь?

– Да ведь к нему сейчас не протолкнешься… А вы надолго к нам?

– Думаю, что заночуем у вас. Надо как следует с вашим полком познакомиться, рассказать ребятам, как и что у нас. – В это время к ним подошли Василий Андреевич и Федот. Узнав Федота, Лазо спросил его:

– А ты, Муратов, как здесь оказался?

– Решил поближе к своим держаться. Человек я сухопутный.

– Сухопутный-то сухопутный, а сюда, кажется, заливать любишь, – щелкнул Лазо пальцем по шее. – Слышал я, что тебе у моряков дисциплина не понравилась.

– Это враки, – ответил, краснея, Федот и поспешил убраться. Когда Лазо и Василий Андреевич зашли в палатку Филинова, Тимофей подозвал к себе Федота с Романом.

– Надо, ребята, того… ужин сварганить получше. Гости-то у нас вон какие. Ведь Василия Андреевича пятнадцать лет мы не видели.

– Это можно, – сказал Федот. – Надо барана добывать. Разреши мне отлучиться на часок, да коня твоего дай мне заседлать.

Тимофей разрешил, и через каких-нибудь десять минут Роман и Федот скакали степью на север. Ехали они к бурятам, которые кочевали со скотом в соседней долине. Подъехав к бурятским юртам, Федот, не слезая с коня, закричал:

– Эй, хозяева!

Из ближней юрты вылез седой бурят в синем засаленном тарлике, с трубкой в зубах. Следом за ним появилась старуха и краснощекая, пышущая здоровьем девушка. Девушка была в черной конусообразной шапочке с красной кисточкой на макушке. В ушах ее красовались золотые серьги, на груди переливчато сверкали разноцветные шарики бус. Увидев ее, Федот приосанился, почтительно обратился к старому буряту с просьбой продать барана.

– Пошто не продать, продать можно. Только, однако, деньги у тебя худые, парень.

– Отчего же худые? Деньги у меня на любой вкус имеются. Есть царские, керенские, читинские, – и Федот извлек из полевой сумки порядочную пачку денег. – Выбирай, какие нравятся.

– Давай, однако, керенские. Только не знаю, сколько и взять с тебя. Двести рублей, не дорого ли?

– Оно и дороговато, да уж ради знакомства так и быть, заплачу двести. Звать-то тебя как?

– Меня-то? Цыремпилом.

– А по отчеству?

– Папа Бадмай был.

– Ага, значит, Бадмаевич… Ну, так будем знакомы, Цыремпил Бадмаевич! Свободное время будет – в гости приеду.

– Приезжай. Тарасун пить будем.

Старик получил деньги и приказал девушке поехать с Федотом и Романом в гурт за барашком. По дороге в табун Федот все время приставал к ней с разговорами и пытался ущипнуть ее. Девушка била его по рукам ременной плеткой и смеялась. Табун пасла тоже девушка – сестра первой. Когда поймали барашка, Федот распрощался с сестрами за руку и пообещал обязательно наведаться к ним в гости. На обратном пути он сказал Роману:

– Девки, паря, что надо! К которой-нибудь из них я обязательно подсватаюсь.

VII

После совещания с командирами Лазо и Василий Андреевич выступили перед казаками. Лазо на этот раз говорил особенно хорошо. Целый час с увлечением слушали его аргунцы. Рассказывал он о создавшейся на Дальнем Востоке обстановке и о положении на фронте. Необычайной силой веяло от его стройной фигуры, когда стоял он на заменявшей трибуну двуколке и, порывисто жестикулируя, бросал зажигающие слова. Наиболее серьезные станичники шептали друг другу: «Голова!» И когда Лазо закончил речь, они долго и шумно аплодировали ему. Потом стали требовать, чтобы выступил Василий Андреевич. Каждому из них было интересно послушать, что скажет им свой брат казак, пробывший столько лет на каторге и в ссылке:

– Просим! Про-о-сим!.. – горланили они до тех пор, пока он не очутился на двуколке.

– Товарищи! Земляки мои дорогие! – обратился к ним Василий Андреевич. – Долго говорить я не могу и не буду. Почти все, что я хотел бы сказать вам, сказано гораздо лучше товарищем Лазо. Скажу я только одно. Ононский кулак Семенов надеялся, что он подымет забайкальское казачество против Советской власти. Но он просчитался. К нему примкнули только караульские богатеи, из которых с грехом пополам сколотил он два отряда четырехсотенного состава. Вы же, цвет трудового населения наших станиц, дружно поднялись на него вместе с рабочими и крестьянами. И я говорю вам от всей души: правильный выбор сделали вы, товарищи! Ваш путь к лучшей доле вместе с народом, с большевиками, а не с жалкой кучкой офицерни и кулачья. Не слушайте шептунов и атамановских подпевал, затесавшихся в ваши ряды. Скоро начнутся решающие бои. В этих боях вы должны показать себя крепко спаянной и стойкой частью. И если вы разрешите мне сегодня от вашего имени заверить областной ревком и Центросибирь, что вы никому не отдадите завоеваний пролетарской революции, – я сделаю это с величайшей радостью.

– Заверяй, дядя Вас-я-я! Не подкачаем! – первым отозвался Семен Забережный.

– Башку Семенову свернем, – дружно поддержали Забережного бывшие фронтовики, а за ними весь полк.

После митинга Василий Андреевич подошел к Роману и сказал, что ему нужно поговорить с ним наедине. Они отошли от палаток в степь и сели на песчаный бугорок у старой тарбаганьей норы. Помолчав, Василий Андреевич спросил:

– Ну, как поживаешь, племяш?

– Ничего, живу помаленьку.

– А как домашние живут? Письма от них получаешь?

– Одно получил недавно. Хвастается отец, что пофартило там ему. Хунхузов они ездили бить на китайскую сторону и поживились на этом деле.

– Вот как, – нахмурился Василий Андреевич. – С кем же это они там отличились?

– Об этом он не пишет. Пишет только, как дело было. Хунхузы косяк угнали с нашего выгона, а они кинулись за ними вдогонку и прижучили где-то на Хауле.

– Так, так… А как же ты на все это дело смотришь? – испытующе уставился Василий Андреевич на Романа.

– Проучить хунхузов следовало. Худого я тут не вижу. Только вот если отец взаправду здорово поживился, – тогда плохо.

– А что же тут плохого? Он тогда тебя на самой богатой невесте женит, – с лукавыми искорками в глазах сказал Василий Андреевич.

– На богатых невест меня не позывает, я не жадный. Можешь меня не пытать. Я о другом думаю. Боюсь, что отец теперь нас с тобой совсем понимать перестанет. Слова богачей для него понятнее наших будут. Отец-то и так переменился, когда нынче весной мунгаловцы часть земли мостовцам отдали. До этого он против казачества был и все с дедом спорил. А теперь, гляди, тоже бьет себя в грудь и говорит: «Были казаки и помрем ими».

– Вон ты куда заглядываешь! – без тени прежней иронии сказал Василий Андреевич. – Тревога у тебя разумная. Хорошо бы мне потолковать с твоим отцом вечерок-другой. Но раз на это пока нечего и надеяться, давай тогда ему письмо накатаем. Согласен, что ли?

– Ясно, что согласен. Уж если кого отец послушается, так это одного тебя.

– Ну, значит, договорились…

Тяжелый приступ кашля не дал Василию Андреевичу продолжать дальше. Он схватился левой рукой за грудь, а правой стал судорожно шарить в кармане синих галифе. Вытащив из кармана платок с голубенькой каемкой, он прижал его к губам. Кашлял он очень долго, и Роман видел, как от напряжения набухли и побагровели мышцы его шеи и слезы выступили из глаз. У Романа защемило сердце. Но Василий Андреевич как ни в чем не бывало разгладил усы и улыбнулся.

– Ну, ладно, поговорили мы с тобой вдоволь. Слова ты мои на всякий случай запомни. А сейчас сбегай к моему адъютанту, возьми у него бумаги, и настрочим мы твоему батьке письмо. Не будет откладывать этого дела.

Роман вскочил и, весело, по-мальчишески размахивая руками, побежал к биваку. Василий Андреевич глядел ему вслед и продолжал улыбаться, мысленно повторял:

«Ромка, Ромка! Племяш ты мой милый, славный казак из тебя вымахал. Приятно поглядеть на тебя».

Боль у него в груди утихла, и он сначала осторожно, точно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом всей грудью вдохнул чистый степной воздух.