Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Сто человек двигались цепочкой, след в след. Все в белых халатах, едва различимые за пургой. Впереди, то ближе, то дальше через равные промежутки времени раздавались глухие взрывы.

– Что это? – спросил Игорь соседа.

– Немец по реке бьет, боится, как бы вода не застыла. Все время ковыряет.

От возбуждения и от быстрой ходьбы Игорю стало жарко. Только щеки, иссеченные снегом, будто бы затвердели и теряли чувствительность. Нужно было то и дело оттирать их рукавицей.

Через полчаса вышли к реке. Воды не было видно; слышались плеск да негромкая ругань. Красноармейцы раздевались прямо с ходу, без всякой команды. Игорь, как и все, расстелил на снегу маскировочный халат, поспешно снял ватник и гимнастерку. Скинул валенок и, зажмурившись, ступил на снег босой ногой. Кожу словно опалило огнем.

Он разделся догола, завязал в узел одежду и вместе с автоматом поднял ее над головой. Странное ощущение испытывал Игорь. Он не чувствовал сильного холода. Внутри ему еще было тепло. А кожа как-то натянулась, сковывая движения. Будто не смыл с нее засохшее мыло.

У кромки черной дымящейся воды задержался, но кто-то подтолкнул его сзади. Чтобы не упасть, он сделал большой шаг, ухнул сразу по колено и пошел, прижимаясь левым боком к натянутой веревке.

Вода оказалась гораздо теплее воздуха. Игорь даже приседал, чтобы согреть закоченевшую грудь. Ее будто стиснуло обручем, ребра так сжались, что трудно было дышать.

Впереди двигался высокий боец с узкой спиной и резко выпирающими лопатками. Он тоже весь голый, только на голове – шапка с болтающимися ушками. Ему приходилось труднее, чем Игорю. В одной руке держал узел с одеждой, а в другой – дегтяревский пулемет. Он пошатывался иногда, отступал в сторону от веревки.

Мелкие льдинки острыми краями покалывали кожу Игоря. Он отводил их свободной рукой, разгребал перед собой густое месиво осевшего на воду снега.

До берега было уже недалеко, когда впереди кто-то вскрикнул. Раздался громкий плеск, потом бульканье. Боец с пулеметом рванулся вправо и вдруг сразу исчез, сгинул под водой. Осталась на поверхности только шапка.

Игорь остановился в замешательстве. Помогать некому. Ступишь вправо, а там воровка, пробитая во льду снарядом, или полынья. Пойдешь ко дну, как и боец с пулеметом.

Кто-то снова сильно толкнул его сзади, ударил кулаком в позвоночник.

– Чего встал?

– Яма вон там!

– Левее бери! Останься тут, предупреждать будешь! Веревку оттяни! Давай!

Игорь всем телом налег на канат, отодвинул его метра на два.

– Держи так! – скомандовал человек и пошел дальше.

Обледеневшая веревка натянулась втугую, как тетива. Удержать ее было трудно. А отпустить нельзя. Мимо шли и шли люди.

– Скорее! Скорее! – торопил Игорь, упираясь ногами в шершавый лед и чувствуя, как слабеют силы.

Когда скрылся в темноте последний боец, Игорь одной рукой поднял канат над головой, с трудом перекинул через себя и сразу потерял его из виду.

Побрел напрямик, нащупывая ногой, нет ли ямы. От холода, от страха зашлось сердце. Казалось, он весь заледенел и кровь больше не движется в нем. Он остался совсем один среди пурги, в черной воде. И нельзя было закричать, позвать на помощь.

То ли почудилось ему, то ли в самом деле впереди тускло засветился огонек. Игорь, уже ничего не соображая, не заботясь об осторожности, ринулся туда. Огонек светил все ярче. Глубина уменьшалась. Еще рывок – Игорь выбрался на берег. Ноги сразу же свело судорогой, и он рухнул на снег.

Его подняли, посадили на что-то мягкое. Кто-то, уже наполовину одетый, вытирал его сухой тряпкой. Другой поднес ко рту флягу. Игорь, захлебываясь, глотал спирт, не чувствуя его вкуса. Обожгло горло. Теплота разлилась в животе, подкатилась к сердцу, струйками побежала по всему телу. Поднявшись на четвереньки, он развязал трясущимися руками узел и вытащил одежду.

Рядом появился Бесстужев, сказал быстрым шепотом:

– Четверых нету. Кто шел последним?

– Я, – с трудом разжал Игорь сведенные скулы, – Двое провалились при мне. Видел.

– А черт! Ну, шевелись скорей, не задерживай!

Едва Игорь оделся, его бросило в жар. Мягкими, непослушными сделались ноги. Сердце колотилось гулко и часто, с каким-то пугающим хлюпаньем. Двое бойцов помогли Игорю натянуть маскировочный халат, подхватили его под мышки, поволокли за собой. Метров через сто он оттолкнул их, зашагал сам.

– Бегом! Бегом! – шепотом передавали по цепи. Но никто не мог бежать, плелись еле-еле, у людей зашлись с пару ноги. Да и снег становился все глубже, из него трудно было вытаскивать валенки.

Игорь думал об утонувшем пулеметчике. Где-то он там: подо льдом, под водой. Мрак, холод… То же самое могло произойти и с Игорем. Один шаг отделял от гибели… Нет, куда легче умерить на земле. Убьют, и все. А там, в этой страшной глубине, будешь еще несколько минут жить, задыхаться, биться головой об лед, ища выход…

Слева от них взлетали ракеты. Но они совсем не давали света: возникали в белесой снежной мгле оранжевые пятна, описывали короткую дугу и гасли. Бойцы даже не ложились. Порой раздавались пулеметные очереди. Немцы стреляли просто так, в темноту, для острастки. А позади, на реке, через равные промежутки времени продолжали рваться снаряды. Игорь вспомнил: на переправе он даже не обратил внимания на эти разрывы. Или снаряды падали далеко, или не до них было в те минуты.

Красноармейцы шли все быстрее. Постепенно возвращалось к людям нормальное состояние. Только очень жарко было всем после ледяной ванны и порции спирта. Расстегивали под халатами ватники, воротники гимнастерок.

Потом колонна остановилась. Вдоль нее прошли Бесстужев и долговязый Гришин. Коротко и негромко беседовали с каждым бойцом. Остановились возле Игоря, и тут он впервые за все время увидел улыбку на мокром от снега лице старшего лейтенанта.

– А, политрук! – узнал Бесстужев. – Это вы веревку держали? Ну, молодец… Проверьте автомат, сейчас начнем крепостя брать! – сказал, засмеялся весело и повторил: – Крепостя брать и потроха из фрицев вынать, во как!

Грохот канонады вдруг прекратился, и колонна, будто она дожидалась этого, сразу двинулась дальше, туда, где смутно угадывалось за снежной пеленой что-то розовое, похожее на зарево. Все ближе и ближе слышались нечастые орудийные выстрелы. И опять пурга не позволила определить по звуку расстояние и направление.

Совсем неожиданно увидел Игорь перед собой догорающую избу. Крыша уже провалилась внутрь. Язычки пламени с шипением лизали черные бревна сруба. Дальше горело еще что-то, но Булгаков не успел рассмотреть: в это время отряд разделился на две группы; одна пошла прямо, а вторая, во главе с Бесстужевым, повернула левей. Туда же пошел Игорь.

Впереди, очень близко, завязался настоящий бой: тарахтели немецкие пулеметы, в сплошной треск сливались выстрелы винтовок и автоматов. Игорь понял: после артиллерийской подготовки бригада начала форсировать реку. Это по нашим бойцам стреляют фашисты!

Прозвучала команда. Красноармейцы побежали. Игорь – вместе со всеми. Обогнул угол сарая и выскочил прямо на немцев, возившихся возле орудия. Пушка выстрелила, выбросив желтое пламя, и в ту же секунду Игорь нажал спусковой крючок. Несколько автоматов затрещало одновременно. Немцы попадали. Пробегая мимо, Игорь нечаянно наступил на одного валенком: под ногой мягко спружинило.

Потом опять была снежная пустота, сильная стрельба впереди и справа. Но Бесстужев вел их не на эту стрельбу, а все время в сторону. Где-то близко длинными очередями строчил немецкий пулемет, но Игорь никак не мог понять, откуда же он бьет. Вбежал в дом, но в комнате было пусто. Прямо под ним, в подполье, рванула граната. Дрогнули доски, со стен посыпалась штукатурка.

Игорь снова выскочил во двор. Стрельба раздавалась со всех сторон. С востока, от реки, густо неслись пули, посвистывая над головой. Стоять было опасно. Несколько красноармейцев спрыгнули в лаз, уводивший под фундамент. Игорь последовал за ними. В тесном подземелье остро и ядовито воняло взрывчаткой, дым выжимал слезы из глаз. Тусклый свет проникал через амбразуру. Невидимый в темноте стонал раненый, хрипло просил что-то на чужом языке.

Отсюда начинался узкий ход сообщения. Игорь шел с бойцами, задевая плечами стены. Наверху разорвались несколько мин, скорей всего наших. Твердые кусочки мерзлой земли падали, как осколки.

Две ступеньки, крутой поворот – и ход кончился. Вправо и влево тянулась траншея. Игорь увидел трех немцев. Один, в белом халате и в белой каске, стоял на земляной приступке и стрелял в сторону реки. Еще двое возились около миномета. Из-за спины Игоря боец бросил гранату, она рванула под ногами немцев, взметнув узкий столб светлого пламени. Стрелявший немец обернулся и что-то крикнул, подзывая к себе рукой. Он принял красноармейцев за своих. Игорь почти в упор выстрелил в его живот, прошил очередью белый халат. Немец сверху рухнул мешком, упавшая винтовка больно стукнула Игоря по виску.

Из хода сообщения появился Бесстужев: без шапки, халат на груди разодран в клочья. Крикнул, не останавливаясь:

– К блиндажам!

Игорь пробежал следом за ним метров десять. Старший лейтенант на ходу швырнул в черное отверстие блиндажа гранату. Игорь не успел отскочить. Его хлестнуло горячим воздухом, маленький осколок впился в щеку. Не чувствуя боли, выковырнул кусочек металла.

Из-за поворота траншеи вывернулся человек, сбил с ног. Игорь, падая, ухватился обеими руками за скользкий сапог и сообразил: немец! Фашист навалился сверху, тяжелый, как камень. Подоспел еще кто-то, третий, бил немца прикладом: тот вертелся, визжал, толкал Игоря, не давая ему подняться. Изловчившись, Игорь ткнул фашиста автоматом в лицо, ствол вошел в мягкое. Немец сразу перестал дергаться, но закричал еще сильней и пронзительней.

Можно было встать, но и сзади и спереди строчили из автоматов, пули неслись вдоль траншеи, взгрызаясь в стенки, осыпая землю. Боец, бивший немца прикладом, лежал теперь не шевелясь рядом с фашистом. Оба были убиты. Игорь втиснулся между ними, прижался к доскам настила. Так он лежал, не понимая, где свои, а где чужие, до тех пор, пока увидел двух немцев. Они пятились задом, приближаясь к нему и не переставая стрелять. У Игоря кончился диск, и он боялся сменить его, боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя.

Немцы пробежали мимо, а в траншее появился высокий Гришин, разгоряченный, в распахнутом ватнике. За ним кучей нахлынули красноармейцы. Он махнул им рукой: давай дальше! Сам остановился возле Игоря, помог подняться.

– Ранен, политрук?

– Нет, ерунда… Спину больно – немец прижал.

– Бесстужев где?

– В той стороне где-то.

– Ну, там и без нас управятся!

Гришин достал ракетницу и начал раз за разом стрелять вверх. Игорь с удивлением обнаружил, что бой, собственно, уже закончился, везде было тихо. Только в тылу, за деревней, строчил пулемет и негромко рвались мины.

– Переправились наши? – спросил он.

– Эка, хватился! Мы давно соединились, уже деревню очистили. Это у вас тут третья рота снег нюхала. Вон, гляди, раскачались, архангелы!

Игорь высунулся из траншеи. Было уже достаточно светло. За снежной пеленой, хоть и смутно, виднелась река с плывущими по ней плотами. К траншее, на крутой бугор, карабкались красноармейцы.

– Ох и накрутит Бесстужев хвост этим брюхолазам! – сказал Гришин. – Боялись сами-то переправу начать, нас ждали.

Вместе направились разыскивать старшего лейтенанта. Им попадалось много убитых, главным образом немцев. Бойцы сносили в одно место раненых, укладывали на площадке, где раньше стояли минометы.

Опустившись в овражек, увидели наконец Бесстужева. Он шел к реке, подталкивая стволом автомата немецкого фельдфебеля, высокого, без шинели и без пилотки. Ветер трепал светлые, соломенного оттенка, волосы немца, шевелил полы мундира с крестом и медалями на груди. Фельдфебель поворачивался, упирался, на ходу говорил что-то.

– Эгей, старший лейтенант, куда ты его волокешь? – крикнул Гришин.

– А вон к речке! – весело ответил Бесстужев. – Приятеля встретил из четвертой танковой… Я этих приятелей или землей кормлю или водичкой пою… Сейчас вернусь, подождите!

– Прикончит его, а? – спросил Игорь.

– А ты отвернись, – посоветовал Гришин. – Он других не трогает, только этих танкистов. Есть у него право такое.

* * *

Людей, которых немцы считали нужным привлечь к работе, обычно вызывали повестками в городскую управу. Там с ними беседовал бургомистр. А Ольгу Дьяконскую отвезли к самому коменданту. Приехал за ней маленький юркий унтер-офицер. Он, вероятно, был хорошо осведомлен, с кем имеет дело, так как сразу заговорил по-немецки. Ольга растерялась, засуетилась, собирая ребенка. Но унтер-офицер вежливо попросил оставить ребенка дома и пообещал не позже чем через час доставить ее обратно. Марфа Ивановна проводила Ольгу до машины, сунула в карман кусок сала, завернутый впопыхах в носовой платок.

Дьяконскую провели в большой, обставленный мягкой мебелью кабинет. Здесь стойко держался запах хороших духов. Из радиоприемника тихо звучала музыка. Встретил Ольгу высокий обер-лейтенант в сером мундире. Белокурые волосы его аккуратно причесаны, светлые глаза имели какой-то розоватый оттенок, как это бывает у кроликов. Офицер был бы привлекателен, если бы не слишком большой нос с тонкой кожей, который казался распухшим. Можно было подумать, что у офицера насморк.

Обер-лейтенант предложил сесть в кресло, протянул сигарету. Ольга отказалась Тогда немец без обиняков приступил к делу. Он, Фридрих Крумбах, комендант города, решился побеспокоить ее по следующим причинам. В комендатуре все известно о ней. Она приехала сюда из Москвы. Ее отец, генерал Дьяконский, боролся с большевиками и был расстрелян. А семья подверглась репрессиям.

В этом месте Ольга перебила Крумбаха.

– Отец сам был большевиком. Коммунистом, – подчеркнула она.

– Но его казнили. Значит, он выступал против власти?

– Мне неизвестно, против чего он выступал. И вообще это наши внутренние противоречия. Какое вам дело до них?

Ольга уже начала догадываться, зачем понадобилась немцам. И сейчас знала, что в любом случае она все равно заявила бы, что отец – убежденный коммунист. Вера в это была единственным источником, из которого она могла черпать силы для себя.

Обер-лейтенант сказал, что в конечном счете его мало интересуют мотивы, но факт есть факт. Он счастлив, что беседует с дочерью генерала, труды которого хорошо известны немцам. Лично сам он читал несколько статей генерала Дьяконского, в которых говорилось о массированном использовании бронетанковых сил. Кстати, Дьяконский был сторонником как раз той теории, которую создал Гейнц Гудериан: сам Крумбах имеет честь служить под командованием этого полководца.

Тут Ольга снова прервала обер-лейтенанта:

– Вы, вероятно, недостаточно осведомлены, а я хорошо знаю этот вопрос. Я много переводила отцу с немецкого, и в том числе написанное Гудерианом. Мой отец развил теорию массированного использования танков на шесть лет раньше Гудериана. Вряд ли вам известно, что во французской военной печати в ту пору была целая дискуссия. Там не одобрили новой теории, но пальма первенства была присуждена моему отцу.

– Не будем спорить, – вежливо улыбнулся Крумбах. – Мы отклонились от дела. Я уполномочен предложить вам сотрудничать с нами.

– В чем?

– Первое время будете работать переводчицей. Нам очень нужна хорошая переводчица. Но это только начало, – многозначительно произнес Крумбах.

– Я отказываюсь.

– Почему?

– Хотя бы потому, что у меня месячный ребенок.

– О, нам известно. Работа не будет отнимать много времени.

– Мой муж, отец моего ребенка, – политрук Красной Армии! – вызывающе сказала Ольга.

– И это мы тоже знаем. Но отец у вас был один, а мужей может быть много… Нет, нет, не обижайтесь, такова жизнь. Кроме того, извините меня, по нашим сведениям, этот политрук не является вашим законным супругом. Он просто… В общем для нас это не имеет значения… И не краснейте, пожалуйста, – засмеялся он. – Смущаясь, вы делаетесь неотразимой.

– Постарайтесь обойтись без затасканных комплиментов. – Ольга отвернулась, чувствуя, что теряет уверенность. Немец, может и не сознавая того, затронул ее больное место. – Я люблю мужа, и этого достаточно.

– Это ваше дело. Вы первая заговорили об этом, и я ответил. Еще раз предлагаю сотрудничать с нами. Не торопитесь с отказом, подумайте о последствиях и для себя, и для ребенка. Мы пришли навсегда. Рано или поздно вам придется выбирать: за или против. А это равносильно выбору между жизнью и смертью… Вы можете сделать успехи, большие успехи. Вы нужны нам.

– Я все поняла. Можно идти? – поднялась Ольга.

– Вы будете думать?

– Сомневаюсь.

– Подождем. Я вызову вас через неделю. Обер-лейтенант надел фуражку, намереваясь проводить Дьяконскую.

– Пожалуйста сюда, – предложил он, коснувшись ее руки, и вдруг спросил совсем другим голосом, мягко и заискивающе: – Вы не откажетесь как-нибудь поужинать со мной?

Ольга вздрогнула. В глубине души она со страхом ожидала подобного предложения.

– Нет, нет, – торопливо заговорил Крумбах, заметивший ее испуг. – Вы не поняли меня, совсем не поняли… Просто поужинать. Здесь тупеешь, в этой глуши, а вы такой интересный собеседник. Нам найдется о чем поболтать. Неужели вы верите, что все немецкие офицеры – подлецы и разбойники?

– Может быть, и не все.

– Уверяю вас. В наших войсках негодяев не больше, чем в других армиях мира. Кстати, наша пропаганда тоже готова утверждать, что коммунисты едят детей, слегка поджарив их на костре.

– Вы слишком откровенны со мной, – сказала Ольга. – Смотрите, не ошибитесь.

– Нет, я достаточно хорошо знаю людей. Я даже знаю, что через неделю вы не согласитесь работать у нас. Скажите, я прав?

– На этот раз да.

– Но я буду беседовать с вами еще и еще, пока вы не убедитесь, что предложение выгодное. Пойдемте, машина ждет вас.

– Нет, я пешком.

– Боитесь скомпрометировать себя в глазах местного общества? – понимающе усмехнулся Крумбах. – Привыкайте чувствовать разницу между собой и этими… – Он не договорил, посмотрел на Ольгу и пожал плечами. – Впрочем, дело ваше. Я привык уважать желания дам.

На крыльцо комендатуры Ольга вышла одна. Морозный воздух обжег разгоряченные щеки. Она глубоко вздохнула и, придерживая полы пальто, побежала по узкой, протоптанной в сугробах тропинке. Из окна второго этажа, прижавшись лбами к стеклу, смотрели ей вслед обер-лейтенант Крумбах и унтер-офицер Леман.

– Какая женщина! – прищелкивал языком Леман. – Какие ноги! А грудь! А волосы! Такую птичку нельзя упустить, мой командир… Поручите мне обделать дельце, и у вас останутся приятные воспоминания.

– Куддель, ты говоришь чепуху.

– О, мой командир, уж не затронула ли красавица краешек вашего сердца?

– Не смейся, Куддель. Я имею определенные инструкции. И не ошибусь, старина, если буду утверждать, что эта женщина может сделать большую карьеру. Она одна из тех немногих, на кого наши рассчитывают опереться здесь. И она достаточно умна, чтобы быстро понять это.

– Все равно, командир, женщина остается женщиной. И если она пройдет через ваши руки, это нисколько не помешает ее карьере.

– Ты порядочная свинья, Куддель, – беззлобно ответил обер-лейтенант. – Ты мне надоел, можешь идти.

Он остался у окна один. Смотрел на пустынную улицу, испытывая такую грусть, какой у него не бывало давно. Да, эта женщина нравилась ему, привлекала ее красота, ее непривычного склада ум. Но Крумбах понимал, что она никогда не будет принадлежать ему. Она такая же сложная, упрямая, непонятная, как и все тут.

Страна завоевана, бой кончен. Что оставалось делать побежденным? Надо продолжать жить дальше, приспосабливаясь к новым порядкам, подчиняясь новой власти. Но эти люди, населявшие свои старые деревянные домишки, думали как-то иначе. Они отгородились от немцев глухой стеной. Они чего-то ждали, во что-то верили вопреки здравому смыслу. Их молчаливая, даже не проявлявшаяся активно вражда пугала и раздражала Крумбаха. Его власть здесь висела в воздухе, не имея опоры.

Даже такие, как эта женщина, которые, казалось, с радостью должны были встретить освобождение от притеснений большевиков, даже они не желали признавать немцев. Пятеро полицаев и старосты, которых удалось завербовать тут, не шли в счет. Это были люмпены, служившие ради денег и выгоды; они готовы были служить любому, кто заплатит больше.

* * *

Казалось, новая власть установилась прочно. Уже вошло в привычку не появляться на улице после шести часов, уже не пугали жителей приказы, грозившие смертной казнью за нарушение установленных порядков. Каждое утро открывался магазин Кислицына. Началось восстановление электростанции. После Нового года немцы намеревались открыть кинотеатр.

Но с середины декабря из дома в дом поползли обнадеживающие слухи: на фронте фашистам приходится плохо. Поговаривали, что ночью пролетал за рекой наш самолет, сбросил листовки, в которых написано: Красная Армия наступает и бьет немцев.

В воскресенье Славка возвратился с базара веселый и возбужденный. Прямо с порога выпалил новость: оккупационных марок больше никто не берёт, зато опять пошли в ход советские деньги. Торговки принимают их даже охотней, чем вещи.

– Неужто так! – обрадовалась Марфа Ивановна. – Несладкая, значит, у немцев жизнь началась… Недаром Анисья рассказывала: по шаше целую ночь пораненных в машинах везли… Народ всегда все наперед знает.

– Мы вот тоже народ, – улыбнулась Ольга, глядя на раскрасневшуюся бабку. – А мы ничего не знаем.

– Зато людям известно, – упорствовала Марфа Ивановна. – Ты не спорь со мной, умная больно стала, – махнула она рукой. – Говоришь чего зря, а Николка-то вон опять в пеленках поплыл… Ну, иди ко мне, иди ко мне, гулюшка, ясочка ты моя, – наклонилась она над ребенком.

Николка пялил на нее глаза, морщил безбровое личико и пускал пузыри.

Ребенок был очень спокойный и не доставлял Ольге особых забот. Да и помощников у нее хоть отбавляй. У Антонины Николаевны проснулась вдруг к внуку ревнивая любовь. Возилась с ним все свободное время, утверждая, что он – вылитый Игорь, вылитый первенец ее, о котором изболело сердце. Подпускала Ольгу только кормить, а если бы могла, кормила бы, наверно, сама. У Марфы Ивановны тоже одна страсть – повозиться с Николкой. Даже Славка и тот с удовольствием качал люльку – интересно было смотреть на нового человека.

Ольга ходила на базар, гуляла с Людмилкой, расчищала снег во дворе. Она не испытывала того ревнивого чувства к своему сыну, какое бывает нередко у молодых матерей. Рождение ребенка вселило в нее уверенность. Движения стали более плавными, горделивой и неторопливой сделалась ее находка. Не угасая и не вспыхивая, ровно горела в ней спокойная радость: теперь всю жизнь будет с ней сын, частица ее самой, которую никто не сможет отнять у нее. Пусть тешатся с ним Антонина Николаевна и Марфа Ивановна, пусть играют, пеленают, купают, если это доставляет им удовольствие. Ей не жалко. Сын-то ведь ее и ничей больше.

За ребенка она не тревожилась, с ним все благополучно. Ольга думала о себе: что делать дальше? Вызов в комендатуру очень взволновал ее. Теперь немцы не оставят ее в покое. Она откажется два, три раза, а что потом? В конце концов они могут просто арестовать.

Трудно было решить самой, как поступить. Она написала записку Григорию Дмитриевичу, жившему в Стоялове. Через несколько дней Василиса принесла ответ.

Григорий Дмитриевич оросил не расстраиваться и не нервничать, чтобы не пропало молоко. Может быть, все еще обойдется. А если очень уж привяжутся фашисты, надо идти работать. Он верит Ольге. А свой человек в комендатуре всегда пригодится.

Ольга вновь обрела душевное равновесие. В ней совершенно исчезла робость перед немцами. Теперь, если это привяжется к ней, она могла потребовать, чтобы ее немедленно отвели в комендатуру. И она была уверена, что этот красноносый обер-лейтенант всегда вступится за нее.

В полдень на дороге, круто спускавшейся с горы, появилась черная, шевелящаяся лента. Она быстро приблизилась к городу, сползла в овраг. Через час вся главная улица была заполнена сотнями повозок. А с горы спускались все новые обозы и толпы пешком идущих солдат.

Это были совсем не те немцы, какие проходили через город два месяца назад.

Отощавшие лошади с трудом тащили громоздкие фуры на высоких колесах. Солдаты плелись без строя. В них не было самоуверенности и презрительного высокомерия. Крикливые, раздражительные, они напоминали злых осенних мух, но, странное дело, жители боялись их гораздо меньше, и солдаты чувствовали это. Они спешили, останавливались в домах ненадолго. И теперь уже не заходили по одному, а сразу по нескольку человек. Немцы не требовали больше «яйки» и «млеко», а просили только «клеб». Или вообще ничего не просили. Сами обшаривали полки, сами лазили в погреба. Если не находили ничего лучшего, варили картошку и ели ее, макая в соль.