Неизвестные солдаты, кн.1, 2

– Ничего, – усмехнулся Виктор. – Православный крест оградит нас от пули и мины вражьей.

Приказ огласил подполковник Захаров. Прочитал и сразу уехал. Побеседовать с командирами остался старший политрук Горицвет.

– Наша задача – донести смысл этого приказа до сознания каждого красноармейца, – сказал он. – На что надо делать упор? А на то, что мы обязаны остановить фашистов любой ценой. С трусами, изменниками и паникерами расправляться на месте без пощады. Мы должны отдать свои силы и свои жизни за нашу социалистическую Родину, за Сталина.

– Умереть всякий дурак сумеет, – пробурчал за спиной Виктора лейтенант-артиллерист. – Если мы жизни поотдадим, немец; ходом пойдет, держать его некому будет.

– Что? – ткнул пальцем Горицвет. – У вас вопрос?

– Да это я так, – смутился артиллерист, – Все ясно.

– Разрешите? – по-ученически поднял руку политрук, с которым Виктор отбивал немцев на Проне, заговорил взволнованно. – Я так понял: если подчиненные видят, что командир отдает вредный, можно сказать предательский, приказ, то они могут такой приказ не выполнять? И даже могут такого командира расстрелять? А себе, что же, другого выберут?

– Это уже крайность, – ответил Горицвет. – Но если бойцам ясно, что командир отдает вредное распоряжение, они могут поступить так, как подсказывает обстановка.

– Но, товарищи! – Политрук прижал руки к груди. – Ведь бойцы часто не знают обстановки. Ну вот, оставят нашу батарею прикрывать отход полка. Мы же погибнем при этом или попадем в окружение. Это совершенно очевидно. А люди могут не понять, что лучше пожертвовать батареей, чем полком. И к тому же каждому своя жизнь дорога, своя рубашка ближе к телу. Скажут, что приказ предательский и не станут выполнять!

– Крайности, младший политрук, крайности. Командир прикажет, комиссар подтвердит, разъяснит людям…

– А если комиссара нету, тогда что? – спросил Виктор. – Получается, что командирам нельзя доверять?

– Доверяй, но проверяй, – многозначительно произнес Горицвет любимую свою фразу.

– Тебе что, Дьяконский, тебя в роте давно знают! – крикнул кто-то сзади. – А у нас мобилизованные, народ сбродный.

– А мобилизованные хуже, что ли? – обиделся пожилой командир-запасник, – Все мы люди советские.

– Тише! – прервал Горицвет. – Задавайте вопросы по порядку.

Но вопросов больше не было. Командиры разошлись, разбившись на группы. Виктор возвращался вместе с Бесстужевым. На шаг сзади почтительно держался старшина Черновод.

– Довоевались, – сердито ворчал Бесстужев. – Единоначалие отменили. Теперь приказ этот. Скоро командиров ни в грош ставить не будут.

– Как тебе сказать, – задумчиво произнес Виктор. – Рациональное зерно я вижу. Плохие командиры скорее отсеются. Раньше только сверху контроль был, а теперь еще и снизу будет.

– Э, да мне-то что, – махнул рукой Бесстужев. – По мне, Витя, все едино: хоть в лоб, хоть по лбу. Устал я.

– А о батальоне кто думать будет?

– Не цепляйся. Свое дело я делаю. Зайдем, что ли, ко мне, зробым по чарци, как, бывало, в Бресте у нас говорили.

– Нет.

– Ну, не хмурься, – хрипло засмеялся Бесстужев. – Я много пить не буду. А часа через два к тебе загляну. Пойдем со мной, – добавил он, обращаясь к Черноводу.

Старшина шумно втянул большим губчатым носом воздух. Не выдержав укоризненного взгляда Дьяконского, виновато потупился. Заметив, что старшина колеблется, Бесстужев погрозил Виктору пальцем.

– Не смущай человека… Шагай, шатай, – подтолкнул он Черновода. – Ты что, хочешь, чтобы комбат в одиночку пил? В одиночку только алкоголики пьют. А я не хочу алкоголиком быть.

Старшина, который и вообще-то не привык отказываться от чарки, был окончательно убежден таким веским доводом и незамедлительно шмыгнул в калитку.

Дьяконский отправился дальше один. В центре села изредка рвались мины, немцы вели беспокоящий огонь.

Справа, на участке Патлюка, потрескивали далекие выстрелы. Виктор размышлял о сегодняшнем приказе и о предстоящем ночью отходе. Соображал, что делать с обувью. У многих красноармейцев развалились ботинки. Надо было найти сапожника…

Раньше он жил в постоянном нервном напряжении, болезненно реагировал на малейшую обиду, на малейшее подозрение. А теперь все это казалось ему пустым и мелким.

Жизнь воспринималась теперь в двух масштабах. Один был огромен: беспокойство за свою страну, чувство ответственности перед ней. А второй малый: забота о насущных делах своей роты, о патронах, о каше, об отдыхе красноармейцев. Между этими масштабами не оставалось места для своего «я». У Виктора исчезла мучительная раздвоенность. Ему были безразличны косые взгляды Горицвета, ему было все равно, что думают начальники о его прошлом. Ему доверили роту, и он был рад этому. Но если бы снова стал рядовым красноармейцем, то не испытал бы большого огорчения. Главного доверия – защищать Россию – его никто не смог бы лишить. Он имел такое же право, как и все, сражаться с врагами своей страны. И он внутренне был горд тем, что ни разу не струсил в бою, что не ищет тихого местечка, а наоборот, первым вызывается идти туда, где опасно.

* * *

Захаров целый день провел в штабе армии. Договорился о пополнении, о доставке боеприпасов. Собирался уже уезжать, когда его попросил зайти к себе полковник из Особого отдела. Полковник не раз бывал в хозяйстве Захарова, они встречались на совещаниях и были, что называется, на короткой ноте. Но на сей раз полковник вел себя сдержанно. Кабинет его находился в помещении районного отделения милиции. Комната была сумрачная, с низким потолком. Мебели в ней – массивный стол, два стула да несколько сейфов возле стены.

Полковник запер дверь на ключ. Это насторожило Захарова. Хоть и не чувствовал за собой никакой вины, знал, что это учреждение не из приятных. Полковник, перехватив взгляд Захарова, улыбнулся.

– Не хочу, чтобы нам мешали.

– А что случилось?

– Потолковать надо, – уклонился от прямого ответа полковник, щуря глубоко запрятанные глаза.

Нельзя было понять, что они выражают. По возрасту, полковник был не старше Захарова, но голова у него вся седая, лишь спереди пробивались кое-где темные прядки волос. У него не было левой руки, и, может быть, поэтому грудь с двумя орденами боевого Красного Знамени казалась непропорционально широкой.

Он открыл ящик, вытащил серую папку, бросил ее на стол. Произнес иронически:

– Видишь, дело на тебя пришлось завести.

– В преступники угодил? Вот уж и не думал, и не мыслил!

– Ты только не ершись, Захаров, – дружелюбно сказал полковник. – Давай спокойно посмотрим, что к чему. Дела ведь тоже разные бывают. Тут вот на тебя сигналы поступили, а по-простому оказать, – доносы. Мы и сами разобрались, но мне кое-что уточнить надо, прежде чем начальству докладывать.

– Спрашивайте.

– Тут вот сообщают, что ты якобы приказ товарища Сталина не выполняешь. Отступая, не уничтожаешь мосты. Конкретный пример приводится – мост на Проне.

– Где? На Проне? – припомнил Захаров. – Да там мостишко-то дерьмовый был, на соплях держался. Танк по нему не пройдет.

– Мостишко, может, и дерьмовый, а подкладку подвели политическую. Опытный гражданин писал, знает, как такие бумаги составлять надо. Тут вот оказано, что через этот мостишко немецкие мотоциклисты к тебе в тыл проскочили и вызвали панику. Было?

– Было.

– Вот видишь, – удовлетворенно улыбнулся полковник. – Знающий гражданин бумажку писал. Умеет к каждому кушанью подобрать нужный соус.

– Просочилась разведка, – сказал Захаров. – Шесть или восемь мотоциклистов. Их тут же и прикончили. А мост мы не трогали, через него на восток беженцы и стада шли. Мы еще за этот мост бой немцам дали, уничтожили несколько танков. Даже в газете про нас писали.

– Знаю, – кивнул полковник. – Я вырезку из газеты положил в папку как документ. Ну, а мост-то вы все-таки взорвали или нет?

– Взорвали!

– Точно помнишь?

– Люди живы, которые это своими руками сделали.

– Ну, хорошо. Еще имею к тебе такой вопрос: ты что это пораженческие настроения распространяешь?

– Вздор! – сказал Захаров. – Это чистейшая клевета. Как я могу распространять такие настроения, если сам уверен, что через год, через два, пусть через три года, но мы в конце концов победим?

– Вот-вот, через три года, – недовольно поморщился полковник. – Зачем ты в такие разговоры пускаешься? Скажи еще – через пять лет.

– А вы как думаете – через месяц?

– Мало ли что я думаю. Я знаю, что подобные беседы с подчиненными вести не для чего. Надо ориентировать людей на победу, а ты – три года. Понимаешь, Захаров, это тот самый случай, когда слово – серебро, а молчание – золото. Ну для чего, опрашивается, говорил ты командирам, что немецкая армия сильнее нашей?

– И это известно?

– Как видишь.

– Я говорил, верно, только с одним существенным добавлением: пока сильнее… А как же прикажете считать – мы отступаем перед противником потому, что мы сильнее его? Придет время, погоним немцев, и я первый скажу, что теперь сила на нашей стороне. А пока мы на фронте должны каждый за двоих, за троих воевать. Вот как я говорил.

– А ты – не надо больше…

– Думать не надо?

– Вслух не надо. Тебя ведь целый полк слушает.

– Это приказ?

– Прошу тебя, советую, если хочешь – предупреждаю. И тем более у тебя под боком такой фрукт сидит, что впору вовсе язык откусить. Тут вот и на тебя донос и на комбата твоего Бесстужева. Водку, дескать, хлещет напропалую, ненадежных людей покрывает.

– Опять вздор. Выпивает он с горя, это верно. Борюсь я с этим. А ненадежные люди – это про кого же?

– Старший сержант Дьяконский. И еще окруженцы, которые с ним вышли.

– Из этих ненадежных окруженцев третья часть уже смертью храбрых пала, – с горечью сказал Захаров. – Так, значит, и погибли ненадежными? Или как их считать теперь – доблестными сынами Отчизны?

– Ты, знаешь, в остроумии не упражняйся, – зло произнес полковник, подавшись к Захарову. – Чего ты передо мной изощряешься? Если бы я поверил тому гражданину, который эти бумажки писал, – хлопнул он ладонью по папке, – то я сейчас с тобой по-другому бы разговаривал.

– Обидно ведь… Люди жизни не жалеют…

– Знаю. Не по словам людей ценим, а по заслугам. Дьяконский у меня один из лучших ротных командиров. Я его к званию лейтенанта хочу представить.

– Представляй, если достоин.

– Боюсь только, не утвердят.

– Это из-за грехов-то отцовских?! Думаю, утвердят. В крайнем случае приезжай ко мне, поддержу. Я с его делом знакомился. Пришлось вот, – оттолкнул он от себя папку, – Бесстужева и Дьяконского тревожить не буду, Им немцы достаточно нервы портят. А тебя, Захаров, предупреждаю: прижился возле тебя любитель доносы писать. Любитель и мастер. Будь это до войны – замучили бы тебя проверками и инспекциями. Сейчас время не то, сейчас каждый человек, как на рентгене, виден… Посоветовались мы тут между собой по поводу доноса. Нашлись товарищи, которые этого автора с давних времен знают. Служили когда-то вместе. Так вот, этот автор в тридцать седьмом году ни много ни мало, а шестерых командиров своими бумажками за решетку отправил. Ну, разобрались со временем, кое-кого выпустили. А некоторых уже не пришлось… В общем и целом этот гражданин расчистил себе дорожку: за три года три раза в должности повышался. Ну, да теперь такие фокусы у него не выйдут.

– Товарищ полковник, как вы можете спокойно говорить об этом? – воскликнул Захаров. – Ведь такого мерзавца-клеветника самого расстрелять мало!

Полковник ответил не сразу. Прикурил, затянулся несколько раз, выпуская дым в сторону окна.

– Видишь ли, Захаров, все это не так просто. За что его привлекать к ответственности? Человек, может, искренне сигнализирует о неполадках. Факты он сообщает вроде бы правильные. Попробуй, докажи, что он действует не от чистого сердца!.. Существует такое мнение, что к честному человеку грязь не пристанет. Пусть пишут, пусть подают сигналы. А проверка покажет, кто прав.

– Он обливает людей помоями, а с ним ничего сделать нельзя?

– Кое-кого мы бьем по рукам. За явную клевету, конечно.

– Ох, уберите вы от меня этого автора, – взмолился Захаров. – А то ведь я из-за него ко всем доверие потеряю. Везде будут доносчики чудиться.

– Ну, уберем от тебя, он в другом месте акклиматизируется. Нет, это негоже. Я вот к члену Военного Совета схожу, пусть он вызовет этого товарища и голову ему намылит – так, чтобы волосы затрещали.

– А кто этот автор – вы не скажете?

– Нельзя. Не положено, – ответил полковник.

Подумал и, пристально глядя в лицо Захарова, произнес:

– Не имею я права называть фамилию этого старшего политрука. Я только считаю своим долгом предупредить вас.

«Горицвет, – понял Захаров. – О Бесстужеве и Дьяконском мог писать только он… Но зачем ему нужно клеветать на меня? Может, это просто мания? Болезнь сверхбдительности?»

С неприятным осадком на душе вышел Захаров из Особого отдела. Шагал к ожидавшей его машине и думал, что гораздо легче на передовой воевать с противником, нежели ежедневно сталкиваться с разными видами подлости. Нет, он, пожалуй, не смог бы работать на месте этого однорукого полковника. И еще он подумал, что этот полковник сам, вероятно, очень хороший человек, так как, постоянно имея дело с негодяями всех мастей, не утратил главного – доверия, к людям.

* * *

В междуречье Десны и Днепра танкисты Гудериана, двигавшиеся на юг, встретили неожиданно сильное сопротивление. Русские наносили контрудары и с фронта и во фланг. Пришлось подтянуть на передовую линию танковую дивизию ОС «Рейх», пехотный полк «Великая Германия» и 5-й пулеметный батальон. С их помощью контрудары удалось отразить. Но эти части были последними крупицами, больше командование группы армий «Центр» ничего не могло выделить Гудериану. Резервы были заняты под Ельней, где советским войскам удалось прорвать фронт. Немцы были вынуждены очистить Ельнинский выступ, оставив там пятьдесят тысяч убитых. А Гитлер не давал новых дивизий, берег их для будущего.

Против танкистов Гудериана сражались не только недавно прибывшие на фронт части русских, но и войска, с которыми немцам уже приходилось встречаться. Особенно раздражал Гудериана один полк, будто олицетворявший собой всю русскую армию. Он, как легендарная птица Феникс, возникал из пепла. Еще у Бреста этот полк задержал продвижение пехоты и 1-й кавалерийской дивизии. Потом он оборонялся на реках Проне и Сож. В сводках не раз упоминалось о том, что полк «уничтожен» или «рассеян», а теперь он снова стоял перед 4-й танковой дивизией. Разведка сообщала, что эта воинская часть обескровлена, численный состав ее ниже нормы. Но Гудериан предпочел бы иметь перед собой необстрелянную дивизию полного состава, нежели этих ветеранов.

Командование спешило использовать хорошую погоду и боевой дух солдат для быстрейшего продвижения вперед. Гудериан, натравляя главные силы на юг, в то же время стремился протолкнуть свои войска как можно дальше на восток, за Десну, на ближайший путь к Москве. В Ставке понимали этот маневр. И как только наступление танкистов на Киев замедлилось, Гудериан получил категорический приказ: вернуть все войска на западный берег, самовольно полосу наступления не расширять, сосредоточить все усилия на главном направлении. Гейнц понял, что раздражение и неприязнь к нему со стороны вышестоящих начальников достигли предела. Пришлось подчиниться.

Вскоре после получения этого приказа в штаб Гудериана приехал представитель главного командования оберквартирмейстер генерал Паулюс. Он прибыл в качестве наблюдателя и не имел права отдавать распоряжения, но уже само его присутствие было неприятно, Паулюс, высокий, с отличной выправкой генерал старой прусской школы, сочетал в себе способности решительного командира и кропотливого штабного работника. Он был известен своей прямотой и щепетильной честностью – это как-то шокировало Гудериана. Сам Гейнц был мастер интриги, умел, где нужно было, мог выдать черное за белое, любил искать обходные пути и быстро понимал людей, которые поступали так же. Он мог проследить ход их мыслей, вовремя найти контрмеры. А с Паулюсом, который шел напрямик, подчиняя все только делу, не лавируя и не заигрывая ни с кем, ему было трудно. Они не понимали друг друга.

Паулюс был достаточно опытен, для него не подошла бы красивая батальная сцена, восхитившая итальянского военного атташе. Гудериан решил показать ему самый трудный участок. Это было в интересах Гейнца. Пусть в Ставке знают, как тяжело на фронте. Паулюс подтвердит, что Гудериану действительно нужны крупные подкрепления.

Однако этот замысел Гудериана был сразу же разрушен Паулюсом. Ознакомившись с обстановкой, он сказал:

– Оберквартирмейстер являлся заместителем начальника генерального штаба и возглавлял группу отделов, ведавших оперативными вопросами.

– Доложу ОКХ3, что войск у вас для выполнения задачи вполне достаточно. Суживайте полосу наступления – вот вам резервы.

– Мне нужно прочно обеспечить растянутый фланг.

– Обеспечивайте его по рубежу Судости и Десны, как предусмотрено планом. Думать о Москве рано. Вы и генерал Клейст ведете сейчас борьбу на главном участке. Если вы сможете ликвидировать киевскую группировку противника, это решит исход дальнейших событий.

Гудериану нечего было возражать. Он не стал жаловаться на трудности, а просто повез Паулюса в 4-ю танковую дивизию, наступавшую головной в излучине Десны.

Генералы наблюдали за боем в бинокли, стоя на раскаленной солнцем броне командирского танка. В течение двадцати минут гряду низких холмов, занятых русскими, обрабатывали бомбардировщики. Они перепахали фугасными бомбами весь рубеж, склоны холмов сделались черными от вывернутой земли. Танки поползли в атаку, ведя огонь из пушек. Пехота бежала следом, стараясь не отстать, солдаты скучивались за броней машин.

– Вероятно, русские уже отступили, – произнес Паулюс, вытирая платком шею под расстегнутым воротом мундира. – Самолеты выбили их оттуда.

– Нет, они здесь. А если отошли, то оставили заслон.

Как бы подтверждая слова Гудериана, начали стрелять орудия противника. Звук их был гораздо более сильный, чем у танковых пушек. Танки, вероятно, обнаружив батареи, сосредоточили огонь в двух местах, в лощинах между холмами. Несколько минут продолжалась эта дуэль. Орудия стреляли все реже. На поле горели три подбитые машины.

– У русских очень мало противотанковой артиллерии, – объяснил Гудериан. – Почти нет. Но они нашли выход. Выкатывают на прямую наводку орудия крупных калибров. Ведется борьба за первые выстрелы. Результат смертелен, противники находятся на открытом месте. Или танк разбивает пушку, или пушка его. При таком калибре снарядов броня не спасает…

Тем временем танки заставили умолкнуть советские батареи. Путь был открыт, но пехота уже залегла, прижатая к земле пулеметным и винтовочным огнем. А без пехоты танкисты действовали очень нерешительно. Машины доползли до черной полосы, вспаханной бомбами, и начали маневрировать возле нее. Останавливались, стреляли, двигались зигзагами то в одну, то в другую сторону. Лишь несколько танков добралось до русских траншей. Они поднялись на гребень и сразу загорелись там, превратившись в яркие костры, над которыми ветер полоскал черные шлейфы дыма.

Остальные машины будто только и ждали этого. Они развернулись, медленно поползли назад и, пройдя через боевые порядки залегшей пехоты, скрылись в молодом лесу.

– Придется снова вызывать бомбардировщики, – сказал Гудериан.

– Простите, генерал, но меня удивляет, почему танки отступили? Ведь они были на позициях русских!

– Поговорите с командиром полка, он объяснит лучше меня, – Гудериан старался не показать своего удовлетворения.

Кабинетные пачкуны из Берлина должны, наконец, понять, какова здесь обстановка. Чем больше Паулюс увидит своими глазами, тем лучше.

По вызову Гудериана явился бледный полковник с лоснящимся от пота лицом.

– В чем дело? – спросил Гейнц.

– Они залезли в норы и стреляют оттуда.

– Но вы уже были на холмах?

– Мы были там дважды. Бутылки, будь они прокляты! – выругался полковник, в котором не остыло еще напряжение боя. – Эти звери взбесились. Они лезут под машины. У меня скоро не останется танков. Утром в строю было двадцать пять, а сейчас только шестнадцать.

– Свяжитесь с аэродромом, – сказал Гудериан. – Передайте мое распоряжение: пусть бомбят до тех пор, пока на холмах не останется ни одного русского.

Танк и бутылка – это было странное сопоставление. Паулюс и раньше слышал об этом русском новшестве, но не воспринимал его серьезно. Даже наоборот. По его мнению, это свидетельствовало, о том, что русские окончательно выдохлись, у них не осталось никакой техники, если они прибегли к такому примитиву.

Гудериан повез Паулюса в тыл на место недавнего боя, где еще не были убраны подбитые машины. Лишь у некоторых танков повреждения были сравнительно невелики, а от большинства остались только закопченные коробки с обгоревшей, свернувшейся струпьями краской. А несколько машин совсем развалились на части.

– Мы наступаем, и одно из наших преимуществ в том, что мы не теряем неисправную технику, – говорил Гудериан, показывая гостю поле сражения, как хороший фермер показывает свое хозяйство. – Русские вынуждены бросать поврежденные машины и артиллерию. Их потери невозвратимы. А. мы ремонтируем танки и снова посылаем их в бой. Вот такие, – кивнул Гудериан в сторону машины, у которой были разбиты гусеницы, но корпус остался цел. – В начале кампании на гусеницы приходилось более пятидесяти процентов повреждений. От взрывов на минах, от гранат и иногда от попаданий от снарядов. Ремонт занимал всего несколько дней. А сейчас гораздо хуже. Значительная часть танков выходит из строя совсем. Русские ожесточились. Вы видели – они выкатывают на прямую наводку орудия крупных калибров. Снаряды таких калибров, в случае попадания, разбивают машину на куски. Но самое главное – это варварское новшество – бутылки. В руках смелого солдата они превращаются в опасное оружие. Русские подпускают наши танки вплотную и жгут их. Машина выгорает и становится совершенно непригодной. Танкисты теперь боятся доходить до траншей.

– Уж не позаимствовать ли у русских их опыт? – с усмешкой спросил Паулюс.

– Когда идешь с бутылкой на танки, мало шансов остаться в живых. Бутылки хороши только в руках безумцев. В нашей армии они неприменимы. И зачем? У нас достаточно противотанковой артиллерии, а у русских теперь почти нет танков.

На поле, изъезженном гусеницами, изрытом воронками, валялись трупы красноармейцев, все в новом обмундировании, все в одинаковых черных обмотках. Над ними кружились мухи. Генералы, брезгливо отгоняли от себя мух ветками.

Гудериан остановился возле стрелковой ячейки. Наполовину высунувшись из нее, перевалившись через бруствер, лежал лицом вниз красноармеец. Гимнастерка сзади задралась, открыв неестественно белое тело. Вытянутая вперед правая рука сжимала горлышко пол-литровой бутылки с сиреневой жидкостью. На почерневших распухших пальцах четко выделялись длинные ногти. Адъютант наступил на руку красноармейца и ногой осторожно откатил бутылку в сторону.

– Вот оно, это оружие, – сказал Гудериан. – Методика несложная. Надо зажечь спичку, потом спичкой поджечь фитиль и бросить бутылку так, чтобы она попала в уязвимое место машины. Например, в жалюзи. Для этого нужно немногое: дожить до той секунды, когда танк окажется рядом и иметь железные нервы, чтобы орудовать спичками. Вероятно, это особенно приятно при сильном ветре или в сырую погоду. Впрочем, в последнее время появляются усовершенствованные бутылки. Зажигание упрощено. Увы, положение русских настолько трагично, что они не чувствуют юмора. Они применяют эти бутылки слишком серьезно. А мои танкисты боятся превратиться в жаркое. Люди с большим удовольствием рискуют гусеницами, нежели своими головами. Танкисты жалуются, что противник ведет войну не по правилам. Русские ведут войну на уничтожение.

– Не совсем точно, – возразил Паулюс. – Они принимают войну на уничтожение.

– Разве?

Гудериан насторожился, умолк выжидающе. Может, Паулюс скажет что-нибудь такое, о чем не принято говорить вслух? Гейнц сумел бы запомнить его слова и использовать этот козырь в нужную минуту.

Паулюс насмешливо посмотрел на него: Гудериан делал стойку над дичью, но Паулюс, слава богу, знал, с кем разговаривает.

– Да, представьте себе. Вам ведь известно распоряжение, отданное Кейтелем? Он требует использовать любые неограниченные средства даже против женщин и детей. Ни один немец, участвующий в военных действиях, не будет нести никакой ответственности за акты насилия и не будет подвергаться дисциплинарным или судебным наказаниям. Командование исходит из того, что эта война трудна для наших людей. Нецелесообразно ограничивать их в мелочах и раздражать их.