Неизвестные солдаты, кн.1, 2

– Побольше. Может, даже полк.

– Вот об этом я и толкую, – поднял Сашка указательный палец. – Это если по одному. А у меня уже шестой. Сержант пятерых отпел. А сколько нас таких! За каждого нашего, какого они тут убили, мы уже рассчитались, теперь аванс даем. Патронов нам побольше, воды да курева – мы тогда на год вперед счет им откроем.

– Газет бы еще, – сказал Кулибаба. – «Комсомольскую правду».

– Верно, – весело прищурился Фокин. – А то цигарки крутить не из чего. Первое время немцы хоть листовок много бросали, а теперь без ихней бумаги совсем швах.

– Газету хорошо бы, – буркнул молчаливый сержант-пограничник. – Узнать, где что делается.

– Без газет и без жратвы воевать все-таки можно, – сказал Сашка. – Недели две, а то и три протянем.

– А потом? – спросил Кулибаба.

– Потом к своим пробиваться.

– Где они, свои-то?

– Не уйдем, – хмуро сказал сержант. – Немцы обложили – мышь не проскочит. Нечего зря брехать. Держись, пока два патрона останутся, а потом крышка.

– Почему два?

– Один – если какой сукин сын сдаваться пойдет. А второй для себя.

– Я сам не смогу, – тихо промолвил Кулибаба.

– Ничего, – покровительственно сказал сержант, – Товарища попросишь.

У Кулибабы дернулись узкие плечи.

– Бросьте вы похоронный марш играть, – вмешался Сашка. – И что это за народ, все им надо в завтрашний день заглядывать. К тому времени нас может убьют каждого по два раза, а потом еще снарядами на куски разорвет. Живы – ну и радуйтесь потихоньку. Мне вот от голода брюхо свело.

– Обед я получил. – Сержант вытащил из кармана носовой платок, развязал узелок. Крупный, подмоченный и набухший горох оказался в нем. – На троих две пригоршни старшина дал.

– Эх, жизнь! – вздохнул Сашка. – А ведь я, ребята, дома по две сковородки картошки с салом за один присест съедал. С соленым огурцом… И не ценил.

Сержант разделил горох на три равные части. Взял горошину, положил в рот. Катая ее языком, сказал:

– Ночью полезу к немцу, который у пня валяется. Он с ранцем. Галеты небось у него.

– Смотри, место пристреляно. Утром попробовал один парень, и сам теперь там лежит.

– Я осторожно.

Горох был влажный и немного освежал рот. Каждую горошинку Сашка жевал медленно, чтобы продлить удовольствие.

– Можно бы щи из крапивы сварить, – мечтательно рассуждал он. – Мать дома варила, а крапивы по-над берегом много растет… Там еще и укроп есть. Или сеял кто или ветер семена разнес. Растет меж лопухов. А его ведь тоже в котелок можно…

– Воды нету, – сказал сержант. – А без воды какие щи? И мяса нету тоже, и соли нету, и ничего нету.

– Да, – вздохнул Сашка. – Голая крапива с укропом это все-таки не еда… И опять же против того места, где укроп, у немцев пулемет в кустах…

Среди обломков то ползком, то на четвереньках пробирался красноармеец-связной. Увидев Фомина, крикнул:

– Эй, музыкант, к командиру вместе с трубой, живо!

– Зачем?

– Быстрей давай! Возле инженерного управления командир. Немцы на нашем берегу, отбивать будем!

Вместе с Сашкой пошли и сержант с Кулибабой.

Укрываясь за полуразрушенной стеной, лежали красноармейцы, человек семьдесят. Фокин давно уже не видел столько людей вместе и поразился, какие они все измученные, исхудалые, грязные. Много перевязанных. Даже не верилось, что эти люди могут подняться в атаку. Но они готовились, привычно и деловито, без лишних движений, вставляли запалы в гранаты, меняли диски автоматов.

– Будешь играть! – приказал старший лейтенант. И добавил: – Громче играй.

Повернулся к чернолицему с забинтованной шеей политруку.

– Ну, пора?

– Пора.

Сашка повесил на грудь автомат, достал из-за спины памятую трубу, дунул в нее, проверяя.

– Товарищи! Впере-е-е-ед! – вскочил старший лейтенант и первым выбежал через пролом в стене.

Фокин за ним. Остановился, вскинул трубу, заиграл сигнал атаки. Спекшиеся губы не повиновались, звуки получались пронзительные, отрывистые, самому противно было их слушать. Сашка махнул рукой и побежал было за красноармейцами, но политрук, обгоняя его, крикнул свирепо:

– Играй, черт!

Сашка больно куснул губы, чтобы чувствовать их. Тревожные звуки горна, врезавшиеся в треск стрельбы, подстегивали, звали вперед не только бойцов, но и самого Фокина. Он шел быстро, срываясь на бег, не отставая от красноармейцев.

– Давай, Саша, давай! – восхищенно кричал Кулибаба, поспевавший рядом.

– Р-р-ра-а! – грохнуло впереди, красноармейцы побежали быстро, и Фомин за ними.

На бегу играть было невозможно, а он все-таки играл; уже не мелодия, отдельные звуки рвались из трубы, но все равно радостно было слышать их, привычными и бодрящими были они.

Сержант-пограничник, бежавший впереди, метнулся вправо, взмахнул прикладом над головой и упал сам. В том месте сбились в кучу красноармейцы, вокруг кричали, стреляли и падали люди, а Сашка, подняв кверху трубу, самозабвенно, вкладывая всю душу, играл один и тот же тревожный, зовущий сигнал: атака, атака, атака!

Красноармейцы сбросили автоматчиков в реку, рассыпались по укрытиям. Некоторые, обезумев от жажды, кидались к воде, наклонялись, пили. Но с того берега стреляли немцы, и те, кто добежал до реки, падали там в воду и на траву возле нее.

Будто кнутом стегнуло по ноге Сашку, он покачнулся, выронил трубу. Нагнулся посмотреть, что случилось. Пуля насквозь прошила мякоть левой ноги ниже колена. Боли не было, только сразу сделалось жарко. Из двух ранок бежала кровь. Сашка разорвал штанину, обмотал вокруг ноги грязную тряпку. Она быстро набухла и почернела.

– Ну, помоги! – крикнул он Кулибабе, со страхом смотревшему на него. – Руку дай! Да трубу-то подними, дура!..

Долго добирались они до инженерного управления. Сашка заметно слабел. Кружилась голова. Опираясь на плечо Кулибабы, он медленно шел к тому подвалу, куда отводил когда-то раненого лейтенанта. Возле двери Кулибаба остановился, спросил растерянно:

– Я-то куда теперь? И сержанта нет, и ты вот…

– Со мной будешь. Подожди, пока перевяжут.

Спускаясь вниз по высоким ступенькам, Сашка подумал о том, что не знает даже фамилию сержанта-пограничника. Привык с первого дня: сержант и сержант. Так вот и погиб человек, а кто – неизвестно…

– Слышь, – сказал он Кулибабе. – Пока я тут, ты сходи, разыщи сержанта. Посмотри в карманах, может, адрес есть. А потом отнеси в сторонку и закопай. Ну, не закапывай, – поморщился он. – Положи хорошо и камнями сверху закрой.

В подвале, превращенном в госпиталь, на испятнанных кровью матрацах и коврах, впокат, один к одному лежали раненые. Бредили в беспамятстве, стонали, скрипели зубами. Остро пахло йодоформом. Спертый воздух дурманил голову.

Несколько жестяных ламп скудно освещали бледные лица. Изможденные женщины с темными провалами глаз сидели возле раненых, кормили их, перевязывали. Сашка даже удивился: как женщины могут находиться в этом аду, и ведь не час, не два, а несколько суток.

Там, наверху, когда убивали товарища, о нем говорили, сожалели, ночью старались зарыть где-нибудь в городке. А здесь на умерших не обращали внимания, они по нескольку часов лежали среди раненых.

Люди прошли шить. Женщины уговаривали потерпеть до ночи, когда пойдут к Мухавцу за водой добровольцы. Лишь тяжелораненым давали иногда два-три глотка.

Тут были свои строгие правила, свои порядки. Пожилой фельдшер ощупал ногу Фокина, сказал что-то девушке в халате, покрытом темными пятнами. Девушка ножницами обрезала штанину до самого бедра, смазала йодом края раны. Было больно, но Сашка и виду не подал. Пошутил через силу.

– Вот бы в атаку так в отрезанной брючине. Немцы одного вида бы напугались.

Девушка не ответила. Стояла на коленях, склонившись над его ногой, серьезная, сосредоточенная. Две косички торчали из-под берета. Бинтов у нее не было. Делала перевязку, разрывая на ленты мужскую нижнюю рубашку. Кровь из ранок продолжала сочиться. На перевязи с двух сторон появились красные пятнышки. Девушка рылась в сумке, морща лоб.

– Жгут бы надо, – жалобно оказала она. – Течет ведь.

Сашка увидел ее лицо: девушка была совсем молодая, лет семнадцати. Губы у нее неестественно большие, ярко-красные, почти черные. Она дышала тяжело, ртом, то и дело облизывала губы, и Сашка понял, что это от жажды. Ему стало очень жаль ее и было неловко от того, что она своими маленькими пальчиками прикасается к его грязной волосатой ноге. «Эх, жизнь собачья! Ей бы стишки для среднего возраста наизусть читать, – думал он. – Последним гадом буду, если ей нынче воды не достану».

Девушка улыбнулась обрадовано, повернулась к нему спиной и начала вдруг снимать чулки. Сашка не понял: для чего это? Она ловко скрутила тонкий чулок в жгут, туго перетянула им ногу Фокина. Потом сняла второй чулок, бережно свернула и положила в санитарную сумку.

– Зовут-то как тебя? – спросил Сашка.

– Катя, – рассеянно ответила она, глядя, довольная, на свою работу.

Поднялась и пошла в дальний угол, откуда уже манил ее рукой пожилой фельдшер. А Сашка смотрел на ее маленькую, согнутую усталостью фигурку, и непонятное творилось у него на душе: и грустно ему было, и жаль эту девушку, и немножко хорошо почему-то. Фокин украдкой, чтобы не видел Кули-баба, погладил загрубелыми пальцами шелковистый и теплый чулок. И странным было это ощущение для руки, трогавшей последнее время только кирпич да железо…

Наверху, наверное, уже темнело. Фокин послал Кулибабу по подвалам, собрать какую-нибудь посуду. Кулибаба вернулся быстро, притащил не только десяток фляг, но несколько котелков и жбан литров на пять, с завинчивающейся крышкой.

– Подходяще, – одобрил Сашка, привешивая фляги к поясу. – Забирай все эти чашки-миски и выволакивай меня на свет божий.

Хоть и держался Фокин за плечо Кулибабы, идти ему сперва было очень трудно. Нога была тяжелой, непослушной и все время подламывалась в колене. Сашка поднимался по лестнице медленно, ругаясь сквозь зубы.

– Останься. Ну куда ты! Лежать надо, – уговаривал Кулибаба.

– Заткнись, – оборвал его Сашка. – Ты один, что ли, за водой сходишь?

Кулибаба умолк. Идти на Мухавец в одиночку он не решился бы. До казармы они добрались почти в темноте. Красноармейцев здесь было гораздо меньше, чем днем, и почти все легко ранены, кто в руку, кто в ногу. Сашка решил, что в госпиталь больше не вернется. Принесет воду и сюда. Тут хоть люди живые и небо над головой, а в подвале с тоски помрешь.

Немцы вели методический минометный огонь. Через одинаковые промежутки времени среди груд кирпича ложилась серия мин. То в одной, то в другой стороне вспыхивали короткие перестрелки; немцы мелкими группами штурмовали огневые точки.

Сашка договорился с красноармейцами, что через пятнадцать минут после его ухода они дадут несколько очередей трассирующими пулями: укажут направление, куда возвращаться. Кулибаба, вытянув шею, смотрел в темноту, в сторону Мухавца. До реки рукой подать. Метров сто ползком, потом крутой спуск. Но жутко было вылезать из укрытия на чистое место. По реке немцы стреляли непрерывно, для этого были специально выделены пулеметы. Не подпускали к воде.

– Заробел? – спросил Сашка, заглядывая в лицо. – Тогда останься.

– Пойду я, – вздохнул Кулибаба.

На спину ему Фокин веревками привязал жбан, для верности прихватил еще и ремнем. Проверил – хорошо ли отвинчиваются крышки висевших на поясе фляг. Из оружия взяли с собой по гранате и трофейный автомат; Сашка забросил его за спину. Жалко было оставлять котелки, но и тащить с собой нельзя, руки должны быть свободными. Пару котелков решили все-таки захватить, несли их, зажав дужки зубами.

Сашка пополз первым. Кулибаба с гранатой наготове – за ним.

От нервного напряжения или от того, что «расходился», Сашка не чувствовал боли в ноге, даже забыл про нее. Некогда думать о ней – того и гляди шлепнет тебя случайная пуля или, еще хуже, напорешься на немецких разведчиков.

Раза три взлетали ракеты. При бледном холодном свете все вокруг казалось незнакомым: какие-то пни, груды кирпичей, ямы, воронки. Раньше Фокин знал тут каждое дерево, каждый куст. А теперь не разберешься – все снесено, переломано, искалечено.

Воздух, сухой и пыльный, сменился более прохладным и влажным. Чаще попадались трупы. Сашка понял: берег рядом. Жажда сделалась нетерпимой, казалось, что он умрет, если сейчас же, сию минуту не глотнет воды, не остудит спекшийся рот. Сашка вскочил бы и побежал, но пули посвистывали часто, заставляя плотней прижиматься к земле. Те, кто ходил за водой раньше, рассказывали, что немцы открывают огонь с противоположного берега при малейшем шуме, на каждый всплеск.

…Сначала Фокин и Кулибаба долго пили сами, лежа, на животе. Сашка думал, что надо выпить столько, чтобы потом не притрагиваться к принесенной воде. Он глотал через силу, чувствуя, как тяжелеет охлажденный желудок.

Кулибаба поперхнулся, захрипел, сдерживая кашель. Сашка замер – кашлянет, и тогда все! Но Кулибаба только фыркнул, зажав рот ладонью. Сашка ткнул его кулаком, шепнул: не торопись, черт!

Осторожно, ощупывая ногами дно, они вошли в воду. К берегу прибило много трупов, приходилось отодвигать их, отпихивать к середине реки, на течение. Хорошо, что в северной части крепости били пушки, а возле казарм продолжали рваться мины. Если бы не этот шум, немцы наверняка услышали бы плеск. А пока они вели бесприцельный огонь. Пули иногда проносились близко от Фокина, падали в воду с коротким шипением. Этих пуль Саджа не боялся, такие попадают необязательно.

Кулибаба, зайдя по пояс в реку, присел. Вода быстро наполнила жбан у него за спиной. Сашка нащупал горло жбана и, стараясь не звякнуть, завинтил крышку. Толкнул легонько: «Иди!»

Кулибаба сделал несколько шагов, выбрался на мелкое место и лег потихоньку: тело на берегу, а ноги в реке. Сашка тем временем набрал воду в первую флягу. Потуже затянул ремень. Отвинтил следующую крышку. Кулибаба, глаза которого привыкли уже к темноте, явственно различал фигуру ефрейтора.

«Скорей, скорей», – мысленно умолял он.

Над самой головой свистнули пули. Фокин вдруг покачнулся, теряя равновесие, начал медленно погружаться вводу.

– Саша! – хриплым шепотом позвал Кулибаба. – Саша, помочь?

Он не успел еще осмыслить, что случилось, а голова Фокина исчезла под водой. Исчезла и больше не появилась, только с легким бульканьем лопались в том месте пузыри.

Кулибабе страшно было одному заходить в реку, но он зашел, верней вбежал, забыв про осторожность, шлепая сапогами. И тотчас на другом берегу взлетела ракета, ослепившая красноармейца. Деловито затарахтел пулемет. Кулибаба повернул назад.

Он бежал, ничего не видя вокруг, падал и вновь бежал, подгоняемый посвистам пуль. И даже сейчас еще не варил, что Фомин погиб. Он, наверно, просто присел, скрываясь. Вернется и будет ругать за шум… Сашку, живого, насмешливого, он не мог представить под водой, рядом с теми холодными трупами…

Кулибаба пришел в себя только за стеной казармы, среди красноармейцев.

– Музыкант где? Убит? Ранен? – допытывался командир взвода. – Да чего ты молчишь, как колода? Память отшибло? На немцев нарвались?

Кулибаба не знал, на какой вопрос отвечать, и говорить ему вообще не хотелось. Он думал, что надо сходить к реке еще раз, поискать Сашку, но только боялся, что не найдет то место… Он развязал веревки на груди, снял жбан. Держал его в дрожащих руках, с удивлением разглядывая круглую дырочку, пробитую пулей. Жбан был почти пуст. Только на дне плескалась вода.

Ноги Куляба бы подогнулись, изнурительная усталость захлестнула его. Сел на камень, охватив руками голову. Ладонями чувствовал, как на висках бешеными толчками бьется под кожей кровь.

Какой-то красноармеец поднял жбан, осмотрел и, облизав губы, сказал задумчиво, будто убеждая себя:

– Дырочка-то аккуратная, ее заткнуть можно. Очень уж посудина вместительная. Обыщешься, не найдешь такой. Ну что же, я пойду, значит, товарищ лейтенант? Так, что ли?

– Надо, – ответил ему командир.

* * *

Километрах в двадцати северо-западнее Бреста взвод немецких саперов нес дежурную службу на шантанном мосту через Буг. Жизнь была спокойная. Фронт ушел на восток, поговаривали, что танкисты уже захватили Минск. Через мост двигались дальние тылы 2-й танковой группы да колонны автомашин с ранеными.

В пышной зелени берегов медленно текла река, слюдяная, блестящая днем, под горячим солнцем, и густочерная, таинственная по ночам. Жара стояла такая, что к полудню прекращалась всякое движение по мосту, саперы изнывали от духоты, прятались в тени или лезли в холодную еще воду. Но купаться было неприятно. Множество раздувшихся трупов несла на север река, и саперы шутили, что жирная рыба будет в этом году в Балтийском море.

Солдаты еще не видели живых русских красноармейцев. Любопытство донимало их. Иногда вылавливали багром трупы, брали что-нибудь на память: звездочку, бляху с ремня, треугольник или кубик с петлиц. Выворачивали карманы, надеясь поживиться. Командиру второго отделения повезло – он снял с трупа хорошие ручные часы, промыл их спиртом, и теперь часы шли, будто и не бывали в воде.

Однажды к понтону прибило труп русского. Его подтянули багром к берегу и осмотрели. В карманах нашли какие-то бумага с расплывшимися чернилами. На ремне – целый десяток фляг.

– Странно, – сказал унтер-офицер. – Зачем ему столько… И эта обрезанная штанина…

– Говорят, русские вообще чудные люди.

– Он оделся так, чтобы удивить нас, – острили саперы.

– О, да тут какой-то чулок на ноге! Под коленом у него дамский чулок!

– Наверное, амулет.

– Все гораздо проще: война застала его в постели, а девчонка привязала на память свою тряпку.

Каждую новую шутку солдаты встречали громким веселым хохотом.

На обрыве появился привлеченный шумом командир взвода, наклонился, держась за гибкую молодую березку, крикнул:

– В чем дело?

Саперы повернулись на его голос. Унтер-офицер ответил:

– Река принесла труп.

– Чей?

– Какой-то русский солдат.

Лейтенант поморщился и махнул рукой. Унтер-офицер понял, длинным багром оттолкнул убитого на течение; вода подхватила и понесла его дальше, мимо курчавой рощи молодых дубков, мимо пестрого луга. И долго еще видна была с понтона темная точка на голубой глади безмятежно-спокойной реки.

* * *

Передовые танковые отряды генерал-полковника Гудериана вышли 28 июня к южной окраине Минска и установили связь с танкистами генерала Гота, прорвавшимися к городу с севера. Кольцо окружения замкнулось. В «котле» оказались главные силы советских войск Западного франта; одна группа в районе Белостока, вторая – восточнее, ближе к Минску. Такого успеха не ожидали даже наиболее оптимистично настроенные германские генералы.

Из опыта боев во Франции немцы вынесли твердое убеждение: главное – окружить противника. Это уже победа. Окруженный враг складывает оружие и сдается. Но здесь, на востоке, происходило нечто противоречащее опыту и военной науке.

Поражение потерпело командование Западного фронта, а не войска. На огромном пространстве от границы и до самого Минска, на территории, которую немцы уже считали своей, развернулось напряженное сражение. Русские наносили удары то в одном, то в другом месте, пытались прорвать кольцо, просачивались небольшими отрядами и целыми подразделениями. По сути дела вся пехота группы армий «Центр» была втянута в борьбу с окруженными, кроме того, «котел» приковал к себе главные силы Гудериана и Гота. Темп наступления сильно упал. Разведка сообщала, что с востока перебрасываются новые соединения советских войск, развертываются на рубеже Днепра. А немцам нечем было помешать созданию новой линии фронта.

Гудериана не покидало беспокойство. Надо двигаться вперед, бить и бить, не давая противнику закрепиться. Через две-три недели будет поздно, придется прорывать подготовленную оборону.

Танки Гудериана и Гота глубже всех врезались в просторы России. Гот вояка, но не политик, не умеет пользоваться добытой славой. А у Гейнца был дальний прицел. Он должен первым дойти до Москвы, занять место в истории рядом с Наполеоном. Ради такой цели можно было ставить на карту все. Только действовать следовало не в одиночку, чтобы в случае неудачи разделить с кем-либо ответственность или совсем свалить ее на чужие плечи.

Никого не извещая, Гудериан вылетел в штаб танковой группы Гота. Все-таки они были очень разными людьми. Гейнц воевал целеустремленно, весь отдаваясь делу. Не считаясь с временем, днем и ночью ездил из дивизии в дивизию, выяснял обстановку, наводил порядок, давал указания. А Гот и на войне оставался самим собой: напористым, энергичным, но чрезмерно эмоциональным и безалаберным человеком, склонным к эпикурейству. Сейчас он занимал квартиру из пяти комнат. В двух первых толпились офицеры, стояли столы с бутылками и закусками. Сюда заходили запросто, ели, пили, дымили сигаретами. Пахло жареным мясом. Два солдата – официанты – сновали с подносами.

Тут же и работали: звонили телефоны, стучали машинки.

Следующая комната служила приемной. Потом кабинет Гота и его личные апартаменты – просторная побеленная комната. Высокая двухспальная кровать была явно доставлена сюда из другого места, стояла почему-то не возле стены, а поперек комнаты. На ней горкой лежало свежее шелковое белье, а на спинке висела розовая женская рубашка. Это было совсем безобразно, Гудериан едва удержался от замечания. Поморщился брезгливо, вспомнив слухи о половой извращенности Гота.

Они прошли к окну и, пока Гудериан стоял спиной к кровати, молоденький, женственный адъютант успел убрать все белье с генеральской постели.

Разговаривали с глазу на глаз, сидя в креслах.

– Знаете, генерал, – начал Гейнц, растягивая в усмешке тонкие язвительные губы. – Положение на нашем фронте напоминает мне случай с одним охотником, который забрался в чащу леса и вдруг закричал оттуда: «Господа, господа, я поймал медведя!» – «Так ведите его скорее сюда!» – «Но он меня не пускает!»

– Браво, – хлопнул в ладоши Гот. – Боюсь, этот медведь не выпустит нас слишком долго.

– Подобное опасение и привело меня к вам.

– Да, да, да! – кивал Гот. От него шел густой запах духов.

– Ситуация сложная, – продолжал Гудериан. – Все внимание фюрера приковано к окруженной группировке. Он против дальнейшего наступления, пока русские в «котле» не будут уничтожены. Он нервничает, считая, что у окруженных слишком место сил; русские могут раздробить кольцо и уйти. Больше того, фюрер опасается, что русские могут повернуть на запад и ударить на Варшаву, то есть в ту сторону, где стенки «котла» наиболее слабые.

– Такая возможность существует? – насторожился Гот.

– Не думаю. Но это было бы ужасно. Эти сотни тысяч русских обрушились бы на наши оголенные тылы, перерезали коммуникации, уничтожили бы наши склады. Это могло бы сорвать всю кампанию. Вместо того чтобы наступать на восток, нам пришлось бы сосредоточить все усилия в противоположном направлении. Но, к нашему счастью, русские действуют разрозненно. У них нет твердой руки, способной провести такую операцию. Вы знаете, что генерал Павлов находится вне кольца окружения?

– Да, – сказал Гот. – Они не способны на это. У них мало боеприпасов, танки не имеют горючего.

– Однако фюрер беспокоится. И поэтому он решил не двигаться пока дальше, а все силы бросить на ликвидацию окруженных.

– Приостановить наступление?! – воскликнул Гот.

– Временно.

– Но противник отходит передо мной почти без сопротивления!

– Дорогой генерал! У нас с вами на руках есть хороший козырь. Ведь директива Гитлера, его личное распоряжение вам и мне стремительно двигаться до Днепра и дальше, включая захват Смоленска, – эта директива официально не отменена.

– А командующий группой армий? Он знает новое мнение фюрера?

– Насколько мне известно, фельдмаршал фон Бок придерживается прежней точки зрения: танки должны идти вперед. Но он не хочет противоречить фюреру: слишком щекотливый вопрос. Такой щекотливый, что фон Бок хотел бы избавиться от ответственности и передать обе танковые группы, и мою и вашу, в подчинение командующего 4-й армией фельдмаршала фон Клюге.

– Мой бог! Отдать нас этому придире, который любит топтаться на месте! Он сразу подрежет нам крылья. Достаточно и того, что мы подчиняемся ему оперативно.

– Фон Клюге знает точку зрения фюрера и уже решил сосредоточить танки для ликвидации окруженных. Сегодня или завтра поступит приказ.

– Дорогой Гейнц, я удивлен вашей осведомленностью. Для меня все это – непроходимые дебри. Я знаю одно: я солдат и должен воевать. Я командую танками, а танки существуют не для того, чтобы стоять на месте.

– Фон Клюге стремится оберечь свои дивизии, – подлил масла в огонь Гудериан. – Нас хотят заставить делать черную работу.

– А мне жаль своих танкистов. Мы сделали этот «котел», мы захлопнули мышеловку. Неужели там мало двух армий, чтобы закончить начатое?