Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Повозка совсем близко. Взмыленная лошадь с ходу взяла железнодорожную насыпь. Ударившись об рельс, отлетело правое колесо. Бросив широкую тень, пронесся истребитель. Сквозь рез мотора слышалась частая пулеметная строчка. Лошадь запнулась, будто хотела остановиться, с разгону, поджав передние ноги, сунулась мордой о землю. Сила инерции была так велика, что круп лошади взметнулся вверх, и она, обрывая упряжь, перекинулась через голову. Ездовой вылетел из двуколки и, растопырив руки, спиной шлепнулся в кусты.

Истребитель, победно покачивая крыльями, шел к лесу вдогонку за своими, уже отбомбившими, самолетами. Стало очень тихо.

– А наши-то где, а? Моторы заводят. Курочка еще в гнезде! – ругался Алешкин, отряхивая гимнастерку.

Все поле было испятнано черными воронками. К дороге медленно стекались красноармейцы. Из леса снова появилась колонна. Но теперь она двигалась не по дороге, а по обе стороны от нее, разделившись на два потока. По полю ехали грузовики и повозки, останавливались возле воронок. Бойцы по двое, по трое поднимали что-то тяжелое, вероятно раненых. Издалека казалось, что в повозки и кузова машин грузят дрова.

«Разве можно так, днем, в колонне, – думал Юрий. – Ведь подполковник на финской был, должен знать. – И со свойственной ему мягкостью сейчас же нашел оправдание: – Но кто же мог предположить, что они «налетят?..»

В небе появился самолет с двумя фюзеляжами, на него смотрели с интересом; очень уж странно выглядело это сооружение, похожее на раму. Он не бомбил и не стрелял, кружил над перекрестком, то спускался низко, то забирался на такую высоту, что едва виден был снизу.

Этот назойливый самолет не причинял вреда, но действовал на нервы, будто жужжащий возле уха комар. Бесстужеву казалось: летчик видит все, что он делает, следит за ним. Юрий чувствовал себя как бы обнаженным, даже движения у него стали неловкими, скованными.

Особенно злились красноармейцы из расчетов счетверенных зенитных пулеметов, приехавшие к перекрестку на машинах, опередив полк. Ловили в перекрестья прицелов самолет и ругались: стрелять было нечем.

– Пуще кройте! – кричали им из окопов пехотинцы. – Кройте его, может, матюками собьете!

К перекрестку подтягивались подразделения полка, развертывались вправо, занимая рубеж. От третьего батальона, по которому пришелся главный удар бомбардировщиков, осталась едва половина, да и то многие бойцы были легко ранены. Батальон поставили в резерв. В артиллерийском дивизионе уцелели только четыре пушки. Но самым страшным было то, что полк лишился штаба.

Командир первого батальона майор Захаров, пожилой, флегматичный человек с умными карими глазами, выслушал подробный доклад Патлюка, не переспрашивая и не перебивая его. Потом взял бинокль, лег на насыпь и долго смотрел в сторону Бреста, будто прощупывал взглядом поля и перелески. Смотрел и не спеша, тихим голосом рассказывал о том, что произошло в полку.

Вскоре после отъезда Патлюка выяснилось, что со штабом дивизии связаться невозможно. Штаб находился в Бресте и был отрезан, а может, и уничтожен. Полки в лагерях остались без общего руководства. С погранзастав сообщали, что по линии границы идет бой. Командиры и верили и не верили в то, что началась война. Немцы бомбили соседний аэродром и железную дорогу, а из Москвы передавали по радио бодрую музыку упражнений гимнастики.

Узнав, что Патлюк в город не пробился, командир решил вести к городу весь полк, выручать крепость. Второй полк их дивизии выступил из лагеря по другой дороге.

Штаб полка двигался на машинах в середине колонны и попал под первый удар бомбардировщиков. После налета подполковника нашли в кювете: ему оторвало ноги.

– Вот так, – вздохнул Захаров, – командование полком принял я. А ты, Патлюк, принимай второй батальон. Комбат-то ваш из города не вернулся.

– Слушаюсь! – Бесстужеву послышалась радость в голосе капитана. Посмотрел: лицо у Патлюка возбужденное, «Рад. Давно мечтал», – решил Юрий, не чувствуя осуждения. Комбат у них был не ахти какой, Патлюк, может, даже лучше справится.

– Ас ротой как же? – спросил капитан.

– Роту? Бесстужеву роту сдай, – сказал майор и снова вздохнул. – Ох, трудно будет. Начальников нет, что делать – не знаем, боеприпасов нет, карты в машине сгорели, и писарь погиб.

– Ну, писаря вам я в момент найду, – пообещал капитан. – А делать ясно чего – на крепость наступать надо. Мы тут как на учениях развернемся, местность знакомая.

– Наступать, говоришь? – Майор покачал головой. – А впереди кто? Сколько?

– Точно не знаю. На хуторе видели кавалеристов.

– Так вот. Сейчас будем закрепляться здесь. Пока окапываемся, ты организуй разведку. Пошли взвод. А вечером, если указаний никаких не будет, ударим. Дорога нам одна – в крепость.

Разведка возвратилась быстро, часа через полтора. Сияющий Алешкин, в пилотке набекрень, с трофейным карабином через плечо, явился к Захарову и доложил о новостях совсем не радостных. На хуторе – эскадрон кавалерии и батарея. Немцы как раз обедали, когда Алешкин наблюдал. По дороге из города движутся пехотная колонна и машины с орудиями на прицепе. Приблизительно батальон.

На опушке, оказывается, сидели немецкие дозорные и видели все, что делается тут, на перекрестке. Алешкин не утерпел, на обратном пути с этим дозором расправился. Двух немцев закололи на месте и, главное, притащили «языка».

Майор Захаров расспрашивал Алешкина дотошно и нудно. Сколько насчитал машин, где стоят пушки, какие они. Лейтенант добросовестно пытался вспомнить все это, у него даже лоб взмок от напряжения. В конце концов не выдержал, взмолился:

– Товарищ майор, «языка» допросите, я все сказал.

Справа, на позициях первого батальона, что-то треснуло. Юрий не обратил внимания. Раздался свист, и снова треснуло, теперь уже ближе, за деревьями.

– Товарищи! В укрытие! – крикнул майор Захаров.

Юрий посмотрел вверх: над перекрестком снова висел исчезнувший было двухфюзеляжный самолет-корректировщик. Немецкие пушки били издалека, даже наблюдатели с вершины старой сосны не видели их. Снаряды ложились все точнее и ближе.

Сильный толчок бросил Юрия на дно окопа. С мягким шорохом посыпался сверху песок. Бесстужев сразу вскочил. Метрах в двадцати от него вился серый дым над разрытой землей. Там только что стояла гибкая осинка с молодыми, яркими листочками. А теперь Бесстужев не узнал ее: взрывом сорвало всю листву, опалило кору.

– Ой, ой, ой! – кричал кто-то за поворотом.

Лейтенант побежал туда. Осколки снаряда разбили пулеметное гнездо. Пулемет с издырявленным кожухом отлетел метров на пять. Два бойца, осыпанные песком, лежали не шевелясь. Красноармеец Бартасюк стоял, согнувшись, охватив руками живот, и все повторял с испугом и удивлением:

– Ой, ой, ой!

– Санинструктора! – крикнул Бесстужев, обняв Бартасюка за плечи и пытаясь положить его на спину.

Красноармейца била дрожь. От приторного, тошнотворного запаха крови Юрия замутило. Он все-таки положил стонущего бойца и отошел, стараясь не смотреть на его распоротый живот.

Снаряды теперь рвались левее, взрывы отодвигались все дальше. Было такое впечатление, будто немецкие артиллеристы прощупывают весь передний край.

– Сядьте, товарищ лейтенант! – дернул его за ногу Мухов.

Лицо у сержанта в красных пятнах, губы фиолетовые.

– Сядьте, стреляют же ведь… Бартасюка-то как! Кишки все наружу…

И признался, понизив голос, почти шепотом:

– Я в живот очень боюсь. Пусть в руку, а еще лучше в ногу. Говорят, не надо есть перед боем, а я наелся…

Со стороны хутора, скрытого перелеском, по полю быстро бежали красноармейцы-пограничники. Некоторые оборачивались, стреляли назад и снова бежали к окопам. А на поле, отрезая им путь, начали рваться мины – вспыхивали и быстро рассеивались бурые клочья дыма.

К Юрию подошел лейтенант Алешкин, потный, грязный; в одной руке – трофейный карабин, в другой – пистолет. Крикнул:

– Наступают, а? Гляди, гляди!

Из леса в километре от них выходили немцы. Они появились сразу на всем протяжении опушки. Выходили группами, но на поле быстро принимали боевой порядок. Все это делалось на ходу, отставшие догоняли передних бегом. Построение у них было странное, не виданное Бесстужевым. В общей цепи легко было определить стыки взводов. Каждый взвод делился на три цепочки – отделения. Одно – впереди и два – справа и слева, на флангах, чуть поотстав. Строй каждого взвода напоминал форму клина.

Порядок у немцев был таким точным, они так аккуратно соблюдали интервалы и дистанции, шли так размеренно, что вся цепь их выглядела картинно, даже парадно и потому вызывала больше любопытства, чем страха.

Но самое главное было то, что они не ложились и не бежали, а просто шли и шли, стреляя непрерывно из автоматов, отчего над полем стоял хоть и слабый, но густой треск. «Они знают, наверно, что у нас боеприпасов нет, – решил Юрий и усомнился: – Откуда бы им знать?»

Расстояние для автоматов было еще велико. Немецкие пули, обессилев на излете, горохом сыпались возле окопов.

Алешкин протянул Бесстужеву карабин:

– На. Двенадцать патронов. Прощупай им нервы.

Юрий числился лучшим стрелком в роте. Сейчас, прикинув на глазок, решил: «Попаду». Стал поудобней, вполоборота, поймал в прорезь прицела черную фигурку вдали. Выстрелил и, не глядя, понял, что мимо: непривычно тугим был спуск курка, чуть дернулся при нажиме ствол. Осталось одиннадцать патронов. Не думать бы о них – спокойней стрелял бы. Но как тут не думать, когда смотрит вся рота!

Второй раз Юрий тоже промазал: все-таки далеко, метров шестьсот. Зато после третьего выстрела по траншее пробежал веселый говор: перед немецкой цепью упал офицер. Возле него тотчас сбилась кучка людей, наверное, поднимали. Туда Юрий быстро послал еще три пули и, вероятно, все три в цель, потому что только два немца отбежали от этого места, остальных не было видно.

В траншее появился капитан Патлюк, шагал быстро, не наклоняя головы с заломленной на затылок фуражкой. Чуб растрепался, навис на глаза. Ремень съехал набок, ворот гимнастерки расстегнут. Лицо веселое и кричал весело:

– Держись, орлы! Сейчас будем из них потроха сыпать! Штыки примкнуть! Всем примкнуть! Ротный где? – и, налетев на Бесстужева, наказал: – Вон канавка, видишь? Как дойдут, подымай в штыки! Командиры, политруки – вперед! Захаров ракету даст. И чтобы разом, дружно, орлы!

Следом, высоко вскидывая длинные ноги, шел старший политрук Горицвет, останавливался, поспешно говорил что-то бойцам. Бесстужев слышал лишь обрывки фраз: «самой жизни… до последней капли…»

В окопах все притихли. Красноармейцы стояли, глядя через бруствер, прижимая к себе винтовки, торопливо курили. Раздавались одиночные выстрелы. Лишь слева, где были пограничники, слышалась частая стрельба, а потом на фланге роты Бесстужева, радуя бойцов, затараторил пулемет. Еще один ударил сзади, с холма. В немецкой цепи начали падать солдаты, но огонь был все-таки слишком жидким, чтобы остановить наступавших. Приготовившиеся к контратаке, с напряжением ждущие сигнала, бойцы были удивлены, когда немцы вдруг залегли, не дойдя до окопов метров четыреста.

– А ведь боятся они нас, ей-богу боятся, а? – возбужденно смеялся Алешкин. – Ударить бы, а?

– Не добежим, далеко лежат.

Теперь бойцы почти не высовывались из траншей, пули летели густо, сбивали песок с бруствера, срезали ветки кустов.

Солнце уже опустилось к горизонту, висело на западе за Бугом, затянутое сиреневой дымкой. По траве протянулись длинные тени, перед леском, откуда наступали немцы, лежала темная полоса.

Бесстужев сидел на корточках, прижавшись стайной к земляной стенке, и смотрел вверх, на бледное небо, на двух бабочек, вившихся над окопом. Они кружились одна над другой, белые, беззаботные. Юрию они напоминали молодых девушек, и он подумал, что вчера в школах были выпускные балы, десятиклассницы танцевали до самого утра. Они, наверное, танцевали и в ту минуту, когда Юрий столкнулся с немцем в лесу…

Эта была его последняя отчетливая мысль в этот день, во всяком случае он почему-то запомнил только ее.

Бабочки вдруг разом взвились вверх, будто вспугнутые, Юрий приподнялся, следя за ними, и в эту секунду страшный удар выбил землю из-под его ног, в лицо стегнуло песком, все потемнело, закружилось вокруг; в сумерках раз за разом вспыхивало грохочущее слепящее пламя.

Десять минут пристрелявшиеся немецкие батареи вели беглый огонь по траншеям, десять минут немецкие минометчики засыпали окопы минами. Бесстужев ничего не переживал в эти минуты. Его подбрасывало, хлестало землей, уши ныли от грохота, что-то скрежетало, выло в дыму, в пыли. Он понял – это конец – и спокойно ждал, желая только одного, чтобы снаряд не разорвал его на части, не изуродовал, чтобы его опознали после смерти и сообщили Полине, где он погиб.

А когда резко оборвался грохот и стало невероятно тихо, он не поверил, что жив. Поднялся, шатаясь, вытирая рукавом лицо, залепленные песком глаза. Земля вокруг вся была черная, перепаханная и обугленная.

Над полузасыпанной траншеей, отряхиваясь от песка, поднимались грязные, неузнаваемые люди. Бесстужев услышал протяжный крик, живо обернулся – к окопам быстро двигалась немецкая цепь. За спинами немцев садилось солнце, и поэтому все они были черными, безликими, как призраки. Стреляли, прижав автоматы к животам; по всей их линии точечками вспыхивало множество огоньков. Немцы шли быстрым шагом. Юрий, глядя на них, пятился назад по мелкому ходу сообщения, пятился, зная, что нужно остановиться самому, остановить бойцов, приказать им что-то… Но предпринимать что-либо было уже поздно. От окопов в панике бежали, падая под пулями, красноармейцы соседних рот. Это были приписники из освобожденной недавно Западной Белоруссии, пожилые крестьяне, призванные для трехмесячной подготовки. Красноармейцы-кадровики отступали спокойнее: по ходам сообщений, перебегая среди кустов, не бросали винтовок, стремились укрыться за спасительным пригорком.

Бесстужев бежал вместе со всеми, инстинктивно падая, если вскрикивал кто-нибудь рядом, ужаленный пулей. Его обогнали двое бойцов, волочивших под мышки лейтенанта Алешкина. У Алешкин а запрокинулась назад голова, безжизненно болтались ноги. Из кустов выскочил сержант Мухов, побежал сбоку, отжимая Бесстужев а в лощину, кричал, задыхаясь:

– Наши здесь!

Спрыгнул в какую-то яму. Рядом знакомые лица: Носов, Айрапетян, Чушмин. Еще прыгали сверху, каблуком сапога кто-то рассек ухо. Боль отрезвила Бесстужева, вспыхнула злоба. Встал во весь рост, увидел слева пулемет с вставленной лентой и двух пограничников возле него. Кинулся туда.

– Бей! Что же ты?

– Свои тут! – плачущим голосом закричал пограничник, показывая на мелькающие фигуры. – Наши мешают!

Бесстужев локтем отпихнул его, схватился за теплые рукоятки пулемета, в ярости полыхнул очередью поверх голов набегавших людей. И сразу впереди стало чисто, все попадали, расползаясь в стороны. Бесстужев ударил короткими очередями, поводя ствол вправо и влево, будто слившись с жестко вздрагивающим в его руках пулеметом. Там, куда он стрелял, падали немцы, от этого чувствовал он в себе злобную радость и кричал, сам не замечая того:

– Будем из вас потроха вынать! Будем!

Кончилась лента. Пока второй номер менял ее, Бесстужев глазами охватил все поле. Немцы были уже в их окопах, кое-где в траншеях шел бой, рвались гранаты. Слева перекресток дорог держали еще пограничники. Немцы из занятых траншей пытались бежать на холм, но с железнодорожной насыпи, с фланга, бил по ним пулемет пограничников, не давал им идти в рост, прижимал к земле.

От леса быстро накатывалась вторая цепь немцев, и Юрий, начиная стрелять, подумал, что вторую цепь им никак не остановить.

– Бесстужев, ты? – услышал он над собой голос Захарова.

Майор упал рядом.

– Патронов много?

– Две ленты, – ответил второй номер.

– Голубчик, очень прошу, задержи их! На двадцать минут задержи! – говорил Захаров, заглядывая в лицо Бесстужева. – Я людей соберу. В роще. Потом туда отойдешь. Двадцать минут. Ты постарайся.

– Задержу, – мотнул головой лейтенант.

Щуря глаза, искал, куда ударить. По одиночкам не бил, жалел патроны.

Он видел, как перебежками отходили, от перекрестка пограничники. Пулемет с фланга не стрелял больше вдоль траншеи, немцы смело поднимались теперь из окопов, шли на холм, особенно быстро – справа. Юрий повернул в ту сторону пулемет и, стреляя, крикнул еще раз, хотя Захарова давно уже не было рядом:

– Задержу. На полчаса задержу! – и выругался неумело и длинно.

* * *

Сашка Фокин так и не нашел своих музыкантш, рассеявшихся по укрытиям. Из знакомых красноармейцев встретился ему только Кули-баба. Этот застенчивый, похожий на девушку боец сидел в подвале, где находились жены командиров с детьми. Идти наверх – страшно, да и винтовки у него не было. Женщины перевязывали раненых, а Кулибаба не мог видеть кровь: сразу накатывала тошнота. Стыдно ему было под косыми взглядами женщин, а пересилить себя не хватало мужества.

Фокин привел в подвал раненого: обрадованный Кулибаба бросился к Сашке, схватил за рукав и не выпустил, пока не поднялся наверх. Вообще Кулибаба недолюбливал Фокина за то, что тот часто разыгрывал и «заводил» его, но сейчас насмешливый ефрейтор казался ему просто героем. Разгуливал Сашка без гимнастерки, босиком. За спиной на ремне начищенная труба, в руках трофейный автомат. Каска осыпана красной кирпичной пылью и вся в царапинах (Фокин подобрал ее в казарме 84-го полка). А Кули-баба одет был во все праздничное. С вечера, собираясь в город, выгладил форму, подшил подворотничок. Выпросил у товарища хромовые сапоги; хоть и были они тесны, а все-таки не яловые. Рядом с закопченным, оборванным Фокиным Кулибаба, у которого еще не помялись отглаженные складки на шароварах, выглядел щеголем и от этого чувствовал себя очень неловко.

– Отсиделся? – ехидно спросил его Сашка.

– Так я же не знал, все спрятались, и я спрятался, – оправдывался Кулибаба и все вертел головой, смотрел округлившимися глазами на горевшие дома, на обвалившиеся стены.

Обстрел был сейчас вялый, изредка лопалась во дворе мина. Кулибаба вздрагивал и жался к Фокину, говорил быстро:

– Понимаешь, командира нет, никого нет. Хорошо вот тебя встретил. Я теперь с тобой буду, можно?

– Ладно, – великодушно разрешил Сашка. – Зачисляю тебя в свое стрелковое отделение, заместителем по хозяйственной части. Я буду воевать, а ты обмундирование и жратву добывать.

Всего метров сто прошли они по двору, но за это время попалось им по меньшей мере десятка три трупов – и немецких, и своих; своих было гораздо больше. Кулибаба на мертвых смотрел с нескрываемым ужасом, и Сашка подумал, что парень этот «слабак» и нужно за ним присмотреть.

Когда пришли в казарму, незнакомый Кулибабе лейтенант спросил Фокина:

– Ну, отвел?

– Сыграно, – ответил Сашка. – А это вместо него – пополнение. Себе оставлю.

– Валяй, – ответил лейтенант.

Кулибабу очень удивило, что разговаривают они по-свойски, как равные. Он сказал об этом Фокину. Тот усмехнулся:

– Посидел бы ты с утра в этой комнате, тоже своим бы стал.

Из четырех пограничников, стрелявших утром из малокалиберной винтовки, осталось у амбразуры только двое, сержант и красноармеец. Но зато теперь были они вооружены автоматами ППД. Их нашли в разбитом снарядами складе: новенькие, с желтыми ложами, покрытые густой смазкой. Малокалиберную винтовку с десятком патронов пограничники отдали Кулибабе.

– Что-то тихо стало, хлопцы? – сказал Фокин.

– Не горюй, – буркнул сержант. – Скоро полезут. Только-только отбили их. Пробовали на лодках через Мухавец. Передышка у них сейчас.

Пользуясь свободной минутой, красноармейцы занялись своими делами: кто закусывал наскоро, кто переобувался, кто протирал патроны. Сержант достал из-за пазухи кусок белого хлеба – добрую треть буханки. У Сашки набежала во рту слюна.

– Отломи, – попросил он. – Весь день не жравши. Да не скупись, на двоих нам.

В это время откуда-то с юга или с юго-востока – разобрать было трудно – донесся приглушенный расстоянием гул. Его услышали все. «Бу-бух, бу-бух» – тяжело ухало там.

– Пушки, – сказал сержант.

– Факт, наши подходят. Успеют ли только до темноты?

– Вряд ли. Далеко бьют. Километров восемь, а может, и десять.

– Значит, ночью, – решил Сашка. – А как по-твоему, пойдем мы за Буг наступать или тут останемся?

– За Буг танки пойдут и свежие части, – уверенно сказал сержант. – А которые потрепанные, те переформировываться будут.

– Жаль, – огорчился Фокин. – Самое интересное, значит, другим достанется. Посмотреть бы, как там за границей люди живут…

– А что смотреть, всяко живут: одни хорошо, другие плохо, – невнятно произнес сержант, жуя хлеб.

– По местам! – раздалась команда.

Сашка сунул в карман недоеденную корку. У Кулибабы запрыгали пухлые губы. Неловко держа винтовку за ствол, пододвинулся к амбразуре. Фокин толкнул его в бок, пожалел:

– Куда ты к черту под пули лезешь!? Сядь вот тут на пол. Возьми трубу мою, подержи.

Выглянул в амбразуру, посмотреть, в чем дело. Внизу, недалеко от стены – темна вода Мухавца. Холмский мост с разбитым настилом, с поломанными перилами. Противоположный берег непролазно зарос кустарником, низко склонились над рекой ветлы. Оттуда, из зеленой гущины, вели огонь немцы.

Взгляд Сашки скользнул дальше: постройки госпиталя, черное пожарище на месте дома, в котором жила медицинская сестра Зина. А дерево уцелело, старый дуб, росший как раз возле ее окна. Где она сейчас, Зинуха-толстуха? В подвале, наверно, прячется от стрельбы. Хоть и некрасивая она, и старше лет на восемь, и поворчать любит, а вот привязался к ней Сашка. Не только ночевать ходил, а нет-нет да и забежит среди дня, перебросится парой слов – вроде и жить веселей, и служба легче. Даже ревновать начал, когда узнал, что она получает письма от бывшего своего дружка – демобилизовавшегося сержанта…

Фокин хотел было отойти от амбразуры, но увидел толпу, появившуюся со стороны главного корпуса госпиталя. Шли люди, одетые как-то странно, не по-военному. Только присмотревшись, Сашка понял, что это: от госпиталя к Холмским воротам шла толпа больных в длинных синих халатах, без головных уборов. На некоторых белели свежие повязки. Больных было человек сто, а может, и больше. Сашка подумал: немцы не хотят возиться с ними, пусть, дескать, свои лечат.

– Держите их под прицелом! – крикнул лейтенант. Фокин пожал плечами: «Зачем?»

Больные шли медленно, плотной толпой, поддерживая друг друга. Красноармейцы высовывали головы из укрытий, махали руками: скорей, скорей! Нетерпеливые бросались к воротам, чтобы бежать навстречу, на мост.

Никто не стрелял, ни немцы, ни красноармейцы.

Опередив толпу метров на двадцать, шагал, опираясь на палку, высокий худой человек. Левой рукой придерживал полу халата, не давая ему распахнуться. У него были длинные волосы и очень белое лицо – заметно даже издалека. Сашка решил, что это командир.

Толпа приближалась к мосту. И вдруг по окнам казармы, по красноармейцам у ворот стеганули пулеметные и автоматные очереди. Боец-пограничник, смотревший в амбразуру, опрокинулся навзничь и упал, глухо ударившись затылком об пол. Правую щеку залила кровь.

«Больные» бежали по мосту, из-под халатов мгновенно появились автоматы. Высокий и длинноволосый вытаскивал из карманов гранаты, на бегу бросал их; они черными мячиками летели к воротам.

– Немцы! Огонь! – кричали в казарме.

Сашка целился в длинноволосого, но никак не мог попасть – фашист бежал неровно, скачками, срывался с мушки. Навстречу ему, от ворот, набегали наши. Боясь попасть в своих, Фокин ударил длинной очередью по тем немцам, которые были еще на мосту. По мосту стреляли многие красноармейцы, много фашистов падало там, но Сашке казалось, что все это от его выстрелов.

С Южного острова спешили новые группы немцев, тащили на руках надувные резиновые лодки, спускали их в Мухавец. Но лодки быстро тонули, пробитые пулями, через речку переплыли всего две или три. Солдаты с затонувших лодок барахтались в Мухавце, лезли на берег, цепляясь за кусты. Туда били станковые пулеметы, вода кипела, пузырилась под пулями, и выбраться на берег удавалось лишь одиночкам.

От моста немцы отхлынули, оставив столько трупов, что они в два-три слоя лежали на нешироком настиле, свисали с него. Но большая группа «больных» успела добежать до стен казармы; возле ворот и под аркой красноармейцы встретили их в штыки, туда бросились бойцы с первого этажа. Длинноволосый немец прорвался даже во двор. За ним гнались несколько красноармейцев, хотели взять живьем. Но немец-офицер бежал прытко, прыгая через груды битого кирпича, не оборачиваясь, стрелял назад из пистолета.

У ворот продолжался еще рукопашный бой, а фашисты, поняв, что и эта атака не удалась, открыли огонь из минометов и пушек малых калибров. Снаряды и мины не пробивали толстых стен, но осколки влетали в окна и амбразуры. Спасаясь от них, красноармейцы ложились на пол. В казарме с самого утра то там, то тут возникали пожары, выгорела крыша, во многих казематах остались только черные от копоти стены и балки перекрытий. Казалось бы, чему тут еще гореть? Но и на этот раз снаряды подожгли что-то, по казарме пополз едкий чад. Кулибаба, выпустивший во время атаки все патроны, отложил ненужную теперь малокалиберную винтовку. Посматривал на автомат убитого пограничника и не решался взять. На магазине автомата красной ржавчиной запеклась кровь. Сашка, перехватив его взгляд, спросил строго: