Живи с молнией

– Господин председатель, уважаемые коллеги и… доктор Картер! – Риган слегка наклонил голову в ее сторону, и все сразу поняли, кому суждено стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и Эрик весь сжался от злости.

– Мне чрезвычайно неприятно прерывать эту бесспорно интересную дискуссию, но я, как старый человек, посвятивший долгие годы служению науке, считаю своим долгом сделать несколько замечаний, в частности о некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.

Слушатели беспокойно зашевелились – они словно знали, что будет дальше, и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.

– Кто этот старый урод? – спросил Эрик у соседа.

– Кларк Риган.

– Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.

– Так оно, в сущности, и есть. Тем не менее – он декан физического факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне жалко. С мнением Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.

Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег после того, как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали, что это таинственное излучение есть не что иное, как разновидность световых лучей.

Объяснение это было так просто и так быстро стало общепризнанным, что люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях. Но студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к той далекой эпохе, когда мужчины носили бакенбарды; по его смутному представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны в Америке до 1914 года.

– Что касается доктора Картер, то я сейчас отнюдь не собираюсь подвергать критике то обстоятельство, что представительницы ее пола берутся за мужскую профессию, – сказал Риган, пытаясь сыграть в старомодную галантность. – Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только по той причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в конце длинного-длинного ряда людей, которые заявляют свой протест. – Он засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. – Но ее присутствие среди нас символизирует нечто более значительное – вырождение научных идей. Ее доклад, например, является наглядным примером математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь это же сущая тарабарщина! Наука – это опыт, опыт и еще раз опыт. Кто такие, эти новоявленные физики-теоретики? Не доктор Картер per se,[3] но вся эта компания, с позволения сказать, ученых, которые торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в солидных лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да не что иное, как те же старые, подогретые, политые соусом и нарезанные мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом. И все это облечено в тарабарщину так называемой математики, которую, если говорить честно, никто из нас не понимает.

Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас учили, и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывков веревки, нескольких палочек, полоски резины и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет. Возьмем Фарадея. Он не пользовался амперметрами и не руководствовался никакими математическими теориями. Фарадей делал приборы из чего попало. Чтобы обнаружить присутствие тока, он пропускал свои электроды через раствор йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри, мы все же знаем, что она только осуществляла замыслы своего мужа, физика-экспериментатора, проработавшего в этой области двадцать лет. Я кончил, господин председатель. Это все, что хотел сказать молодому поколению старик, с болью в сердце глядящий на то, как наукой, которой он отдал всю свою жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.

Эрик, не помня себя, вскочил с места. Он так разозлился и был так оскорблен за Мэри, что начал говорить, не дожидаясь разрешения председателя.

– Господин председатель, – резко сказал он, – я не думал, что в наше время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему Фарадей пользовался йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает, что посредством этого опыта Фарадей установил те принципы, по которым устроены современные амперметры. А что касается теории, то в результате того же опыта Фарадей смог записать математическое выражение знаком электромагнитного взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что основные принципы этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока мы тут выслушиваем пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне сказать вот что: никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! – но я имею в виду настоящего Фарадея, а не ту обветшалую, изуродованную и нелепую фигуру, которую вытаскивают на свет Божий для подкрепления подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.

Послышался смех, кое-кто из стариков запротестовал, но председатель стукнул молоточком, сдержанно пошутил насчет того, что горячность не способствует ясности доводов, и объявил следующий доклад. Эрик, все еще кипя от возбуждения, машинально оглядывался по сторонам, ища глазами Мэри Картер; она стояла у двери, словно поджидая его. Эрик направился к ней, она встретила его улыбкой.

– Всыпал я ему все-таки? – спросил он. – Или это вышло глупо?

– Это было замечательно. Он нагнал на меня такого страху, что у меня вся кровь заледенела. Я действительно очень испугалась.

Они вышли в коридор покурить. Оба чувствовали, что между ними возникла какая-то теплота, и оба как будто чего-то ждали; стараясь прогнать это ощущение, Эрик решил перевести разговор на нейтральную почву и спросил, намерена ли она послушать еще какой-нибудь доклад из сегодняшней программы.

– Нет, я должна встретиться со своей родственницей, у которой я остановилась. Мы условились завтракать вместе. Который час?

Прощаясь, Мэри немного помедлила, словно ожидая от него еще чего-то. Эрик понял это, но сказал:

– Я еще побуду здесь. Значит, увидимся завтра.

Он вернулся в зал и внезапно почувствовал себя очень одиноким. Все показалось ему неинтересным – и докладчик, и тема, и аудитория. Он снова вышел в коридор, намереваясь с кем-нибудь поболтать, и увидел Мэри Картер, беседующую с одним из старших профессоров Гарвардского университета. Эрику вдруг пришло в голову, что она выдумала эту встречу с родственницей, только чтобы отделаться от него. Но через минуту Мэри распрощалась со своим собеседником и торопливо побежала вниз по лестнице.

4

Весь день Эрик ощущал в себе какую-то пустоту и, наконец, понял, что с нетерпением ждет завтрашнего утра. Пробираясь сквозь толпу в коридорах, он дважды чуть не столкнулся с Кларком Риганом и каждый раз убеждался, что косоглазый старик невероятно близорук и даже не узнает того, кто ответил на его речь. Вскоре Эрик убедился, что у него здесь совсем не так уж много знакомых, как ему показалось вначале, и в конце концов начал даже раскаиваться, что приехал. Он было ухватился за мысль сесть в вечерний поезд и уехать домой, к Сабине, потом разозлился на себя. Он вовсе не одинок, и вовсе ему не грустно, просто он не может дождаться завтрашнего утра.

Ночевал он у Тони, но тот вернулся домой очень поздно. Утром они завтракали вместе. За окном моросил дождь и стоял серый туман, но Эрик, сидя в уютной квартире, не находил себе места. Ему казалось, что сейчас весь мир, кроме этих комнат, охвачен чудесным радостным волнением. Ему хотелось выбежать на улицу и устремиться туда, где его ждало что-то необычайно интересное. Он пытался себе внушить, что нельзя быть таким идиотом. Ведь он любит Сабину. Можно ли сравнивать с этой любовью то, что он чувствует к Мэри Картер? Какие глупости! Между ним и Мэри ровно ничего нет. Ничего. Но он не мог отделаться от навязчивой мысли, что в городе есть такая особа – Мэри Картер. Если б вот в этот момент провести прямую линию через тысячи стен от него к ней, то оказалось бы, что на другом конце линии Мэри Картер думает с таким же волнением о нем. Эрик знал это. Он это чувствовал.

– Расскажите о Фабермахере, – сказал он Хэвиленду за завтраком. – Что он делает?

– Да все то же.

– А что сталось с той девушкой?

– С какой? С Эдной Мастерс?

– Да.

– Очень странная штука. Вот уж никак не ожидал, что она может в него влюбиться, особенно при его состоянии. Казалось бы, ей должен внушать отвращение каждый, кто не пышет здоровьем и у кого кровь не бурлит, как газированная вода.

– А что же с ним такое?

– Она мне как-то рассказала. У него заболевание костного мозга – от этого в крови вырабатывается слишком много белых шариков и они поглощают красные. Через определенные сроки его лечат рентгеном, и это дает временное улучшение. Но долго ли он протянет – никто не может сказать. Оказывается, ему это было известно давно, еще до приезда сюда. Эдна рассказала мне о его болезни только потому, что, узнав о ней, страшно разволновалась и совсем потеряла голову. По-моему, это одна из разновидностей рака.

– Какой ужас! Просто не могу себе представить, что он умирает!

– А кто может? Только Эдна и он сам понимают это. Она постарела на десять лет. Не думаю, чтоб он любил ее по-настоящему, но ему приятно, когда она возле него. Однако он не соглашается жениться на ней.

– Я должен его повидать. Где он живет?

– Она увезла его недели на две в какой-то санаторий в Нью-Джерси. Это, конечно, не поможет. Но он не падает духом.

– Он всегда был такой.

– Может быть, он просто не показывает виду. Здесь об этом никто не знает, кроме меня, а теперь и вас. Так что вы никому не говорите. Он ищет место в каком-нибудь университете. По-моему, он хочет сбежать от Эдны.

– Боже мой! – сказал Эрик, вставая из-за стола. – Я никогда не смогу привыкнуть к этой мысли!

– А придется. Я уже привык. Сначала, когда я об этом узнал, мне было страшно встречаться с ним. А через некоторое время привыкаешь, живешь как ни в чем не бывало и снова начинаешь считать, что твои мелкие интересы важнее всего на свете. – Хэвиленд передернул плечами, словно стряхивая с себя какие-то мысли. – Черт, забросил все на свете. Кажется, я никогда уже не смогу взяться за работу; боюсь, что никакое дело меня теперь не увлечет. Ну, да ладно. Может быть, вам показалось, что я слишком черств по отношению к Фабермахеру, – что ж, должно быть, это естественно. Видимо, так уж устроены люди.

Эрик покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Уверяю вас, что я не смогу привыкнуть к этой мысли.

Эрик эгоистически надеялся, что эта печальная новость отвлечет его мысли от Мэри, но, увидев ее, сразу понял, что Тони был прав: к чужой трагедии очень легко привыкнуть. Мэри была в том же костюме, что и вчера, но в другой блузке, голубой с оборками, и в маленькой черной шляпке. Он заметил, что ногти ее тщательно отполированы.

– Это новая шляпа, – определил он с первого взгляда.

– Да, – подтвердила Мэри, медленно улыбнувшись, и, по-видимому, слегка смутилась. – Откуда вы знаете?

– Я догадался по тому, как вы держите голову.

– Она вам нравится?

Спрашивая, Мэри всегда заглядывала ему в глаза. Что бы он себе ни внушал, но выражение ее лица не оставляло никаких сомнений. Он понял все еще вчера, когда они прощались, а нынче утром, ожидая Тони в столовой, он, несмотря на расстояние, отделявшее его от Мэри, остро чувствовал исходившую от нее ласковую теплоту.

– Очень нравится. Вы ее купили вчера днем.

Она слегка покраснела.

– Но я давно уже обещала себе купить новую шляпу. Не думайте, что это для вас.

Он даже не смог заставить себя улыбнуться.

– Кто же говорит, что для меня?

Эрик провел с ней все утро. Они мало разговаривали, но во время заседаний и в перерывах каждый томительно ощущал присутствие другого. В одиннадцать часов состоялся доклад Эрика – десятиминутный отчет, принятый аудиторией довольно спокойно. В полдень они и еще восемь человек целой компанией отправились завтракать, и как-то само собой вышло, что Эрик сел рядом с Мэри. Во второй половине дня они решили, что с них довольно. Его тон становился все холоднее и холоднее, а она в свою очередь держалась с ним сухо и официально.

– Вы будете вечером на обеде? – спросил он.

– Я собираюсь уехать с девятичасовым поездом. А вы что будете делать? Вы тоже едете сегодня?

У Эрика перехватило дыхание, ее слова, в которых он почувствовал намек на приглашение ехать вместе, острым толчком отозвались где-то внутри.

– Да, – резко ответил он. – Я хочу ехать домой. Но если… А, черт, послушайте, – голос его теперь звучал почти равнодушно, – мой поезд отходит в шесть. Он останавливается в Энн-Арбор, потом в Чикаго. Мы можем поехать вместе, если хотите, и пообедать в поезде.

– Хорошо, – очень тихо, почти покорно произнесла она.

Через час после отхода поезда они прошли в вагон-ресторан. Эрик узнал, что Мэри не работает в университете, хотя на всех ее научных статьях, напечатанных в «Физикал ревью», под ее именем стояла пометка «Чикагский университет». На самом же деле она преподавала природоведение в среднем учебном заведении для девиц.

– Я проходила аспирантуру в Чикаго, – объяснила Мэри. – Там, в университете, такое правило: они сами публикуют работы своих бывших питомцев. Они нас печатают, – иронически прибавила она, – но не принимают на работу.

– Кого нас?

– Женщин. Сколько у нас в стране женщин-физиков? От силы – пятьдесят, – сказала она, и он почувствовал в ее тоне давно накипевшую досаду. – Они этим пользуются, как доказательством того, что женщина неспособна стать хорошим физиком, но разве можно стать крупным специалистом, если университет не принимает нас на работу? Для нас есть хорошие места, скажем, в колледжах Барнарда, Смита, Уэлсли и в других женских колледжах на востоке. Но в крупные университеты, где исследовательская работа ведется в больших масштабах, нам путь закрыт. А это имеет огромное значение. Надо, чтобы окружающая среда давала ученому стимул для работы.

– Не сердитесь на меня, – сказал Эрик. – Я не виноват.

– Да, но когда вы будете деканом факультета, я посмотрю, сколько женщин вы примете на работу.

– Я приму вас, – сказал он, – я вас приму, если вы будете носить эту шляпу и эту блузку и перестанете поправлять спадающие лямки.

– Что ж, я соглашусь, если вы дадите мне в ассистенты женщину.

– Я сам буду вашим ассистентом. Как ученый вы гораздо сильнее меня.

Она взглянула на него с любопытством.

– Вы в самом деле так думаете?

– Конечно. Ведь это же правда!

– Просто я занимаюсь физикой дольше, чем вы. Сколько вам лет – двадцать пять или шесть? Мне тридцать два. Но дело совсем не в этом. Я хочу сказать, что впервые вижу человека, который не стесняется вслух сказать женщине, что она сильнее его. И при этом не возмущается. Вы всегда так честны и объективны?

– Как сказать? Смотря о чем вы будете спрашивать.

– Вы все превращаете в шутку.

«А что было бы, если б я этого не делал?» – подумал Эрик.

Он взглянул на нее, и снова дурманящая теплота обволокла его – ему захотелось протянуть руку через стол и коснуться ее руки. Вместо этого он резко повернулся на вертящемся кресле.

– Вы еще не сказали мне, замужем вы или нет, – заметил он.

– Нет, не замужем.

– Почему же?

Оба говорили злым тоном.

– Потому что все мои знакомые мужчины уже женаты. Но какое это имеет значение? Я и так счастлива.

– Воображаю!

– Ну, хорошо. Вам, конечно, лучше знать. Чего вы от меня хотите?

– Я хочу? – он замолчал от негодования. – Ладно, оставим это. Вы знаете Джоба Траскера?

– Встречалась с ним несколько раз, – холодно сказала она. – Очень способный физик.

– Невероятно способный! Он замечательный педагог, и я никогда не видел, чтобы он выходил из себя или злился. И хоть отчеты об исследованиях подписаны и моим именем, но я только его ассистент.

– Боже, что вам от меня нужно? – взмолилась она. – Мне кажется, вы не из тех людей, которые постоянно занимаются самоунижением для того, чтобы окружающие уверяли их в обратном.

– Нет, я не из таких.

– Тогда из-за чего же мы ссоримся?

– Забудьте об этом, – устало сказал он. – Если вы допили кофе, пойдемте обратно в вагон.

В вагоне она села лицом по направлению хода поезда, а он, хоть и намеревался сесть напротив, неожиданно опустился на сиденье рядом с ней.

Эрику безумно хотелось сказать ей, что он чувствует, привести тысячу доказательств, что тут уж ничего не поделаешь. Но он знал, что первое же слово, которое послужит признанием их тайной, сейчас еще дремлющей муки, вызовет эту муку к жизни. И стоит им заговорить об этом мучительном влечении вслух, как оно станет еще сильнее, и сколько бы они ни рассуждали, стараясь заглушить его, наступит момент, когда уже не будет смысла ему сопротивляться. И все это можно сделать одним словом, одним маленьким жестом – вот, например, взять ее руку в свою…

«Да что это со мной делается?» – думал он. Эрику хотелось любить Сабину так, чтобы другие женщины для него не существовали. Но все эти годы, проведенные в Колумбийском университете, он был настолько занят ученьем, преподаванием и работой над опытом, что едва выкраивал время даже для Сабины. «Боже мой, – думал он, – если так будет каждый раз, когда мне случится уехать одному из дому, то я больше никуда без Сабины не поеду. Это до того мучительно – просто нет сил».

Однако, несмотря на все добрые намерения и самобичевание, на следующее утро, завтракая с Мэри, он условился, что в будущем месяце приедет в Чикаго.

Предлог был даже в его собственных глазах вполне уважительный. Он хотел обсудить с ней результаты ее последних расчетов, чтобы они с Траскером могли применить их к своему прибору. Он держался с ней по-деловому, она отвечала ему тем же. И оба словно никогда и не слыхали о том, что любые математические выкладки и даже объемистые научные труды можно пересылать просто по почте.

5

Энн-Арбор показался Эрику жалким и облезлым городишком. До сих пор Эрик считал его очаровательным, но сейчас его мучила внутренняя неудовлетворенность и потому все раздражало, вплоть до самого себя. Он решил, что он дурак, каких нет на свете.

Эрик услышал далекий свисток поезда, и тотчас же уныло вспомнил, как стоял на перроне, тоскуя по Мэри, лицо которой промелькнуло мимо в окне вагона. И на лице ее отражались те же переживания, какие терзали его самого.

Но разве мог бы он, проведя с ней ночь, наутро расстаться как ни в чем не бывало? Предположим, он поддался бы настойчивому желанию. Очень ли мучили бы его угрызения совести? Итак, все сводилось к одному: что длится дольше – угрызения совести или неудовлетворенное желание?

Эрик удивился, почему он подумал именно так: «Что длится дольше…» Значит, он считает естественным, что и то и другое недолговечно; следовательно, это только вопрос времени. Вот где сказывается хорошая тренировка, насмешливо подумал он; в конце концов он свел всю проблему к измеряемым величинам – количеству времени и интенсивности чувств. И все-таки, думал он, открывая дверь своего дома и ощущая внезапный прилив радости, ему очень приятно вернуться домой, и пусть это знают все!

Он изобразил на лице счастливую улыбку.

– Сабина-а! – крикнул он. – Твой муж приехал!

По всему дому разнеслось эхо его голоса. Настала глубокая тишина, затем в спальне раздался пронзительный вопль Джоди, потом страшный рев. Послышался приглушенный голос Сабины, старавшейся успокоить ребенка. Эрик медленно повесил пальто и шляпу, чувствуя, что радость его стала постепенно затухать. В зеркале, вделанном в дверь, отразилось его растерянное лицо.

Из спальни вышла Сабина, держа на руках испуганного ребенка.

– Видишь, котенок, – сказала она, – это только твой глупый папка. – Она слегка покачивала мальчика, чтобы успокоить его. – Скажи: «Здравствуй!»

– Да, да, – вздохнул Эрик. – Я преступник. Хэллоу, милый!

Он взглянул на красное личико малыша, увидел крупные слезы и выражение, напоминающее пародию на яростное негодование. «Как можно быть таким чудовищно злым, чтобы испугать меня?» – вопрошало личико Джоди.

Эрик взял его на руки и стал ходить взад и вперед по гостиной, бережно обхватив маленький комочек тепла и чувствуя, что он ему бесконечно дорог.

– Послушай, дружище, – бормотал он, прижимаясь щекой к неясному личику Джоди. – Каждый может ошибиться. Ты сам еще как будешь ошибаться. – Он слегка повернул головку и поцеловал мокрую щечку Джоди. – Жизнь – трудная штука, и в ней еще будут всякие окрики, которые заставят тебя делать то, что ты не захочешь, и будут вещи, которые тебе захочется сделать, и ты не посмеешь. Но все в жизни проходит.

Джоди наконец успокоился и принялся сосать палец. Сабина отнесла его в кроватку. Потом она вернулась в гостиную. На ней было клетчатое домашнее платье, полинявшее от стирки. Волосы были растрепаны. Эрик, сам себе удивляясь, рассматривал ее с безжалостной беспристрастностью.

– Значит, дело сводится вот к чему, – вдруг сказал он, – я тебя люблю.

– Ты что, начитался Джеймса Стивенса? – усмехнулась она. – У тебя какой-то обреченный вид и смутные, грустные мысли. Почему ты приехал на день раньше?

– Соскучился по своей семье, вот и все. Затосковал по дому. А ты скучала по мне?

– Нет, – небрежно бросила Сабина, и он понял, что она говорит правду. – Скорее отдыхала.

– Нечего сказать, приятное признание!

Он шлепнул ее и, ощутив знакомое ему упругое тело, обрадовался приливу страсти. Страх, что к Мэри его тянет потому, что он разлюбил Сабину, вдруг прошел, и ему стало так легко, что захотелось смеяться. Он обнял ее и нежно прижал к себе. Сабина принимала эту ласку, счастливо улыбаясь.

– Ты за этим и явился домой? – спросила она.

– Ты вечером никуда не уходишь?

– Нет, буду дома, – ответила она. – А ты пойдешь в лабораторию?

– Да, я зашел только оставить чемодан и посмотреть, на месте ли моя семья.

Все еще обнимая ее одной рукой, он направился к двери.

– И никому не позволяй сбивать себя с толку, моя жена – ты.

Она молча смотрела на него своими ясными глазами.

– А что, разве кто-нибудь пытался сбить тебя с толку? – спросила она наконец.

На мгновение он заколебался, потому что сознание своей вины остро кольнуло его в сердце, но выражение его лица не изменилось.

– Какие глупости, – сказал он с деланной непринужденностью. – Я был на съезде физиков, а не на совещании биржевых маклеров. Ну, до вечера.

Он вышел из дому, ожидая, что вот-вот Сабина вернет его и спросит: «Ну, хорошо, а что ты скажешь об этой Мэри Картер?»

До сих пор ситуация не казалась ему смешной. Он воображал себя скорее трагическим героем. Теперь он уже не был уверен в этом.

В лаборатории Эрик никого не застал. Сначала он подумал, что Траскер где-нибудь поблизости. Он мрачно уселся за свой письменный стол; вся обстановка лаборатории была такой привычной, он был здесь, как дома, и мысль о связи с Мэри показалась ему совсем нелепой. Люди его склада так не поступают. Во всех подобных историях, которые ему приходилось читать или слышать, никогда не были замешаны физики, а если это и случалось, то виною тому были их жены.

Попозже Эрик позвонил Траскеру на квартиру. Эллен не было дома, и прислуга ответила, что профессор Траскер уехал из города на день-два.

Эрик кое-как дотянул до вечера, делая вид, что работает.

Когда он пришел домой, Сабина купала Джоди. Эрик уселся в гостиной, прислушиваясь к их смеху и плеску воды. Он старался представить себе вместо голоса Сабины голос Мэри, но это ему не удавалось. В сотый раз за сегодняшний день от отгонял от себя эти мысли – сегодня он хочет быть только с Сабиной.

Он мог наверняка сказать, что Сабина также думает о предстоящем. На ней было новое домашнее платье. Волосы ее были аккуратно причесаны, а после обеда, убрав со стола, она снова напудрилась и подкрасила губы. Голову она обвязала узенькой ленточкой и от этого казалась совсем юной и очень хорошенькой. Сабина не отдавала себе отчета в этом маленьком кокетстве, как, очевидно, не сознавала и своей манеры глядеть на него, когда ей хотелось, чтобы он ее приласкал, спокойным, выжидающим и полувиноватым взглядом. Все это было ему знакомо с тех пор, как они сблизились, но Эрик никогда не говорил, что знает эти привычки. Они исходили из потаенных лабиринтов ее гордости, и он инстинктивно чувствовал, что злоупотреблять этим было бы нечестно. Он еще больше любил Сабину за то, что в этих проявлениях нежности угадывал ее полную преданность ему. И какие бы внезапные порывы ни толкали его к Мэри, он знал, что ту бездонную нежность, какую он испытывал к Сабине, больше никто в нем не может вызвать.

После обеда они заговорили о сессии. Эрик мельком упомянул о докторе Картер, немолодой женщине – физике из Чикаго. Он назвал ее имя только в связи с ее докладом о теоретическом принципе конструкции ускорительных трубок.