Искушение богини

Когда ход государственной машины Египта стал благодаря ее неусыпным заботам ровным и плавным, она обратила свое внимание на школу архитекторов, которые составляли отдельный класс общества, почитаемый царями с начала времен. Ее внимательный взор остановился на молодом и молчаливом Пуамре, дар которого показался ей многообещающим. Она поручала ему строить для себя и фараона, и он оправдал ее надежды быстрым и точным исполнением. И все же он оставался для нее загадкой. Он редко посещал храм и друзей имел совсем немного, зато часто ездил на север, в Бубастис, откуда возвращался в Фивы еще более замкнутым и каким-то утомленным. Никто не знал наверняка, как именно служил он своей богине Бастет, Бегущей Кошке, но все догадывались. Тем не менее он был на свой манер глубоко и недемонстративно предан Хатшепсут и все чаще появлялся на совещаниях узкого круга доверенных лиц, где тихо сидел, наблюдая за остальными, вставлял время от времени краткие, точные замечания, разряжая ими напряжение, и тут же снова уходил в свои тайные мысли. Другим новичком в окружении царицы был Аменофис. Хатшепсут, знавшая отца Аменофиса еще со времен войны в пустыне, сделала его помощником управляющего, и он скоро показал, на что способен. Они с Сенмутом делили между собой обязанности по управлению дворцом. Аменофис был быстр, хорош собой, сложением немного напоминал лошадей, которых любил так, что, несмотря на усталость и загруженность, всегда находил время запрячь колесницу и провести пару часов, гоняя между Фивами и Луксором. Иногда Сенмут соблазнялся его приглашением, и они, грохоча, вместе мчались через пустыню в лучах оранжевого заката, поднимая клубы красной пыли. Аменофис неизменно выходил победителем в их дружеском соревновании, ибо к вечеру Сенмут обычно уставал не на шутку, так что в конюшни они возвращались в таком порядке: впереди рысью ехал Аменофис с гордо поднятой головой, а за ним, мрачно усмехаясь, тащился Сенмут. Хатшепсут были нужны люди талантливые и выносливые. Все ее помыслы занимала только власть, царицу никогда не оставляло чувство, что времени мало, можно не успеть, и потому все ее чиновники, глашатаи и писцы молились богам, чтобы те послали им здоровья и помогли не надорваться на службе. Но и сама она трудилась не покладая рук, не щадя себя, и постепенно, к огромному своему удовольствию, увидела, как баланс сил едва заметно начал меняться в ее пользу. Одно за другим все поводья колесницы власти оказывались в ее руках.

Как-то жарким полднем Хатшепсут пошла взглянуть на ребенка Асет. Взяв с собой Сенмута и Хапусенеба, она без объявления скользнула в приемную второй жены. Та как раз играла с одной из своих девушек в шашки, в задумчивости упершись острым локтем в край доски из алебастра и черного дерева. Асет была так поглощена игрой, что Хатшепсут незамеченной подошла к ней вплотную и целую минуту простояла, дожидаясь, когда игроки почувствуют ее присутствие. Вдруг Асет вздрогнула от неожиданности и зацепила коленкой игральную доску. Шашки с грохотом попадали на пол, за ними повалились и Асет со служанкой.

Хатшепсут обвела глазами комнату. Она была солнечная, просторная и, очевидно, почти необитаемая, ибо все знали, что Асет и Тутмос практически неразлучны. Тем не менее ложе, столы, кресла, алтари и статуи были из золота, а стены тускло переливались – гибкие, текучие фигуры людей, животных и растений на них были выложены электрумом. Заботливая рука фараона чувствовалась во всем, и Хатшепсут наказала себе спросить при случае у Инени, сколько средств из казны Тутмос потратил на Асет, – тот, будучи казначеем, должен был это знать. Потом она перевела взгляд на склоненную перед ней голову женщины, ее беспорядочно разметавшиеся по плитам пола темные волосы. Наконец Хатшепсут заговорила:

– Поднимись, Асет. Я пришла взглянуть на твоего малыша. Асет вскочила, лукаво улыбаясь, ее близко посаженные глаза и тонкие губы вызвали у Хатшепсут такой приступ раздражения, что она вскинула голову, а ее улыбка тут же погасла. Она давно не видела танцовщицу и приготовилась сделать над собой усилие, чтобы полюбить ее. Но высокомерная заносчивость зарвавшейся выскочки снова ее оттолкнула.

– Пошли за ним кормилицу, – резко скомандовала она. – Мы желаем составить о нем свое мнение. Фараон утверждает, что он похож на нашего отца.

– И правда похож! – тут же подхватила Асет и хлопнула в ладоши, повернувшись к компаньонке. Пока та поспешно выходила из комнаты, Хатшепсут проглотила резкий ответ, который вертелся у нее на языке. Откуда Асет знать об этом сходстве, если она ни разу в жизни не видела Тутмоса I. Хатшепсут и представить себе не могла, чтобы ее отец захотел иметь что-либо общее с этой тощей выскочкой, худющей, как недокормленная кошка. И снова Хатшепсут в который уже раз подивилась абсолютной неразборчивости брата. Кто знает, быть может, эта Асет была уже настолько уверена в себе еще до того, как фараон прибыл в Асуан, что посмела наложить на него чары?

Пока эти мысли проносились у нее в голове, она подробно расспрашивала Асет о жизни маленького Тутмоса: что он ест, как спит, с чьими детьми играет. Асет отвечала скороговоркой, впрочем уважительно, то и дело стреляя глазами на двоих высоких молчаливых мужчин, стоявших по обе стороны от царицы. Они безмолвно смотрели на нее, их холодные немигающие глаза словно бросали ей вызов. Наконец дальняя дверь распахнулась и вошла кормилица, ведя за руку коренастого темноволосого крепыша, который, хоть и нетвердо стоял на ногах, храбро шагал вперед, не боясь упасть. Едва Хатшепсут увидела его в раме отполированной до блеска двери, спокойствие изменило ей. Вне всякого сомнения, перед ней был Тутмосид. Его плечи были расправлены, спина выпрямлена. Круглые черные глаза немедленно заметили Хатшепсут и уставились на нее без страха, но с вопросом. Черты его лица были сильные и грубоватые, а под коротким носишкой, все еще по-детски бесформенным, выдавались вперед зубы, придавая мальчику хищный, как у деда, вид.

Они с кормилицей подошли ближе и поклонились, причем мальчик уверенно кивнул головой, так что головной убор царевича съехал ему на глаза. Кормилица выпустила его руку, а Хатшепсут опустилась на колени и поманила ребенка к себе. Он доковылял до нее, но обнять себя не позволил, а остановился, переводя взгляд с нее на мать и обратно, и сунул короткий толстый палец в рот. Сосредоточенно сося его, он спокойно посмотрел Хатшепсут прямо в лицо. Вдруг, не вытаскивая утешительного пальца изо рта, мальчик пробормотал что-то нечленораздельное.

Хатшепсут подняла голову:

– Сенмут, что думаешь?

Мысли Сенмута устремились далеко вперед, он уже видел мальчика юношей, волевым, решительным, резким, копией Тутмоса I. Спокойное лицо и ровный голос царицы поразили его, но он тут же нашелся с ответом.

– Он и впрямь несет на себе печать царственного семени, от которого происходит.

– А ты, Хапусенеб?

Хапусенеб медленно кивнул, его мысли, как обычно, были надежно скрыты под маской учтивого дружелюбия.

– Я вижу в нем вашего отца, вне всякого сомнения, – согласился он.

Хатшепсут встала и сделала кормилице знак увести ребенка, а Асет самодовольно ухмыльнулась.

Когда крепкие маленькие ножки скрылись из виду, Хатшепсут повернулась к Асет.

– Никогда больше не надевай на него этот убор, – сказала она.

Хотя в ее словах не было ничего дурного и сказаны они были спокойно, все присутствующие услышали в них предупреждение.

– Мой муж провозгласил его наследником короны, но он еще мал и потому должен ходить бритым, как другие дети.

И не забивай ему голову глупыми и тщеславными мыслями, Асет, иначе мы с тобой поссоримся.

Асет поклонилась, ее лисье лицо окаменело, точно маска.

И вдруг Хатшепсут улыбнулась.

– Он красивый мальчик, истинный царевич Египта и сын, которым Тутмос может гордиться, – сказала она. – Смотри же, не испорти его. А теперь возвращайся к игре. Я больше не буду тебя беспокоить.

Хапусенеб наклонился и собрал рассыпавшиеся фигуры, потом с серьезным видом расставил их на доске. Асет снова простерлась ниц, и дверь за посетителями закрылась.

Оставшись одна, Асет нахмурилась и уставилась перед собой, острыми белыми зубками нервно грызя ногти.

Глава 18

В следующие годы Тутмос еще трижды нехотя сходил на войну, а Хатшепсут каждый раз с облегчением наблюдала, как он уходит. В битвах фараон не участвовал, крови не проливал, но по крайней мере возглавлял войско и очень этим гордился. Его генералы с легкостью рассеяли горбоносые и воинственные пустынные племена – девять лучников, – преподав обитателям Восточной пустыни наглядный урок египетской военной мощи. В отсутствие Тутмоса работа над невесомым, точно мечта, храмом в долине продвигалась семимильными шагами. Каждый раз, возвращаясь, Тутмос обязательно отправлялся туда посмотреть, как идут дела. Для них с Хатшепсут обсуждение строительства скоро стало той темой, которая не вызывала споров. Все, что касалось строительства, интересовало его до фанатизма, а шедевр Сенмута восхищал и интриговал его особенно. Сенмут иногда жалел молодого, но уже страдающего одышкой фараона, который часами просиживал без движения, с нескрываемым восхищением глядя в долину, где кипела жизнь. У Тутмоса была душа архитектора, и Сенмут из чистого сострадания показывал ему чертежи и выслушивал комментарии и робкие советы, чувствуя, как в этом человеке всякий раз, когда Хатшепсут с полным правом и абсолютно справедливо начинала перечислять достоинства дара, который она преподносила вечности, начинала подниматься ревность. В ее долине, увенчанной царственным утесом Гурнет, где каждый камень, воздвигнутый ценой нечеловеческих усилий рабочих, славил красоту царицы, они с Тутмосом могли поговорить спокойно, без шпилек, предвкушая тот день, когда храм будет освящен и они впервые поднимутся вместе по длинному покатому переходу, неся благовонные приношения богу.

Тутмос и сам строил вовсю, делясь своими проектами с Хатшепсут. В Мединет-Абу он заложил маленький храм, посвященный себе самому, и спросил ее, не позволит ли она воспользоваться искусством ее архитектора. Она слегка подразнила его, прикидываясь, будто не понимает, о котором из слуг идет речь, но в конце концов с добродушно-снисходительным жестом уступила ему Сенмута. Следуя указаниям Тутмоса, тот начертил общий план постройки. Помогал Сенмут фараону и при строительстве храма, посвященного Хатор.

– Это будет, – сказал Тутмос, искоса взглянув на архитектора, – знаком благодарности богине за мою дорогую Асет.

Так, неожиданно для себя самого, Сенмут начал строить для женщины, к которой испытывал инстинктивную неприязнь, и для фараона, которого тщетно пытался научиться уважать; неизвестно, как ему это удавалось, но он все же находил силы втиснуть работу для фараона в свое и без того переполненное дневное расписание.

Сенмут любил маленькую царевну Неферуру. Она была красивой и хрупкой, точно цветок; когда он играл с ней на полу детской или наблюдал, как она на неверных, подкашивающихся ножонках бредет по саду, то забывал о тяжком бремени обязанностей. «В конце концов, – думал он, – я достиг всего, о чем мечтал, и забота об этом ребенке тому прямое доказательство». И все же в глубине души он чувствовал, что ему предстоит достичь неизмеримо большего и что он едва начал пробовать свои силы на пути к этой цели.

По мере того как вся жизнь Египта начинала вращаться вокруг Хатшепсут и она с удовольствием видела, что не осталось в стране такого уголка, где не творилась бы ее воля, царица стала покрывать землю своими памятниками – стелами, обелисками, колоннами, громоздя друг на друга камни: мрамор, гранит, серый и розовый песчаник. Повсюду она напоминала людям о том, кто именно попирает их своей божественной пятой, а Тутмос продолжал охотиться и пировать, ничего не зная о ее растущей популярности и силе. Божественные праздники уходили и приходили, покорные традициям; фараон и Хатшепсут шли через Фивы пешком, сопровождая золотого идола и молясь Амону каждый раз, когда одно время года сменялось другим. Маленький Тутмос поступил на службу Амону в храм, где за ним бдительно присматривал Менена, так что теперь Хатшепсут, отправляясь в храм поклониться богу, неизменно видела крепкого, боевого мальчугана с резкими чертами лица, который не сводил с нее любопытных глаз, сжимая золоченую кадильницу, и нередко сила его взгляда мешала ей сосредоточиться на молитве. Неферура, грациозная девочка, унаследовавшая чудесный характер бабушки Ахмес, тоже подрастала, и Хатшепсут особо заботилась о том, чтобы каждый праздник ребенка, одетого в пышный наряд царевны, обязательно видели люди.

Между ней и Сенмутом не было больше сказано ни слова любви, зато их чувство друг к другу, загнанное внутрь постоянной необходимостью поддерживать бдительность, стало еще глубже. Царица дала своему личному скульптору поручение сделать огромную статую, изображающую Сенмута с ее дочерью на руках. Сенмут позировал месяцами, а скульптор знал свое дело, так что, когда статуя была завершена и предстала перед Хатшепсут, и царица, и все собравшиеся просто ахнули, увидев это чудо. Художник остановил свой выбор на черном граните, и невозмутимое, исполненное силы лицо главного управляющего смотрело на людей поверх царственной головки маленькой Неферуры со спокойным превосходством и в то же время предостерегающе. Скульптор подчеркнул монолитную мощь гранитной глыбы, облачив Сенмута в длинный плащ, в складках которого пряталась царевна, так что зрителям были видны только их головы, одна над другой; вся статуя испускала темное сияние, царская рука так и тянулась к ее гладкой поверхности, холодной на ощупь. Хатшепсут была очень довольна статуей и распорядилась поставить ее у входа в детскую, чтобы всякий входящий помнил, что если он причинит малышке Неферуре хоть малейшее зло, то тяжко поплатится за это.

Тутмос тоже заказал скульптору статую своей матери Мутнеферт из черного дерева; когда работа была завершена, он велел поставить ее посреди сада. Женщина была изображена сидящей, со сложенными на коленях руками и взглядом, устремленным вдаль. Художник тактично уменьшил истинные объемы Мутнеферт и сделал ее красивее, чем она была когда-либо в юности, но Тутмосу работа понравилась, и он пригласил мать на церемонию благословения статуи, которое произнес Менена. На пьедестале фараон распорядился написать: «Жена царя, мать царя», и Мутнеферт уплыла обратно в свои покои, не чуя под собой ног от гордости. Но Хатшепсут находила статую нелепой, к тому же громоздкая штуковина портила ей удовольствие от прогулок, заставляя все время размышлять о том, уж не поставит ли в один прекрасный день точно такую же статую молодой Тутмос и не напишет ли на ней те же самые слова. Часто в неверном сумеречном свете ей мерещилось, будто она видит не безмятежно улыбающееся лицо Мутнеферт, а худое лицо тщеславной второй жены Асет.

Так шло время, ночь слез приходила и уходила, и божественная барка, нагруженная цветочными гирляндами, четырежды покидала причал. Хатшепсут встретила свое двадцатипятилетие безразлично, не видя никаких изменений в лице, которое каждое утро смотрело на нее из полированной поверхности зеркала, так что событие наступило и прошло, ничем не нарушив медленной, размеренной поступи дней, заполненных государственной рутиной.

Но однажды вечером Хатшепсут оделась с особым тщанием, накрасила лицо, послала за двумя телохранителями его величества и в их сопровождении пошла в спальню Тутмоса. В нетерпении ожидая, когда будет доложено о ее приходе, она услышала голоса; а когда ее наконец впустили, она заметила, как тихо затворилась дверь за царским ложем. Вне всякого сомнения, Асет сегодня будет спать одна.

Тутмос сидел на своем ложе: в руке, по обыкновению, кубок с вином, парик снят, лысая голова сияет. Комнату наполнял сильный запах благовоний Асет, но как только Хатшепсут приблизилась и поклонилась, к нему примешался аромат ее мирры. Тутмос выпрямился, глядя на жену; а когда она, не говоря ни слова, поднялась, вынужден был, откашлявшись, спросить, что ей нужно. Он ей не верил. Вид прекрасной незнакомки в желтом, сначала простершейся перед ним ниц, а теперь стоявшей с потупленной головой и опущенными долу глазами, насторожил его. Он резко опустил ноги на пол.

– Что тебе здесь нужно? – бесцеремонно задал он вопрос, со стуком поставив свой кубок на стол и скрестив на груди руки.

Она пошевелилась, но головы не подняла.

– Я пришла за утешением, Тутмос. Мне одиноко. Тутмос фыркнул, изумленный, но запах духов и ее слова уже оказали свое действие, и он почувствовал, как в нем пробуждается былое желание.

– Я тебе не верю, – заявил он без обиняков. – С каких это пор тебе понадобилось, чтобы я тебя утешал? А если тебе одиноко, в чем я сомневаюсь, то почему же ты не созовешь стаю обожающих тебя гусей?

– Было время, когда ты и я утешали друг друга, – ответила она спокойно, не повышая голоса, – и, признаюсь, я уже начала видеть тебя во сне. Я просыпаюсь по ночам, вся в жару, и не могу заснуть, думая о тебе.

Теперь Хатшепсут подняла голову, и за умоляющим дрожанием полных чувственных губ, за изысканными, красноречивыми жестами крашеных хной рук он разглядел искру насмешки, которая вспыхнула и тут же исчезла, торопливо погашенная. Он вскочил с кровати и закричал:

– Ты лжешь, лжешь! Я тебе нисколько не нужен! Ты явилась сюда за другим, от меня этого не скроешь, Хатшепсет. Ты запретила мне приближаться к твоей постели, и не было еще случая, чтобы ты брала свое слово обратно.

Она сделала шаг и положила руки ему на плечи; отвечая, женщина стиснула пальцы, потом отпустила и провела ладонями вдоль его тела, по мягкому животу.

– Но ведь я же не поклялась именем бога.

– Нет, поклялась! И оставь меня в покое!

Но он не оттолкнул ее. Она придвинулась ближе, припала губами к его шее.

– Тогда я говорила, объятая пламенем гнева, – прошептала она. – Позволь же мне теперь поговорить с тобой совсем о другом пламени.

Собрав волю в кулак, он стиснул ее руки в своих и посадил ее на ложе, сам сел рядом. В дверь позади них постучали, но он крикнул, чтобы шли прочь, не разбирая, кто это. Потом посмотрел Хатшепсут в лицо. На лице ее была улыбка, волосы растрепались, на щеках играл румянец, она часто дышала, за приоткрытыми губами белели зубы.

Он вглядывался в ее лицо, стараясь обнаружить малейшую тень притворства, но она продолжала смотреть на него невинными, широко открытыми, чистыми глазами, и его плечи наконец поникли.

– Зачем тебе нужен еще один ребенок? У нас есть Тутмос и Неферура, и трон Гора останется в наших руках.

– Это по-твоему, но не по-моему. Может, я и раздумала отказывать тебе в своем ложе, но я по-прежнему запрещаю женить Тутмоса на Неферуре.

– Во имя всех богов, Хатшепсет, почему, почему, почему? Что за демон в тебя вселился? Что творится в твоей несравненной головке? У Тутмоса есть все задатки хорошего фараона, а Неферура хороша собой, и из нее получится прекрасная соправительница. Что в этом плохого?

– У Тутмоса, может, и есть задатки, только не я их ему дала, – сказала она тихо, ее глаза сузились, – а моя Неферура будет не только красотой и желанием день за днем ходить по пятам фараона. Я хочу, чтобы на троне Египта был фараон моей крови, и только моей.

Он посмотрел на нее с восхищением.

– Ты одержимая, – сказал он. – Значит, ты хочешь родить от меня сына, выдать за него Неферуру и отдать им власть.

– Именно так. Мой сын и моя дочь, оба боги.

– Но может, у нас родится еще одна девочка.

– Придется рискнуть. Это необходимо, Тутмос. Отродье Асет не будет носить двойной венец, пока в моих силах этому помешать.

– Ты мне льстишь! – съязвил он. Воскликнув, она коснулась его бедра.

– Я не хотела тебя обидеть. Мы с тобой происходим из одних и тех же царственных чресл.

Тутмос пожал плечами:

– Я фараон, и мне безразлично, что ты говоришь, ибо ты не можешь лишить меня того, что принадлежит мне по праву.

И он выпятил губу.

– Дорогой мой Тутмос! – сказала Хатшепсут нежно. – Разве я не воздаю тебе все почести, какие пристало воздавать фараону?

– Нет, не воздаешь, но это не важно. Ты у меня в крови, Хатшепсут, точно заразная болезнь; за все годы, что мы не касались друг друга, мне так и не удалось освободиться от тяги к тебе.

– Тогда налей мне вина, запри дверь, и мы наверстаем все, что упустили из-за моей глупости.

Он взял оправленный в золото кувшин, налил ей вина, как она просила, и, ослепленный тщеславием, даже не спросил себя, куда она так торопится. Они сплели руки и выпили вместе. Почувствовав, как вино наполняет ее тело теплом и слегка кружит голову, Хатшепсут подставила ему губы для поцелуя, зная, что через несколько мгновений отвращение к телу мужа пройдет, растворится в темном потоке ее собственной страсти.

Изнывая от нетерпения, она ждала первых признаков беременности, не давая покоя лекарям и присматриваясь к себе; и когда наконец она узнала, что снова готовится подарить Тутмосу и Египту дитя, то немедленно отправилась в храм и взмолилась Амону, чтобы он сделал растущее в ней семя мальчиком. Страна возрадовалась, зато Асет выслушала новость в зловещем молчании, посадила маленького Тутмоса к себе на колени и так свирепо стиснула его, что ребенок испугался. После она никогда не заговаривала со своим царственным возлюбленным о предстоящем появлении на свет еще одного младенца. Сам Тутмос не радовался, но и не сердился – он старался не обижать Хатшепсут, чтобы и дальше наслаждаться ее сильным телом, и она охотно принимала его, пользовалась им, испытывая к нему все большую благодарность, по мере того как подавленное состояние духа проходило.

Время шло, она опять стала ко всему безразличной, но мысль о том, что она будет делать, если ребенок окажется девочкой, посещала ее все чаще. Амон ничего не обещал ей, и даже в уединении собственной комнаты, ночь за ночью простаивая на коленях перед его алтарем, она не ощущала согревающей уверенности в ответ на свои молитвы. Она приказала приносить больше жертв, и велела Тахути отлить для храма новые двери из меди и бронзы, украшенные электрумом, чтобы бог видел, как она ему предана. Когда их навешивали, она сама пришла совершить приношение, крохотная на фоне непомерно больших створок, которые полыхали в лучах раскаленного добела Ра так, что сияние густо-коричневого металла можно было видеть с другого берега реки.

По мере того как близился срок, беспокойство Хатшепсут распространилось сначала на ее непосредственное окружение, а потом и на весь город, так что и жители Фив, и обитатели дворца, и жрецы в храме просто сходили с ума, гадая, кто же родится у царицы. Сенмут, видя в царице отражение собственных потаенных желаний, выбивался из сил, стараясь занять ее текущими делами, но даже его общество не приносило ей облегчения. С горечью она думала о том, что это ее последний шанс, что, только дав Египту наследника чистой царской крови, она сможет смириться с мыслью о необходимости до конца дней прятать свое могущество за спиной Тутмоса.

Наконец срок настал, и князей Египта снова призвали к царскому ложу. На этот раз роды были стремительными. Хатшепсут, которая в перерывах между схватками расхаживала по комнате от стены к ложу и обратно, мучимая сомнениями и нетерпением, едва успела лечь и приготовиться, когда младенец, громко крича и молотя ручками и ножками, явился на свет.

Мгновение все затаив дыхание ждали, но вот повитуха с улыбкой повернулась к ним, а лекарь начал собирать свои снадобья.

– Снова девочка! И красавица!

Хатшепсут издала долгий протестующий крик и зарылась головой в подушки, а мужчины молча вышли из комнаты, обрадованные рождением еще одной царевны и озадаченные реакцией царицы, ибо все понимали, что в случае неожиданной смерти Неферуры другая царская дочь узаконит право наследника на престол, когда придет время.

Сенмут замешкался у дверей, всей душой стремясь обратно в комнату, чтобы утешить женщину, чьи рыдания не могла заглушить даже подушка, но мудро решил оставить ее одну, приложил свою большую печать к свитку на коленях писца Анена и зашагал сквозь шелесты ночи домой, к себе во дворец.

Тутмос не был так деликатен. Он стоял у ложа, склонившись над женой, и, не зная, как выразить свое участие, молча гладил ее содрогающиеся плечи. Но когда он попытался ее приподнять, она сердито вырвалась из его рук, и фараон, потоптавшись еще рядом, ушел. Ему было больно от сознания ее поражения и своей неспособности понять, что творится в ее голове. «Но, в конце концов, – думал он виновато, пробираясь назад, в свои покои, – она и впрямь дитя Амона, его истинное подобие в Египте, а богу, должно быть, нелегко умереть, зная, что он не оставляет после себя другого бога на троне». В более тонкие детали ситуации Тутмос предпочел не вникать, к тому же он рано встал в тот день, поэтому сразу лег в постель и крепко заснул.

В детской Неферура с опасливым благоговением рассматривала маленькую сестричку, а измученная мать наконец-то забылась беспокойным сном.