Век просвещения
– Когда муку доставят, – отвечал негоциант, – я возвращусь в Порт-о-Пренс вместе с Оже, которого призывают туда важные дела.
Предстоящий отъезд врача сильно пугал девушку, – она боялась, как бы Эстебан не стал жертвой нового приступа.
– Оже готовит тут учеников, – успокаивал ее Виктор. Однако он не говорил подробно, где именно происходит
обучение; умалчивал он и о том, как относятся к этому руководители медицинской корпорации, которые весьма неохотно допускали новых людей в свою среду. Юг часто нападал на дона Косме, которого он считал очень плохим коммерсантом.
Это gagne-petit, [29] человек, который не видит дальше собственного носа.
И хотя Виктор знал, какое отвращение испытывает София к складу и магазину, расположенному за стеной, он стал давать ей советы: как только она и брат достигнут совершеннолетия, они должны избавиться от душеприказчика и доверить защиту своих интересов человеку более толковому, способному придать широкий размах их торговой фирме. Он перечислял новые товары, продажа которых может принести сейчас крупные прибыли.
– Мне чудится, будто я слышу голос моего почтенного отца, царство ему небесное! – сказала София, желая положить конец наскучившему ей разговору, но она проговорила эти слова таким ненатуральным и фальшивым голосом, что уже по одной интонации можно было понять, сколько сарказма вложила девушка в эту фразу.
Виктор расхохотался, как это всегда бывало, когда у него внезапно менялось настроение, и начал рассказывать о своих путешествиях; он называл места, которые посетил, – Кампече, Мари-Галант, Доминика, – и было заметно, что вспоминает он о них с явным удовольствием. В этом человеке поражало странное соединение вульгарности и изысканности. В зависимости от того, какой оборот принимала беседа, он мог сразу же перейти от шумной говорливости южанина к необыкновенной сдержанности и немногословию. В нем, казалось, одновременно уживаются несколько разных людей. Говоря о покупке и продаже товаров, он жестикулировал, как рыночный меняла, и руки его напоминали чаши весов. А уже через минуту он мог погрузиться в чтение книги и сидел не шевелясь, упрямо сведя густые брови, почти не мигая, и его темные глаза так пристально смотрели на страницу, что, казалось, пронизывали ее. Если ему приходило в голову заняться стряпней, то делал он это не хуже заправского повара: схватив первый попавшийся лоскут, он сооружал из него колпак, балансировал шумовкой, поставив ее на лоб, и лихо барабанил пальцами по котелкам. Бывали дни, когда его крепкие руки походили на загребущие лапы скупца, у него была привычка, сжимая кулак, прикрывать большой палец остальными, – София находила, что это выдает его истинную сущность. А бывали дни, когда эти же руки казались удивительно легкими и изящными; излагая волновавшую его мысль, он словно поглаживал ее пальцами, как можно гладить висящий в воздухе шар.
– Я плебей, – любил он говорить с таким видом, будто называл свой титул.
Однако София заметила, что, когда они представляли шарады, француз охотнее всего изображал законодателей и трибунов древности, причем он исполнял их роли необыкновенно серьезно и торжественно, считая себя, должно быть, хорошим актером. Часто по его настоянию разыгрывали эпизоды из жизни Ликурга, человека, которым Виктор, по-видимому, особенно восхищался. Хотя Юг знал толк в торговле, хорошо разбирался в деятельности банков и страховых обществ и был опытным негоциантом, он стоял за раздел земли и имущества, за то, чтобы детей воспитывало государство, считал, что не должно быть крупных состояний, и предлагал по образцу Спарты чеканить монету из железа, чтобы никому не приходило в голову копить деньги. Однажды, когда Эстебан был в особенно веселом настроении и чувствовал себя совершенно здоровым, Виктор уговорил всех без долгих сборов устроить в доме праздник, чтобы торжественно отметить «возвращение к общепринятым часам трапез». Пир должен был начаться ровно в восемь часов вечера, и всем его участникам надо было добежать до столовой из различных комнат дома – наиболее удаленных от нее – за то время, пока звонарь на колокольне храма Святого Духа пробьет восемь раз. Тот, кто не успеет занять свое место, будет подвергнут различным наказаниям. Одежды для праздника решено было выбрать в шкафу, где хранились костюмы предков. Софии пришла фантазия нарядиться герцогиней, разоренной ростовщиками, и она принялась с помощью Росауры нарочно обтрепывать подол юбки. В комнате у Эстебана уже давно висело облачение епископа. Карлос надел мундир офицера флота, а Виктор остановился на судейской мантии.
– Elle me va tres bien [30], – объявил Юг, прежде чем отправиться на кухню, где он поджаривал лесных голубей ко второй перемене.
– Таким образом, у нас будут представлены знать, духовенство, флот и судейское сословие, – сказал Карлос.
– Не хватает только дипломатического корпуса, – заметила София.
И все, смеясь, решили поручить Оже роль полномочного посла королевства Абиссинии… Однако Ремихио, которого отправили за врачом, вернулся и сообщил ошеломительную новость: Оже рано утром ушел из гостиницы и больше туда не возвращался. А недавно в гостиницу явилась полиция с приказом обыскать его комнату и забрать все принадлежащие ему бумаги и книги.
– Не понимаю, – пробормотал Виктор. – Ничего не понимаю.
– Быть может, донесли, что он незаконно занимается медициной? – предположил Карлос.
– Эта незаконная медицина исцеляет больных! – вне себя от гнева крикнул Эстебан.
Взволнованный, не похожий на себя, Виктор торопливо искал свою шляпу и никак не мог ее найти; потом он быстро вышел, чтобы разузнать толком, что же именно произошло.
– Впервые вижу его в таком волнении, – сказала София, вытирая платком виски, на которых выступили капельки пота.
Было невыносимо душно. Воздух, казалось, неподвижно застыл, занавеси не шевелились, цветы увяли, трава была как из жести. Листья на пальмах в патио отяжелели, чудилось, будто они выкованы из железа.
VII
Виктор возвратился в начале восьмого. Ему ничего не удалось узнать об Оже, но он предполагал, что тот арестован. А может быть, заранее предупрежденный о доносе, – в чем состояла сущность этого доноса, никто не знал, – мулат сумел найти на время дружеский приют. Но в одном сомнений не было: полиция обыскала комнату врача и забрала бумаги, книги и чемоданы с его личными вещами.
– Завтра видно будет, что можно предпринять, – сказал Юг.
И вдруг он заговорил совсем об иных вещах, о том, что он услыхал на улице: вечером на город должен налететь ураган. Об этом прямо было объявлено властями. На пристанях царило необыкновенное возбуждение. Моряки говорили о циклоне и принимали срочные меры для защиты своих кораблей. Жители запасались свечами и провизией. Повсюду заколачивали окна и обивали двери… Это известие мало встревожило Карлоса и Эстебана, но все же они отправились на поиски молотков, досок и брусьев. В эту пору года циклон – о нем неизменно говорили в единственном числе, потому что только один из циклонов обладал разрушительной силой, – не был неожиданностью для обитателей города. Все знали, что если на сей раз он, изменив свое направление, и минует их, то непременно обрушится на них в будущем году. Были только две возможности: либо он ринется прямо на город, снося кровли домов, разбивая церковные витражи, топя суда, либо пройдет стороною, опустошая окрестности. Жители острова смотрели на циклон как на грозную небесную стихию, которая рано или поздно настигнет их, – от нее не спастись. Каждая провинция, каждый город, каждое селенье хранили память о циклоне, словно предназначенном им судьбою. Можно было молить только об одном – чтобы ураган бушевал не слишком долго и был не слишком свиреп.
– Се sont de bien charmants pays [31], – ворчал Виктор, укрепляя ставни на одном из выходивших на улицу окон и вспоминая, что в Сен-Доменге тоже всякий год со страхом ожидали циклона…
Внезапно в воздухе поднялся смерч, и хлынул чудовищный ливень. Потоки воды отвесно падали на росшие в патио деревья, кустарники и цветы, падали с такой яростью, что комья земли летели из клумб.
– Началось, – сказал Виктор.
Глухой рокот накатывал, наполнял дом, и стон кровли, скрип ставен, звон оконных стекол сливался то с ровным, то с прерывистым шумом воды: она каскадом низвергалась с крыши, брызгами разлеталась в стороны, вырывалась из водосточных труб, со свистом всасывалась люками. Потом наступила короткая передышка, на улицах стало теперь еще более душно и еще более тихо, чем вечерами перед дождем. А затем хлынул второй ливень – как вторичное предупреждение, – он был еще неистовее первого; на этот раз его сопровождали бурные порывы ветра, ветер постепенно крепчал, натиск его усиливался. Виктор вышел в патио на галерею, по которой, не задерживаясь, проносились воздушные вихри, устремляясь дальше, вперед, – ураган этот возник далеко-далеко над Мексиканским заливом или Саргассо-вым морем и, крутясь вокруг собственной оси, все ускоряя свое движение, с неодолимой силой увлекал с собою волны воздуха. Виктор, по примеру моряков, попробовал на язык дождевые капли.
– Соленая. Морская вода. Pas de doute. [32]
Он только пожал плечами и возвратился в комнаты; как бы желая дать понять, что всем им предстоят нелегкие часы испытаний, он отправился за вином, стаканами и печеньем, а потом опустился в кресло, предварительно обложившись книгами. Возле ламп, которые при каждом порыве ветра грозили потухнуть, слуги поставили фонари и свечи.
– По-моему, ложиться не стоит, – сказал Виктор. – Какая-нибудь из дверей, чего доброго, не выдержит напора или оконная рама вылетит.
На полу лежали наготове доски и плотничьи инструменты, – они должны были находиться под рукой. Ремихио и Росауру также пригласили в гостиную, где было безопаснее всего, и они теперь хором возносили молитвы, в которых особенно часто упоминалось имя святой Варвары… Ураган ворвался в город вскоре после полуночи. Послышался чудовищный рев, и тотчас же со всех сторон донесся треск и грохот. По мостовым и тротуарам катились различные предметы. Другие предметы летали над шпилями колоколен. С неба падали обломки балок, сорванные с магазинов вывески, черепица, оконные стекла, обломившиеся ветви деревьев, фонари, бочонки, куски корабельных мачт. В двери домов оглушительно стучали невидимые молотки. В промежутках между порывами урагана дребезжали окна. Дома вздрагивали и сотрясались от фундамента до кровли, двери и рамы скрипели… Внезапно потоки грязной, бурой воды, вырвавшиеся из конюшен, с заднего двора, из кухни, с улицы, хлынули в патио, – в одну минуту все сточные отверстия были забиты грязью, навозом, золой, отбросами и опавшими листьями. Виктор, испуская отчаянные вопли, кинулся к ковру, покрывавшему пол гостиной, и начал скатывать его. Забросив ковер на верхнюю ступеньку лестницы, он остановился возле огромной лужи, которая с каждой минутой прибывала, уже проникла в столовую и подбиралась к другим комнатам. София, Эстебан и Карлос бросились спасать стулья и кресла, громоздя их на столы, на комоды, на шкафы, на буфеты.
– Нет, нет! – крикнул Виктор. – За мной!
И, ступив по щиколотку в зловонную воду, он распахнул дверь, ведущую на склад. Здесь уже тоже началось наводнение, и мимо фонаря одна за другой медленно проплывали самые неожиданные вещи. Виктор громко отдавал приказания, подгонял мужчин и мулатку, направлял их усилия, указывая, что именно надо спасать в первую очередь. Тюки с тончайшими тканями, штуки полотна, мешки с перьями, наиболее ценные товары были заброшены наверх, на груды кулей, куда не могла добраться вода.
– Мебель можно привести в порядок, – кричал Виктор, – а это погибнет безвозвратно.
Видя, что все его поняли и усердно трудятся, стараясь сберечь дорогие товары, он возвратился в дом, где охваченная страхом София скорчилась на диване, содрогаясь от рыданий. Вода уже подступала к ее ногам. Виктор подхватил девушку на руки, отнес ее в спальню и с размаху опустил на кровать, приказав:
– Не двигайтесь с места! А я займусь мебелью.
И он принялся бегать вверх и вниз по лестнице, перетаскивая ширмы, пуфы, стулья, гобелены – словом, все, что еще можно было спасти. Вода теперь доходила ему до колен. В эту минуту послышался сильный грохот, кровля над флигелем дома треснула, и черепицы, точно карты из колоды, веером посыпались в патио. Груда осколков, глины и земли завалила дверь склада, преграждая доступ в него. София, перегнувшись через перила лестницы, визжала от страха. Виктор вновь поднялся наверх, таща сундук, набитый различными мелочами; он почти силой втолкнул девушку в ее комнату, а сам, задыхаясь, рухнул в кресло.
– Больше у меня ни на что нет сил, – пробормотал он.
И чтобы успокоить Софию, жалобно глядевшую на него, он стал говорить, что циклон уже ослабевает, что братья ее в полной безопасности – они на складе, сидят себе на мешках под самым потолком, – и теперь надо спокойно дожидаться рассвета. Самое главное, двери и окна устояли под порывами урагана. Впрочем, дом построен на совесть, ему, видно, не впервой выдерживать ярость ветров. Затем почти насмешливым тоном он сказал Софии, что вид у нее, надо признаться, препротивный: платье перепачкано, чулки заляпаны грязью, а в мокрых, спутанных волосах торчат сухие листья. Девушка молча прошла к себе в туалетную комнату и почти тотчас же возвратилась, кое-как причесавшись и накинув халат. На улице циклон ревел уже не так свирепо, теперь налетали только отдельные порывы вихря – одни резкие, другие более слабые, и промежутки между ними становились все продолжительнее. С неба словно сочился водяной туман, пахнувший морем. Ветер все еще толкал, тащил, катил по мостовой, поднимал на воздух и сбрасывал на землю различные предметы, но шум постепенно утихал.
– По-моему, вам теперь самое время улечься в постель, – сказал Виктор, подавая девушке бокал выдержанного вина.
Проговорив это, он с поразительной бесцеремонностью стащил с себя рубашку и остался голым по пояс. «Ведет себя, словно муж», – подумала София, поворачиваясь к стене. Она собралась было что-то сказать, но сон уже сомкнул ее уста… Вдруг девушка пробудилась: было еще темно, она почувствовала, что кто-то лежит с нею рядом. Чья-то рука покоилась на ее талии. И эта тяжелая рука все сильнее сжимала ее стан, точно тисками. Сонное оцепенение еще владело Софией, и сначала она не поняла, что происходит: после пережитых страхов так приятно было ощущать, что тебя окутывает, охраняет, оберегает тепло какого-то живого существа. Она уже готова была снова забыться, но тут сознание вернулось к ней, по телу пробежала холодная дрожь, и девушка поняла всю недопустимость происходящего. София резко повернулась и вдруг ощутила рядом нагое тело постороннего человека. Она задрожала от возмущения и принялась молотить по нему кулаками, отталкивать его локтями и коленями, царапать, щипать; при этом она все время натыкалась животом на что-то непонятное и твердое. А мужчина пытался схватить ее за кисти рук, горячее дыхание опаляло ее уши, он нашептывал ей в темноте странные слова. В борьбе их тела тесно соприкасались, сплетались, почти сливались, но ему никак не удавалось одержать над ней победу. София сопротивлялась упорно и ожесточенно, казалось, она черпает силы в самых недрах своего существа, которому угрожали. Каждым движением она стремилась причинить боль, вся съеживалась, сжималась в тугой комок, и он не мог укротить, покорить ее. В конце концов он отказался от дальнейших попыток и, как бы признавая поражение, отрывисто рассмеялся, тщетно пытаясь скрыть досаду. А она теперь яростно осыпала его упреками и насмешками, выказывая при этом удивительную способность унижать, ранить в самое больное место. Мужчина тяжело поднялся с постели. Он шагал по комнате и с мольбою в голосе просил не сердиться на него. Стараясь оправдаться, он приводил доводы, которые поражали девушку, одержавшую трудную победу: ей даже и в голову не могло прийти, что такой мужественный и зрелый человек, столько переживший и придавший на своем веку, оказывается, видел в ней женщину, вней, которая ощущала себя почти девочкой. И хотя непосредственная угроза ее целомудрию миновала, София чувствовала, что теперь ей угрожает, пожалуй, еще большая опасность, – из темноты до нее доносился голос, порою звучавший с невыразимой нежностью; голос этот обращался к ней и приоткрывал врата неведомого мира. В ту ночь для нее закончилось отрочество с его чистыми играми. Слова получали отныне необыкновенную весомость. То, что случилось, – вернее, то, чего не случилось, – приобретало огромное значение. Скрипнула дверь, и в ее проеме при свете зеленоватых предутренних лучей возникла человеческая фигура, – мужчина медленно удалялся, тяжело волоча ноги, угнетенный и подавленный. София осталась одна, сердце ее учащенно билось, волосы растрепались, она была охвачена тревогой и понимала, что прошла через тяжкое испытание. От ее тела исходил странный запах, – а быть может, ей это только казалось, – и она никак не могла отделаться от него; то был терпкий, животный, чужой запах, однако и она была к нему как-то причастна. В комнате посветлело. На кровати, рядом с Софией, виднелась вмятина, оставленная мужчиной. И девушка принялась приводить постель в порядок, она взбивала перину, чтобы уничтожить, заполнить перьями неровности, а когда работа была наконец закончена, София вдруг испытала острое чувство унижения: так, должно быть, взбивают свою перину гулящие женщины в том квартале возле арсенала, после того как они спали на ней с чужим человеком. И точно так же поступают наутро после брачной ночи вчерашние девственницы, которых осквернили, грубо проникнув в их лоно. Да, пожалуй, это и было самое неприятное: ведь, перестилая постель, разглаживая складки на простыне, она тем самым как бы становилась сообщницей, как бы одобряла случившееся; точно такими же робкими, осторожными, стыдливыми движениями боязливая любовница спешит уничтожить следы греховных объятий. Побежденная усталостью, София легла в постель и забылась; она спала так крепко, что даже не слышала ни собственных рыданий, ни голоса брата, который тщетно пытался ее разбудить.
– Оставь ее в покое, – вмешался Эстебан. – У нее, верно, опять женские дела.
VIII
День занимался медленно, и солнечные лучи, словно бы запоздав к положенному часу, слабо освещали город, лишенный кровель, полный обломков и мусора: повсюду торчали голые балки, и город походил теперь на огромный скелет. От сотен жалких лачуг остались только стойки да шаткие деревянные полы, они возвышались над вязкой грязью, точно подмостки нищеты, на которых обездоленные семьи бедняков горестно оглядывали то немногое, что у них сохранилось: старушка уныло раскачивалась в венском кресле; беременная женщина со страхом ждала родовых схваток; чахоточный и астматик, завернувшись в одеяла, скорчившись, пристроились в уголке, словно балаганные актеры, уже исполнившие свой номер под открытым небом. В гавани из мутной воды торчали мачты затонувших парусников, а вокруг по волнам плавали гроздья перевернутых шлюпок. Море выбросило на берег труп матроса, руки его запутались в клубке веревок. Возле арсенала циклон произвел особенно сильные опустошения, он разметал бревна и доски на судовой верфи, повалил наземь непрочные стены таверн и ночных кабачков. Улицы превратились в топкие канавы. Несколько старинных дворцов, несмотря на свою прочную кладку, уступили порывам урагана, их двери, оконные рамы, стекла не выдержали, и буйный вихрь, ворвавшись внутрь, обрушился на стены, ломая портики и галереи. Изделия расположенной возле причалов прославленной мебельной мастерской под вывеской «Иосиф Прекрасный» были подхвачены ветром и унесены в чистое поле – далеко за пределы города, за огороды предместий, туда, где ручьи вышли из своих берегов и сотни пальмовых стволов лежали, наполовину залитые водой, точно древние колонны, рухнувшие при землетрясении. И все же, несмотря на размеры стихийного бедствия, люди, привычные к тому, что такие катастрофы периодически повторяются, и считавшие их неизбежными конвульсиями тропиков, уже сновали, как неутомимые муравьи, – что-то запирали, что-то чинили, что-то штукатурили. Все было влажно; все пахло влагой; все увлажняло руки. В тот день жители были заняты одним делом: вычерпывали воду, не позволяли ей застаиваться, рыли канавки, осушали почву и дома. К вечеру, приведя в порядок собственные жилища, плотники, каменщики, стекольщики, слесари уже предлагали свои услуги другим. И когда София наконец проснулась, оказалось, что дом полон рабочих, которых привел Ремихио: одни покрывали черепицей разрушенный скат крыши, другие выносили из патио обломки и мусор. По переходам и галереям взад и вперед тащили бочонки с известью и гипсом, балки и брусья, а Карлос вместе с Эстебаном ходил со склада в дом и обратно, составляя опись попорченной мебели и пострадавших товаров. Надев костюм Карлоса, который был ему тесен, Виктор, усевшись в гостиной, погрузился в придирчивое изучение счетоводных книг магазина. Увидев девушку, он еще глубже уткнулся носом в бумаги, делая вид, что не замечает ее. София тоже решила заняться каким-нибудь делом и направилась в кухню и кладовые, где Росаура, всю ночь не смыкавшая глаз, очищала ножи и вилки, кастрюли и прочую кухонную утварь от грязи, которая на полу уже затвердела. У девушки голова шла кругом от всей этой сутолоки, от присутствия в доме посторонних людей, от беспорядка и неразберихи, из-за которых вновь разладился только недавно налаженный быт и в комнатах опять творилось бог знает что, совсем как в первые месяцы траура. В тот вечер сызнова возникли «Падающие башни», «Тропинки друидов», крутые горные тропы, проложенные между ящиками, столами, снятыми портьерами, свернутыми и заброшенными на шкафы коврами, – но только к этому еще примешивались теперь совсем иные запахи, каких тут прежде не было. Необычайность обстановки, грандиозность катастрофы, которая нарушила привычный ход жизни в городе, еще больше усиливали владевшее Софией беспокойство: с самого пробуждения ее терзали противоречивые и тревожные мысли, вызванные воспоминаниями о событиях прошлой ночи. Все случившееся составляло частицу величайшего беспорядка, который стал уделом обитателей города во время стихийного бедствия. Но один факт поразил ее больше всего, больше, чем рухнувшие стены, больше, чем разрушенные колокольни, больше, чем затонувшие корабли: она стала предметом вожделения. Это было так непривычно, так неожиданно, так тревожно, что девушка до сих пор сомневалась, не пригрезилось ли ей все во сне. За несколько часов она навсегда распрощалась с отрочеством, у нее было такое чувство, будто от палящего желания мужчины тело ее обрело зрелость. На нее смотрели как на Женщину, между тем как она сама не только не могла смотреть на себя как на женщину, но даже не могла вообразить, что другие могут возвести ее в ранг женщины.
– Я женщина, – шептала она, чувствуя себя так, будто ее оскорбили и одновременно взвалили на плечи груз, пригибавший к земле.
Она глядела на себя в зеркало, глядела словно со стороны, и ей становилось тревожно, ее мучило предчувствие чего-то неотвратимого, ей казалось, что она чересчур высока, нескладна, непривлекательна, что у нее слишком узкие бедра, слишком худые руки, асимметричный бюст, – девушке впервые не понравились очертания ее собственной груди. Отныне мир был населен опасностями, она покидала гладкую дорогу и вступала на иной путь, где ее ждали испытания, где ее истинный облик будут непременно сравнивать с его внешним выражением, на путь, который невозможно пройти без душевных мук и горьких заблуждений… Быстро спустился вечер. Рабочие ушли, и глубокая тишина – такая тишина бывает только среди развалин или на похоронах – опустилась на разоренный город. Подали скудный ужин, состоявший из одних только холодных закусок; за едой все молчали, лишь изредка кто-нибудь упоминал об ущербе, причиненном ураганом. Потом София, Эстебан и Карлос, совершенно измученные, отправились спать. Виктор был необычайно сосредоточен, ногтем большого пальца он чертил на скатерти какие-то цифры, складывал их, вычитал, затем перечеркивал; когда молодые люди поднялись из-за стола, он попросил разрешения остаться в гостиной на несколько часов, а еще лучше – до утра. По улицам невозможно было ходить. Пользуясь темнотой, воры и грабители занимались своими темными делами. Кроме того, ему непременно хотелось закончить изучение счетоводных книг.
– Сдается мне, что я обнаружил кое-какие факты, и они представляют для вас немалый интерес, – сказал он. – Но об этом поговорим завтра.
На следующее утро, около девяти часов, Софию разбудил стук молотков, свистящий звук пил, скрип блоков и голоса рабочих, вновь наполнивших дом; она спустилась в гостиную и обнаружила, что там происходит нечто странное. Душеприказчик, криво усмехаясь, сидел в кресле, а напротив, на некотором расстоянии, точно судьи, восседали Карлос и Эстебан – хмурые, непривычно серьезные и настороженные. Виктор, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. Время от времени он останавливался перед вызванным для объяснений доном Косме, пристально смотрел на него и заключал свою мысль, отрывисто произнося сквозь зубы слово «oui!» [33], походившее на рычание. В конце концов Виктор опустился в кресло в углу гостиной. Заглянув в записную книжку, куда он, видимо, занес несколько цифр, Юг снова прорычал свое «oui!» и принялся рассеянно и небрежно говорить, полируя ногти рукавом, поигрывая карандашиком или же вдруг с интересом разглядывая мизинец левой руки, как будто он что-то внезапно обнаружил на нем. Начал он с заявления о том, что не принадлежит к числу людей, которые любят вмешиваться в чужие дела. Он отметил похвальное рвение, с каким господин Косме (Виктор произнес это имя «Ко-о-о-о-ме», немыслимо растягивая звук «о») удовлетворял все желания своих питомцев, исполнял все их просьбы, заботился, чтобы в доме ни в чем не испытывали недостатка. Однако такое рвение – n'est-ce pas? [34] – могло ведь иметь и тайную цель: заранее усыпить всякое подозрение.
