Неизвестные солдаты кн.3, 4

Ничего не забыть, ничего не упустить из виду. Бесстужев был похож сейчас на дирижера, умело управлявшего большим оркестром. И оттого, что оркестр этот действовал слаженно, привычно, без суеты, Юрий ощущал уверенность в своих силах.

На этот раз все складывалось хорошо. Своевременно прибыли гаубицы – целая дюжина. Приехали машины с реактивными установками. Бесстужев тут же сел с артиллеристом и командиром «катюш» за карту, чтобы спланировать огонь.

В сумерках начал накрапывать мелкий дождь. Вот уж он-то как раз ни к чему, и без него достаточно сырости. Бесстужев прислушивался к звукам, долетавшим со стороны деревни. Разведчики молодцы. Трудно им сейчас ползать по болотам, но передохнуть немцам они не дают. Стрельба там такая, что не заснешь. Работают не менее десяти пулеметов. Даже пушки начинают бить время от времени.

Юрий еще раз вызвал к себе командиров подразделений. Сверили часы, получили последние указания. Все нормально, только хозяин «катюш», молодой капитан, едва не напортачил. Первый залп наметил правильно, по немецким позициям. А второй – по центру деревни, где стояли вражеские орудия.

– Не нужно, – сказал Бесстужев. – Кладите оба залпа по переднему краю.

– И мне, и вам выгодней уничтожить батарею, – возразил капитан.

– Для сводки выгодней? – У Бесстужева побагровел шрам на щеке. – Да вы не понимаете, что ли?

– Все понятно, товарищ подполковник, – спокойно произнес капитан, и глаза у него стали совсем равнодушные, словно замороженные. – Все понятно. Однако, если я не уничтожу орудия, у вас могут быть лишние потери…

– Слушай, капитан, у тебя семья есть? – подался к нему Бесстужев.

– Ну, есть, конечно. У кого ее нету?

– Где она, семья-то твоя?

– Под Куйбышевом, а что?

– Если бы твоя мать и твои дети в этой деревне сейчас были, ты бы тоже по ним залп запланировал?

– Война, товарищ подполковник, – развел руками капитан.

– Ты скажи прямо, спланировал бы или нет? Представь себе ребенка своего и ответь…

– Не-не знаю, – опустил взгляд капитан. – Я не знаю. Но если прикажут…

– Идите, – двинул правой рукой Бесстужев. – Идите, пора отдыхать.

Капитан сделал несколько шагов и обернулся. Спросил обрадованно, будто догадался:

– Товарищ подполковник, у вас семья в деревушке в этой?

– Да, – сказал Бесстужев. – У меня там семья.

– И дети тоже?

– Да. И жена, и дети.

– Вот это номер! – капитан покрутил указательным пальцем возле виска. – А я-то хорош, не сообразил сразу!

– Идите, – резко повторил Бесстужев. – Мне надо отдохнуть!

Подполковник набросил на плечи плащ-палатку. А капитан, отойдя подальше, прикурил трофейную сигарету и покачал головой. «Ну и характер у человека – железо! У него тут семья рядом, а он вздремнуть собирается!..»

Утро выдалось сырым и туманным. Молочно-белая завеса недвижимо стояла в безветрии. Но наблюдатели с деревьев сообщали: туман стелется низко, наверху его нет, бугор виден. Разведчики ведут перестрелку, а на левом фланге добрались даже до огородов.

Да, туман, конечно, будет мешать бойцам. Но откладывать атаку нет смысла. Кто знает, не загустеет ли туман еще больше, не хлынет ли проливной дождь?

В белом месиве сверкнули длинные хвосты ракет, и туман вдруг на короткое время будто озарился изнутри, стал багряным, потом бело-розовым и опять белым. Вспышки артиллерийских залпов почти не пробивали его толщу. Грохот в сыром воздухе казался каким-то расплывчатым, тягучим: звук одного залпа сливался со звуком следующего.

Наблюдатели сообщали, что снаряды ложатся хорошо. Саперы уже ремонтировали взорванный мост. Роты под прикрытием тумана перебросили штурмовые мостики через глубокий ручей, переправились на западный берег, но там застряли в болоте. Из деревни наугад, в туман, били две немецкие батареи. Потерь почти не было, но Бесстужев понимал, что, если роты провозятся в болоте, бой может затянуться надолго.

Ему хотелось сберечь танки. Они еще очень нужны будут ему. Но делать нечего. Он дождался, когда саперы восстановят мост, и отдал приказ. Десять машин с автоматчиками на броне двинулись, лязгая, по дороге. А следом пошли четыре грузовика с противотанковыми пушками на прицепе.

Слышно было, как за мостом танки прибавили скорость: сквозь орудийные залпы долетал рев моторов. Танки помчались по дороге напропалую. Но вот головной подорвался на мине и загородил собой путь. Машины свернули влево, на сырую луговину, автоматчики сбрасывали с брони бревна под гусеницы.

Бесстужев ничего не видел в тумане, хотя дважды влезал на сооруженную наблюдателями площадку. Туман поредел, сделался серым, будто смешался с дымом, и поднялся выше деревьев. Наступили самые неприятные, самые мучительные минуты. Трудно понять, как развивается бой, кого из подчиненных надо подбодрить, куда направить резервы.

Нет, все-таки атака была задумана правильно, и ей не помешали ни туман, ни то, что пришлось из-за плохой видимости отменить второй залп «катюш», ни то, что взвод мотоциклистов не вышел в тыл противника.

Пехота преодолела болото на левом фланге, где оказалось посуше, и ворвалась в деревню вместе с разведчиками. Почти одновременно с ней в деревню вошли и шесть танков. Они обрушились на батарею и подавили ее. Уцелевшие немцы начали отходить, но отступили недалеко: дорогу им преградили мотоциклисты, выбравшиеся наконец к деревне. Бесстужев послал туда самоходные орудия, и немцы разбежались по лесу. И уж коль скоро самоходки оказались впереди, Бесстужев приказал им немедленно двигаться дальше вместе с мотоциклистами.

Сам поторопился собрать подразделения. Некогда было дожидаться отставших, хоронить убитых. Раненых и пленных пришлось оставить на попечение артиллеристов. Бросив пять подбитых танков и девять грузовиков, Бесстужев повел поредевшие подразделения дальше. Сбивая в коротких стычках немецкие заслоны, отряд до наступления темноты продвинулся на сорок километров.

«За двое суток – семьдесят верст! Совсем неплохо!» – весело прикинул Бесстужев.

* * *

Оперативная группа штаба корпуса размещалась в крытых зеленых «студебеккерах». Маленькая колонна следовала вслед за войсками, не отставая от них. Конечно, командир корпуса мог бы держаться и на более солидном расстоянии от передовой линии. Но генерал-майор Порошин не хотел ломать своей привычки. К тому же наступление было стремительным, обстановка часто менялась и требовала быстрых решений.

В деревню, отбитую передовым отрядом, Порошин приехал после полудня. Нескончаемым потоком двигались через нее войска. Батальоны, двое суток назад прорывавшие оборону противника, теперь преследовали немцев, свернувшись в колонны. Катились грузовики, орудия на механизированной и на конной тяге. Возле моста стояли подбитые танки, над ними уже колдовали ремонтники в замасленных комбинезонах. А дальше чернел квадрат обугленной голой земли с полузасыпанной траншеей, с какими-то черными обгорелыми кочками. Туда пришелся залп дивизиона «катюш», оттуда несло теперь запахом гари.

Через ручей переправлялась колонна пленных. Вел ее хромой старик с красной лентой на фуражке, а по бокам и сзади шли бабы с платочках, вооруженные трофейными винтовками. У офицера на груди был приколот лист картона с надписью: «Немцы, 312 шт. Укажите им сборный пункт. Взяты в плен ротой мл. л-та Кузюрина».

В центре деревни, на небольшой площади, где стояли подбитые немецкие пушки, Порошина встретил командир дивизии, степенный и невозмутимый полковник. Прохор Севастьянович ценил его опыт, его простоту и добросовестность. Перспективный командир, и единственное, чего не хватало ему, по мнению Порошина, – это самостоятельности, своего взгляда на вещи. Как-то уж очень покладисто принимал он установки и указания свыше, даже если они противоречили одна другой.

Полковник доложил, что его батальоны следуют за передовым отрядом Бесстужева, но разрыв постепенно увеличивается, так как Бесстужев идет на колесах, а пехота – ногами. Порошин ответил, что отряд-то все-таки встречает сопротивление противника и это тормозит движение. А полковнику надо использовать трофейные грузовики, мотоциклы, лошадей – все возможные средства. Сейчас успех зависит от темпов наступления. Не позволить немцам подготовить оборонительный рубеж в тылу – вот задача.

Командир дивизии тут же отдал несколько распоряжений и пригласил Порошина пообедать. Прохор Севастьянович не отказался, тем более что к столу, как выяснилось, была уха и жареные караси: бойцы комендантского взвода наглушили где-то в лесном озере несколько пудов рыбы.

За обедом разговор пошел неофициальный. Полковник расстегнул ворот гимнастерки, сидел раскрасневшийся, тяжело отдувался после горячей и жирной ухи. Когда остались вдвоем, сказал Порошину:

– Посоветоваться хочу. Тут такая история: один сержант у меня вроде бы посмертно звание Героя заслуживает.

– Почему «вроде бы»?

– В бою он получил приказ дзот обезвредить. Добрался, влез на него и гранату бросил. Но пулемет продолжал работать. Тогда сержант сполз сверху на амбразуру. Политрук доложил, что сержант закрыл амбразуру своим телом. А те, кто возле сержанта были, говорят, что его еще на дзоте убило, а потом он свалился. Я не спешу давать этому делу ход, а начальник политотдела и редактор дивизионки наседают: надо, мол, на щит сержанта поднять.

– А дзот? Что стало с дзотом? – спросил Порошин.

– Другой боец подобрался и гранату швырнул.

– Вот и поднимите на щит бойца, его заслуга бесспорна.

– Он жив, – сказал полковник.

– Тем более: и для него важно, и другим пример. Ну, в общем-то дело ваше, сами разберетесь в своем хозяйстве. Я, Иван Иванович, думаю так: если бойцы пытаются закрыть грудью амбразуры, то это свидетельствует прежде всего о том, что командир плохо организовал бой или у него мало средств для подавления огневых точек. Раньше, в сорок втором году, так и было, согласен. А теперь средств хватает… Вы сами-то как смотрите на такие подвиги?

– Как смотрю? – пожал плечами полковник. – Смысла не вижу. Все равно, если ладонью ствол винтовки прикрыть. Одной очередью пулемет отбросит труп, а не отбросит, так разрежет пулями. Понапрасну человек погибнет, а мог бы попытаться тот же самый дзот с тыла взять… Но тут ведь вот какая история, – вздохнул полковник. – Мнение утвердилось: если бросился на амбразуру, значит, слава тебе. В газетах так пишут и на семинарах об этом толкуют…

– Правильно, – кивнул Порошин. – Я с вами согласен почти во всем. С практической точки зрения кидаться на амбразуру бессмысленно. Однако в этом деле есть еще моральная сторона. Рота лежит под огнем. Осталось сто метров, но их не пройти. И вот один храбрец бросается на амбразуру: «Товарищи, за мной!» Его порыв поднимает других. Это конкретный случай. А если брать шире, то такие факты служат примером для воспитания.

– Значит, вы сторонник?

– Отнюдь, – не согласился Порошин. – Героизм каждого отдельного бойца заслуживает высокой оценки. Но распространять такой опыт, на мой взгляд, не следует. Подвиг ради подвига нам не нужен. Нам надо победить врага и, по возможности, меньшей кровью.

* * *

Офицеры германского Генерального штаба говорили о своем новом начальнике, что он повернулся лицом к востоку, а спиной к западу. И это так – другого выбора у Гудериана не было. Американо-английские войска закрепились на обширном плацдарме в Нормандии, развивали наступление на территории Франции. Но там, по крайней мере, немцы имели сплошной фронт и отходили организованно. А на востоке зияли огромные бреши, разрозненные немецкие войска отступали, почти не сдерживая противника.

Если в ближайшие полтора-два месяца не удастся остановить русских, то зимой они дойдут до Берлина. А этого допустить невозможно. Раз уж Германии суждено быть побежденной, то пусть лавровый венок наденут на себя американцы и англичане. С ними можно будет договориться, как договорились четверть века назад после поражения кайзеровской армии. Американцы не видели войны на своей территории, они не озлоблены, они могут прощать. А русские не простят!

Главную цель своей новой работы Гудериан видел в том, чтобы остановить советские войска или, в крайнем случае, хотя бы затормозить их движение, создав сплошной фронт по реке Висле. Он выискивал резервы в оккупированных странах, снимал войска с других участков за счет сокращения оборонительной полосы: навстречу русским были брошены тыловые эсэсовские дивизии и учебные роты, охранные полки и команды выздоравливающих. В общей сложности тридцать три дивизии и десять бригад были выдвинуты к новому рубежу.

На западе американо-английские войска продвигались без особых трудностей, быстро растекаясь по территории Франции. Зато русские встретили в Польше сильное сопротивление новых дивизий, и их наступление начало затухать.

* * *

Варшава горела. Вот уже неделя, как Бесстужев пробился наконец к берегу Вислы, а пожары за рекой не прекращались, над городом висела черная дымовая хмарь, по ночам виднелись сквозь дым и тьму багровые языки пламени.

Красавец город горел с августа, с того самого дня, когда польская столица восстала. Поднялись десятки тысяч варшавян, объединенных в боевые группы. Они заняли вокзалы и основные магистрали, но им не удалось сделать главное – захватить мосты через Вислу.

Немцы послали на подавление восстания крупные силы эсэсовцев. Улицы города были завалены трупами. А советские дивизии и полки Войска Польского не могли оказать помощь. Они были ослаблены долгим наступлением, коммуникации их растянулись. Фашисты бросили навстречу им свежие части, отборные соединения «Герман Геринг» и «Викинг», штрафные офицерские батальоны.

За месяц наступления советские войска прошли пятьсот километров. И столько же времени потребовалось им, чтобы в ожесточенных боях преодолеть еще сорок, которые отделяли от Вислы. Лишь 14 сентября удалось освободить Прагу – правобережный пригород Варшавы. Мосты через реку были взорваны. За рекой – сильная, заранее подготовленная оборона гитлеровцев. Переправиться не удалось.

С утра и до вечера над городом, над дымной хмарью патрулировали советские самолеты, разгоняя «фокке-вульфы» и «мессершмитты». Взрывы и треск стрельбы особенно громко доносились через Вислу, когда ветер дул с запада. На улицах Праги делалось сумрачно от дыма, закрывавшего солнце.

На восточном берегу в эти теплые сентябрьские дни стояла тишина. Пестрели яркой листвой нарядные березовые перелески, проплывали в прозрачном небе стаи улетающих птиц. Только по ночам оживали дороги: двигались к реке колонны войск и машин, прибывали новые советские и польские дивизии. В лесах и рощах земля повсюду была изрыта, строились убежища для танков и автомашин, склады, землянки для пехоты. Сюда подтягивались тылы, подвозились запасы – готовилось новое наступление.

Подполковник Бесстужев принимал пополнение, налаживал боевую учебу молодежи, заботился о том, чтобы отдохнули ветераны. Впереди была еще трудная дорога.

Ранним утром приехал в полк Юрия генерал Порошин. Выслушал рапорт, потоптался возле машины, разминая затекшие ноги, потом спросил:

– У тебя в Москве знакомые имеются? Есть где остановиться на первый случай?

– Нет, – удивленно ответил Бесстужев. – Зачем мне Москва?

– Возьми ключ от квартиры. Пыль там сотри, я давно туда не заглядывал. И записку вот прихвати, чтобы комендант препятствий тебе не чинил.

– Товарищ генерал, объясните?! – взмолился Юрий.

– Едешь в академию, учиться тебя направляем. Сегодня сдавай дела, а завтра на машину – и до Минска… Ты что, недоволен, вроде? Или новость еще не переварил?

– Переварил, товарищ генерал. Только не время мне уезжать.

– Это еще почему?

– Вроде обидно, товарищ генерал. С первого залпа воюю, а теперь, когда победа на горизонте, меня в тыл!

– Э, подполковник, – усмехнулся Порошин, поглаживая массивный подбородок. – Горизонт – явление сложное. Ты идешь, а он отодвигается… – Посерьезнев, спросил: – Тебе сколько лет, подполковник? Двадцать пять, кажется? А мне под сорок. Лет через пятнадцать-двадцать я в отставку уйду, если доживем до тех пор. Кто тогда корпусами и армиями командовать будет? Ты и твои ровесники, ясно? Вот я и хочу, чтобы смена у нас надежной была. Война вас многому научила, а теперь за книгу пора. – Заметив, что Бесстужев порывается возразить, генерал добавил резко: – Всё. Разговор окончен. Завтра зайдешь проститься, а сейчас – шагом марш! Нет, погоди! – Порошин положил тяжелую руку на плечо подполковника, сказал потеплевшим голосом: – Жаль мне тебя отпускать, Юра. Но так нужно. Ведь конец одних событий всегда расчищает дорогу другим, и мы не знаем, какими они будут!..

* * *

Два года назад фашистские пропагандисты категорически утверждали, что русские способны наступать только зимой, используя трудные условия, к которым привыкли. Вспоминали об этом даже и в то недавнее время, когда пушки гремели на Курской дуге. А теперь эта теория выглядела просто смешной.

Летом 1944 года советские войска гнали противника сразу на всем фронте от Балтийского до Черного моря, гнали стремительно, умело: не просто теснили фашистов на запад, а окружали и уничтожали немецкие дивизии, полностью выключали из дальнейших событий массы вражеских войск и техники.

Блестящую операцию провели в августе войска 2-го и 3-го Украинского фронтов. Наступая по сходящимся направлениям, они взяли в кольцо пять немецких корпусов. Несколько суток на обоих берегах реки Прут, в Ясско-Кишиневском «котле», продолжалось сражение. Немцы пытались пробиться на запад, а над их колоннами висели советские самолеты, сбрасывали груз и улетали за новым, густые цепи фашистов выкашивались пулеметным огнем, их танки и штурмовые орудия горели от снарядов. Немцы прорывали боевые порядки одной дивизии, радовались, надеясь уйти в Карпаты, но на их пути вставала другая дивизия. И опять валились на сухую опаленную солнцем траву немецкие цепи, опять пылали их танки. Немецкие солдаты, привыкшие повиноваться слепо, гибли без смысла, без всякой пользы, выполняя приказ своего командующего генерала Мита. А отменить этот приказ было некому. Сам генерал был убит, тело его штабные офицеры в спешке бросили где-то в груде других трупов.

Командующий был мертв, но приказ продолжал действовать. Фашисты лезли напролом. Только за один день 25 августа нашли свою смерть на берегах Прута тридцать тысяч немцев. Еще двадцать тысяч сдались в плен.

Бои в «котле» длились целую неделю, а советские дивизии в это же время продвигались в предгорья Карпат и к Дунаю, в центральные районы Румынии, которая порвала свой союз с Германией и сразу превратилась из ее друга во врага: объявила немцам войну.

Виктору Дьяконскому не повезло: на реке Прут, когда штурмовали вторую оборонительную полосу гитлеровцев, взрывная волна бросила его на проволочное заграждение, колючки изодрали спину и руки. Старшина Гафиуллин подполз к Виктору под пулеметным огнем, и, пока снимал с проволоки, обоим досталось по пуле.

После перевязки Дьяконский возвратился в часть. Бойцы раздобыли для него трофейный мотоцикл с коляской. На этом мотоцикле и покатил он по пыльным румынским дорогам на юг во главе батальона. А через четыре дня явился и старшина Гафиуллин, догнавший своих на попутной машине.

– Не могу, капитан, – сказал он Дьяконскому. – Не могу без тебя. Ты мне как командир, ты мне как отец. Скучно без тебя жить!

– Ну, ладно, ладно, поменьше эмоций! – усмехнулся Виктор, тронутый словами старшины. – Садись в коляску, вместе поедем.

– Нет, командыр. Пусть в коляске твой костыль и твои бумаги едут. У меня в роте пролетка есть, боеприпасы везет. На боеприпасе поеду.

Старшина командовал теперь у Дьяконского пулеметной ротой. Два с половиной года назад увидел Виктор в запасном полку молодого худенького татарина с обритой головой. Не так уж и много времени прошло с тех пор, но Гафиуллин изменился неузнаваемо, превратился в кряжистого уверенного мужчину. Повсюду у него были приятели и знакомые, даже в штабе дивизии. Энергичный, веселый, он мог раздобыть все что угодно: и патроны, и водку, и сапоги для бойцов. Конечно, помогало ему и то, что на выцветшей гимнастерке поблескивала Золотая звёздочка. Гафиуллина знали, о нем несколько раз писала армейская газета. При всем том Гафиуллин был чертовски упрям, всегда норовил сделать по-своему и авторитетом для себя считал одного Дьяконского.

Несколько раз старшину хотели отправить на краткосрочные курсы младших лейтенантов, но Гафиуллин категорически отказывался, боялся, что попадет в другую часть. Виктору в доверительной беседе сказал:

– Ты, командыр, меня на ноги поставил. Я тебя знаю, я тебе верю, при тебе ничего не боюсь. А без тебя мне опоры не будет. С тобой вместе я большой, а без тебя маленький.

Дьяконский не настаивал, ему тоже жаль было бы расставаться с товарищем. В грустную минуту тянуло его к Гафиуллину. Сядут, помолчат, вспомнят погибших, вспомнят бомбежку на Дону, переправу через ночной Днепр.

При свете копчушки посмотрит Виктор на круглую бритую голову старшины, на знакомый его профиль, и всколыхнется в душе горячая волна, всплывут перед глазами знакомые лица. Он даже сам заметил, что все чаще уходит мыслями в прошлое: или устал от пережитого, или слишком много накопилось впечатлений, они шевелились, пытаясь уложиться в его переполненной памяти.

Обугленные мертвые леса без листьев, закопченные печные трубы, развалины, развалины без конца, голодные дети в темных подвалах – неужели это все позади? И вот уже чужая земля развертывается по обе стороны дороги, не тронутая войной, не опаленная огнем, замершая в ожидании: что будет?

Крестьяне в высоких меховых шапках, осторожно приближавшиеся к дороге, усатые румынские солдаты, чинившие мосты, босые женщины, выносившие советским бойцам воду и желтую мамалыгу на больших блюдах, – все они смотрели настороженно и вопросительно. Ведь пришли русские, те самые русские, с которыми румыны воевали под Одессой, в Крыму, под Сталинградом. Сколько ценностей, скота, зерна вывезено оттуда… Русских убивали и грабили. И вот теперь они здесь!

Как повелось на земле испокон веков? Око за око, зуб за зуб. За грабежи – грабеж, за насилие и убийство – той же монетой! Так было всегда, и вряд ли кто удивился бы, узнав, что армия-победительница предъявляет счет. Но удивление вызывалось совсем другим. Счета не было. Вместе с бойцами шли в колоннах политработники всех степеней, от полковых до армейских, помогали командирам следить за порядком, объясняли бойцам, что ответственность за преступления несет правительство Румынии, бояре и буржуазия, а не народ.

Организацией вступления советских войск в первую зарубежную столицу – Бухарест занимался сам командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии Малиновский. Он даже был ранен, когда пролетал на легком самолете над территорией, занятой противником: торопился лично дать указания. Только опыт и мужество пилота спасли самолет и командующего от гибели.

Вечером 30 августа капитан Дьяконский ознакомился в штабе с приказом. В нем говорилось: «Вхождение в Бухарест провести организованно. Обозы пропускать только за городской чертой. Пехота, двигающаяся походом, должна иметь оркестры. Командиры полков, дивизий – впереди своих колонн на конях».

Этот приказ доставил Виктору много хлопот. Пришлось размещать на повозках не только грузы, но и легко раненных бойцов. Осталась с обозом вся пулеметная рота: ее командира, старшину Гафиуллина, Виктор назначил старшим.

Гафиуллин очень жалел, что не увидит Бухареста: он не бывал еще ни в одной столице, даже областные города посмотрел, только попав в армию. Но идти после ранения он не мог. Дьяконскому тоже нельзя было шагать, но командир полка разрешил ему ехать верхом.

В город Виктор ввел только ядро батальона, его ударную силу: куцую колонну из ста пятидесяти стрелков и автоматчиков. Но поскольку в Бухарест вступала не дивизия, не корпус, а сразу несколько армий, поток войск был таким мощным и долгим, что пехоте пришлось полдня дожидаться своей очереди.

Открыла шествие 1-я румынская дивизия имени Тудора Владимиреску, сражавшаяся вместе с советскими соединениями. Потом пошла 6-я танковая армия, залязгали, загрохотали тяжелые и средние танки, поползли бронетранспортеры с бойцами, самоходные артиллерийские установки, двинулись тягачи и автомашины с орудиями. Над крышами с ревом промчались краснозвездные эскадрильи: полтысячи самолетов приняли участие в этом своеобразном параде.

Колонна пехоты, вытянувшаяся на многие километры, медленно двигалась по шоссе через пригороды. Сначала виднелись по обе стороны сады и парки за чугунными решетками. Среди зелени высились виллы, особняки, дачи. Потом потянулись пустыри, лачуги, хибары. Часто попадались на глаза ярко-желтые бензоколонки.

Дома становились все выше, и, наконец, шоссе превратилось в душный каменный коридор. Дальше дело пошло веселей. Усталые девчонки-регулировщицы направляли поток по нескольким улицам и проспектам к центру. Под ногами валялись груды измятых, затоптанных цветов. На тротуарах шпалерами стояли толпы румын. Столько войск, столько техники увидели они за день, что доброжелатели утомились радоваться, а враги устали от негодования. И те, и другие были потрясены никогда раньше не виданной силой, мощью и организованностью прокатившейся мимо лавины. Но и это, оказывается, было еще не все. Царица полей, русская пехота только вступала в город.