полная версияНеизвестные солдаты кн.3, 4
Не знала Антонина Николаевна, радоваться или огорчаться ей младшим сыном. Раньше был он ласковым, добрым мальчиком, и помечтать любил, и пошалить, как и все. А когда прошел через Одуев фронт, когда побывал Славка на отцовской могиле, его будто подменили. Улыбался редко, говорил мало, морщил лоб в постоянном раздумье. Игорь вот успел повоевать, повидал многое, но остался прежним, понятным. Не убавилось в нем доброты, жил с открытой душой, тянулся к людям. А Славка становился сухим и рассудочным. Сделает все, что попросишь. Даже просить не надо, сам догадается. Но ласкового слова от него не дождешься.
Антонина Николаевна взяла в школе большую нагрузку – тридцать часов в неделю. Дома, не разгибаясь, проверяла тетради. Но деньги настолько обесценились, что их хватало лишь на то, чтобы выкупить хлеб по карточкам да заплатить за молоко малышам. Ольга одевала всю семью, перешивая старье. И рада была бы заказам со стороны, но шили теперь мало, от случая к случаю. Главными кормильцами в семье стали Славка да Марфа Ивановна.
С весны вспахали они под картошку не только огород, но и большую часть сада. Вырастили много моркови, свеклы и огурцов. Все это убрали впрок. Одной капусты нашинковали две бочки. Поснимали яблоки, часть посушили, часть оставили целиком, переложив сеном. Давно уже перестали ходить в лес грибники, а Славка носил и носил корзины маслят, груздей, свинушек и боровиков. Бабка едва успевала солить и сушить их. «Мы теперь, как барсуки, – говорила она. – Натаскать бы побольше в нору, чтобы до июня хватило, до первого щавеля. Зима-то долгая…»
Ко всему прочему Славка с самой весны по восемь часов в день работал в военно-полевом строительстве, из колючей проволоки крутил на деревянном станке спирали Бруно, которыми прикрывали проходы в заграждениях. И так наловчился со своим напарником, что их ценили, давали добавки к пайку. На работе Славка перекусывал чем-нибудь домашним, а два раза в месяц отправлялся с мешком на склад, приносил хлеб, мясные консервы, сахар, чай, лавровый лист и две больших пачки слабого ароматного табака. Все вываливал бабке на стол, лишь табак оставлял себе. Курил открыто, даже попыхивал иной раз старой отцовской трубкой, а у матери не хватало решимости запретить.
В августе стукнуло Славке шестнадцать. Высокий, худой, костлявый, он будто стеснялся своего роста, ходил, наклонив голову. Нового ему ничего не покупали, донашивал Игоревы рубашки и отцовские галифе. Но все было для него широко и коротко.
Без всякой охоты учился он в десятом классе. Домашние задания делал только письменные, да и то на скорую руку. Уроки пропускал, нанимаясь на поденную работу в совхоз: то снимал капусту, то возил сено, и каждый раз обдуманно, с выгодой. Двое суток вкалывал на поле, где спешили убрать до мороза редьку. Работал сдельно, за натуру, и вечером второго дня привез домой редьки целый мешок.
Мать вздыхала: не было у сына юности. С девчонками он не дружил, приятелей растерял, не ходил даже в кино. Если случался свободный вечер, играл с Николкой или садился за книгу. Читал быстро, с интересом, но вкус у него был странный. Игорь и его друзья увлекались в таком возрасте рассказами о героях, о Гражданской войне. Славка же фыркал скептически: «Пышные фразы, как на собраниях. А немцы до Волги дошли. Болтовни бы поменьше…» Брал с полки либо путешествия, либо классику – девятнадцатый век.
После знакомства с романом «Отцы и дети» привязалось к нему словечко «идеалисты». И произносил его Славка как самое худшее ругательство. Себя он считал материалистом и говорил, что одно маленькое дело лучше ста слов и советов. Марфа Ивановна поглядывала на него уважительно и даже немножко робела от таких недоступных ей рассуждений.
* * *В первых числах ноября почтальон Мирошников принес в дом письмо – треугольник с синим штемпелем военной цензуры.
– Извиняйте, – сказал он. – Задержался малость, старый адрес на нем обозначен.
Ольга сразу изменилась в лице: на треугольнике ясно была выведена фамилия отправителя: «М.Горбушин». Эта бумажка – как пощечина. Уж, конечно, на почте посмотрели, кто пишет Дьяконской. И опять поползут по городу сплетни да пересуды.
Она быстро пробежала глазами по строкам, брезгливо морщась. Было ощущение, будто держит в руках что-то грязное, липкое. И в то же время в глубине памяти всплыли вдруг интонации давно забытого голоса…
– От кого это? – спросила Антонина Николаевна.
У Ольги прихлынула к щекам горячая волна крови и слезы выступили из глаз. Чувствовала себя, словно преступница. Дашь это письмо – и кончится мир в семье. Не дашь – все равно узнают, будет еще хуже.
Она молча положила развернутый лист перед Антониной Николаевной и отошла к стене. Славка заглядывал через плечо матери, вытягивая шею.
Антонина Николаевна сняла пенсне, долго сидела молча, потирая морщинистые руки. Потом сказала сухо, надтреснутым голосом, обращаясь к Марфе. Ивановне:
– Вот, мама, извольте видеть, Горбушин ей написал… Вспомнил ее.
– А что? – испуганно сжалась бабка. – К себе зовет?
– Пока нет, а может, и позовет. – Антонина Николаевна повернулась к Ольге: – Ты, конечно, как хочешь. Но внука я не отдам.
– Как вам не стыдно! – только и могла сказать Ольга.
– Чего мне стыдиться! – вскипела Антонина Николаевна, не обращая внимания на бабку, пытавшуюся удержать ее. – Чего мне стыдиться? Я всю жизнь со стороны писем не получала…
– Хватит! – негромко произнес Славка, но голос его прозвучал так, что все трое повернулись к нему. Он стоял возле печки, прислонившись спиной к изразцам, как, бывало, отец, с хлюпаньем раскуривал старую трубку. – Хватит истерик! Ничего не случилось!
– Да что же это такое? – вскрикнула мать. – Мне в своем доме и слова сказать нельзя? Кто здесь хозяин?!
– Я! – твердо ответил Славка. Похлопал трубкой и обратился к Ольге: – Сегодня же напиши ему. Сообщи, что у тебя сын, что ты не хочешь иметь с ним дела и чтобы он больше не приставал. Поняла?
– Так я и хотела, – благодарно кивнула Ольга.
– Бабушка, готовь чай, – приказал Славка и добавил с осуждением: – Эх вы, идеалисты! Из пустяков скандалы устраиваете, разве так можно?!
Антонина Николаевна возмущенно передернула худыми плечами, но промолчала.
* * *Пулеметчик Гафиуллин, сопровождавший Дьяконского в тыловой госпиталь, сказал на прощанье:
– Товарищ командыр, ты лечись, я ждать буду. Не хочу к чужим людям ехать.
И вот ведь сдержал свое слово упрямый татарчонок! Три месяца умудрился прожить в городе. То заявил, что после контузии плохо видит – его начали таскать по комиссиям, то нагрубил какому-то начальнику и просидел пятнадцать суток на гауптвахте, то устроился на пересыльном пункте в хозяйственную команду и уехал в колхоз убирать картошку. При этом он регулярно приносил или присылал Виктору передачи, главным образом арбузы. И по тому, как много доставлял он арбузов и дынь, можно было понять, что приобретает их Гафиуллин не на базаре и не за деньги, а «заимствует» на окрестных бахчах.
Осень в том году была особенно унылая, ветреная, сырая. В госпитале держался запах плесени, по белым стенам расползались желтые пятна. Ночью спали под двумя одеялами, спасаясь от влажного промозглого холода. И люди были подавленные, мрачные. По радио передавали однообразные, не радующие сводки: в Сталинграде ожесточенные уличные бои, на других участках существенных изменений не произошло. Раненые ругали англичан и американцев за то, что те не открывают второго фронта. Говорили, что если зимой немцев не отбросят, то на следующее лето они дойдут до Урала. А может, и совсем крышка…
В ноябрьские дни как никогда ждали выступления Верховного Главнокомандующего и Народного комиссара обороны Сталина. Должен же он сказать, как жить дальше, на что надеяться! И так хотелось людям верить в хорошее, что из приказа наркома больше всего запомнились слова: недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!
Эти слова повторялись тысячи раз, тихо и многозначительно. Раненые обсуждали: когда, где? Каждому хотелось выписаться из госпиталя к началу горячих событий, хотелось самому врезать удар в ненавистную фашистскую рожу, почувствовать свою силу и распрямиться душой.
На медицинской комиссии врачи долго проверяли слух Виктора. Шептали ему слова и справа и слева, меняя расстояния. Подписывая заключение, председатель комиссии сказал Дьяконскому:
– Внутренние органы в полном порядке, воевать можете.
В тот же день Виктор оформил документы на себя и на Гафиуллина и выехал к новому месту службы – в гвардейскую часть, стоявшую возле Тамбова.
Дьяконский был приятно удивлен, оказавшись в полнокровной дивизии, укомплектованной полностью по штату, имевшей много пулеметов, орудий, противотанковых ружей. А рядом стояли дивизии, не уступавшие той, в которую попал Дьяконский.
По густоте расположения войск, по большому движению транспорта на дорогах и по многим другим признакам, понятным опытному фронтовику, Виктор мог определить, что в этих местах сосредоточены крупные резервы. Но он видел немногое, только то, что находилось вблизи, и даже не представлял себе реальных размеров той силы, которая накапливалась здесь.
Начиная с октября в Тамбовской области развертывалась по приказу Ставки 2-я гвардейская армия. В нее вошли два стрелковых корпуса, имевших каждый по три дивизии, и механизированный корпус. Кроме того, – части усиления. Армия насыщалась техникой, особенно полевой и противотанковой артиллерией. В каждый стрелковый корпус включен был свой танковый полк.
Костяк соединений составляли бывшие моряки, воевавшие на Дону и под Сталинградом, а также фронтовики, которые выписывались из госпиталей. В армию направлялся проверенный в боях командный состав. Возглавляли ее опытные полководцы – генерал Малиновский и начальник штаба генерал Бирюзов. По количеству и качеству людей и техники эта армия была самой мощной из всех создававшихся до сих пор. Ставка оснащала и готовила ее основательно, без спешки, для каких-то еще неблизких, но важных дел.
Вспоминая теперь фразу «Будет и на нашей улице праздник!», Виктор чувствовал, что это не просто слова, брошенные на ветер. Они имели под собой основу, прочную и обнадеживающую.
* * *Шло время, и Гудериан постепенно смирился со своим положением. Неторопливые прогулки, беседы с Маргаритой о сыновьях, теплый халат по вечерам – в этом тоже была своя прелесть. За обстановкой на фронте он следил по газетам и радиопередачам: на фронте управлялись и без него.
В штаб армии резерва, при котором он числился, Гудериан ездил только от случая к случаю. Да и то не за информацией, а чтобы решить дела, связанные с имением, которое пожаловал ему фюрер. Надо было получить государственную дотацию, заложить дом, обработать участок. Незаметно для себя он из боевого генерала начал превращаться в помещика.
Маргарита радовалась этой перемене. Всю жизнь они встречались урывками: на неделю, на месяц; всю жизнь Гейнц был занят своими делами и мыслями, уезжал, торопился. А теперь судьба вознаграждала ее за это.
И вдруг Маргарита заболела. Глупая случайность – заражение крови. Неделю была она на грани жизни и смерти, неделю Гейнц не отходил от ее постели. По ночам, сидя возле жены, разметавшейся в горячечном бреду, он мысленно обращался к Богу, прося, чтобы Всевышний не оставил его одного. Только теперь он понял, как дорога ему Маргарита. У сыновей своя жизнь, фюреру он не нужен. И если не станет жены – пустота, он останется один, все потеряет свою ценность: и поместье, и скопленные им богатства. Никто не позаботится о нем, не с кем будет поделиться мыслями и переживаниями, которые можно доверить только самому надежному другу – жене. Если бы она умерла, это была бы самая величайшая несправедливость по отношению к нему. Но, к счастью, этого не произошло.
Жена поправлялась, и осенью у них снова начались тихие мирные дни. Гудериана опять потянуло к военным сводкам. Долгие дождливые вечера коротал в кабинете, вооружившись циркулем и карандашами. Анализировал данные, записывал в толстую тетрадь свои соображения: что сделано не так и что, по его мнению, нужно было бы сделать.
Раньше он любил полное одиночество, даже присутствие Маргариты мешало ему. Теперь она всегда была с ним. Тихо сидела в кресле в темном углу кабинета с вязальными спицами в руках. Когда он раздражался, когда начинал доказывать, что на фронте совершена очередная глупость, жена сочувственно выслушивала его, а главное – не возражала, давая Гейнцу возможность излить свою желчь и успокоиться.
Гудериан привык видеть в Маргарите хорошую хозяйку и хорошую жену, но не предполагал, что ее могут интересовать политика или война. Он был изрядно удивлен, когда в один из таких вечеров жена спросила:
– Мой дорогой, ты веришь, что мы когда-нибудь победим этих русских?
– Не понимаю тебя, – повернулся он.
– Очень похоже на прошлый год, – сказала Маргарита. – Мы все время наступали, потом русские остановили нас под Москвой. Мы должны были взять ее со дня на день… Потом началась зима…
Он был поражен: она просто и коротко сформулировала то, что беспокоило его последние дни! Сам он еще не проводил таких аналогий, но они действительно напрашивались.
Гейнц ответил: да, на Востоке совершается очередная ошибка. Войска выдохлись, захватив огромную территорию, хотя цель наступления не достигнута. Теперь надо занять выгодные оборонительные позиции, дать войскам отдых и переждать зиму, накапливая силы для нового броска. Но происходит обратное. Наступление пытаются продолжать. При этом основные силы прикованы к Сталинграду. А зачем? Использовать Волгу русские не могут, так как немцы вышли к реке севернее города и держат ее под обстрелом. Сам город разрушен и на две трети захвачен немцами. Те полоски земли, которые еще удерживает противник, не имеют ни стратегического, ни оперативного значения. Ими можно пренебречь. Можно вообще вывести войска из развалин города, и от этого ничего не изменится. Там сейчас решаются не военные проблемы, а вопросы самолюбия, вопросы престижа. Фюрер во что бы то ни стало хочет захватить город, носящий имя Сталина. Противник стремится отстоять город по той же причине. Там столкнулись два упрямых характера. Там – второй Верден, там – борьба на истощение сил. Но для чего? Разве в России нет других целей?
И еще Гейнц сказал, что упрямство русских можно понять. Бои в Сталинграде для них выгодны. Каждый укрывшийся среди развалин русский солдат способен убить трех-четырех наступающих немцев. Противник вообще хорошо обороняется в городах, а немцы не могут использовать свои технические преимущества. Поэтому битва за Сталинград стала для немцев не только бессмысленной, но и угрожающей. Туда брошены огромные силы, которые могли бы успешно наступать на других участках.
Гудериан так разгорячился, что жена поспешила переменить разговор. Гейнц умолк неохотно и вскоре почувствовал резкую, нарастающую боль в сердце. Нет, не надо ему так волноваться, тем более что от этого ничего не изменится!
Бесшумно ступая, Маргарита принесла ему лекарство. Она ругала себя за то, что обратилась к нему с такими вопросами. Глядя на побледневшее лицо Гейнца, решила никогда больше не касаться тем, которые могут вывести его из душевного равновесия. Она готова была сделать все, чтобы оградить мужа от забот и волнений. Но вокруг них существовал огромный тревожный мир, от которого невозможно было укрыться.
Через неделю, 24 ноября, раздался телефонный звонок. Говорил шеф-адъютант Гитлера, теперь уже не полковник, а генерал Шмундт. Ловя скупые слова мужа, Маргарита пыталась понять, о чем идет речь, что принесет в их дом этот телефонный разговор. Шмундт спрашивал о здоровье, о поместье, видимо, пошутил – Гейнц засмеялся хрипло и коротко. Потом на его лице появилось напряженное выражение, плотно сомкнулись тонкие бескровные губы. Маргарита поняла – Шмундт сообщил что-то очень важное.
Положив трубку, Гейнц несколько секунд стоял недвижимо, потом потер виски и повернулся к жене. Встретив ее вопросительный взгляд, сказал рассеянно:
– Ничего, дорогая, просто позвонил Шмундт. Они не вспоминали меня, когда дела шли хорошо… Шмундт передает самые лучшие пожелания и завтра привезет твои любимые цветы. А сейчас я должен ехать к генералу Фромму1, узнать последние новости. Оказывается, мое мнение еще кого-то интересует.
Из штаба армии резерва он вернулся только в седьмом часу вечера. Сбросил шинель и, отказавшись от ужина, сразу прошел в кабинет. Маргарита приготовила кофе, сама понесла ему. Гейнц сидел над картой и быстро писал что-то на листке бумаги.
Осторожно поставив тяжелый серебряный поднос на край стола, Маргарита бесшумно пошла к двери, но остановилась, услышав резкий голос:
– Они подняли меч Немезиды и отрубили весь выступ. В котле больше трехсот тысяч. Такого не было с нами со времен Иены и Ауэрштедта. Но тогда против нас был Наполеон… В котле нет горючего, лошади остались на зимних пастбищах. Вокруг – снег и степь. Это расплата, и я не знаю, чем это кончится…
Гудериан умолк. Маргарита так и не поняла, обращался ли он к ней или говорил сам с собой. Она постояла еще немного, но Гейнц ничего больше не говорил, и она вышла, потихоньку прикрыв за собой дверь.
Часы медленно отсчитывали минуты, а она, пытаясь подавить тревогу, ждала, когда муж позовет ее. Пора было спать, но беспокоить Гейнца она не решалась.
В кабинете было очень тихо. Потом Маргарита уловила странный звук: что-то упало. Поколебавшись, она заглянула туда и вскрикнула от ужаса: Гейнц лежал на ковре возле стола, прижав к сердцу обе руки, будто умоляя о чем-то.
Ей показалось, что муж мертв, и она упала рядом с ним, продолжая кричать и пытаясь поднять его. Прибежавшая прислуга помогла ей. Кто-то звонил по телефону, вызывая профессора.
Гудериан был без сознания, но сердце его билось, хотя толчки едва ощущались. С помощью Маргариты профессор снял с Гейнца мундир, умелым движением разорвал нижнюю рубашку. Сопровождавший его врач раскладывал на столике лекарства и какие-то блестящие инструменты.
– Приступ. Сердечный приступ, – сказал профессор и добавил успокаивающе: – Сейчас это у многих. Такое время.
И как ни взволнована была Маргарита, она все же подумала, что о Сталинградском «котле» не писали в газетах и не сообщали по радио. У Гейнца будут неприятности, если кто-то увидит его карту или прочитает его записи. Она подошла к столу и убрала в ящик все бумаги.
Только на третьи сутки вернулось к Гудериану сознание. Он так ослаб, что с трудом поднимал руку. Маргарита влила ему в рот несколько ложек куриного бульона.
В этот день профессор сказал ей, что теперь за жизнь мужа больше можно не опасаться. Это было серьезное потрясение для всего организма, но Гудериан справился с ним.
* * *Вечер выдался морозный: какой-то хрусткий, прозрачный, будто стеклянный. Матово светились пышные сугробы, четко обрисовывались на фоне звездного неба белые контуры высоты Лысой. Редкие выстрелы потрескивали сухо и коротко. Сегодня подразделения на плацдарме получили приказ не ввязываться в огневой бой. Сегодня требовалась тишина.
До начала радиопередачи оставалось десять минут. Игорь Булгаков стоял у входа в землянку, потирая стынущие щеки. Отсюда, от этой двери, убегали к передовой несколько черных шнуров. В окопах, в кустах, на склоне высоты и даже на «ничейной» земле были замаскированы пять мощных громкоговорителей.
В жарко натопленной землянке суетился радиотехник, проверяя готовность аппаратуры, подремывал в углу Гиви, а за столом торжественно восседала сухонькая старушка в старомодном черном платье с большой брошью на груди, прицепленной по поводу важного мероприятия.
Эта ветхая женщина, обнаруженная дивизионными разведчиками где-то в тыловой библиотеке, любила говорить о двух вещах: о своем возрасте и о прошлом. Лицо у нее было сморщенное, усохшее, жидкие волосы успели не только стать совершенно седыми, но начали даже желтеть. Судя по этим признакам, ей шел по меньшей мере восьмой десяток лет, однако голос ее звучал звонко и молодо.
В особом отделе Игорю сказали, что она – бывшая дворянка и чуть ли не из графской семьи, но ей можно доверять, так как родственников за границей у нее нет, а два сына сражаются на фронте. Она в совершенстве знала итальянский и немецкий языки, свободно разговаривала по-французски. Когда сердилась, у нее вырывались почему-то польские фразы, и она шипела, как кошка.
Игорю не нравилась ее категоричность. В чужие дела Цновская нос не совала, но уж если скажет что-нибудь, то обязательно настоит на своем. Так было, когда готовили тексты для передач. Работали втроем: Булгаков, Цновская и представитель политотдела армии. Опрашивали пленных, читали захваченные солдатские письма, набрасывали черновики. Игорь мыслил так: надо рассказать солдатам противника, что фашизм – злейший враг народов, что Муссолини ведет Италию к гибели, что против гитлеровской коалиции ополчилось все свободолюбивое человечество. Следующую передачу посвятить обзору военных действий. У Советского Союза огромная территория и неисчерпаемые ресурсы. Враг будет уничтожен. Уцелеют только те солдаты и офицеры, которые сдадутся в плен.
– Я не согласна. Вы совсем не знаете итальянцев. Такие холодные слова могут повлиять на рассудочных немцев. Но и в этом я не уверена. Это казенная пропаганда. Итальянцы – люди пылкие и впечатлительные. Надо обращаться к их чувствам. Страх смерти, тоска по родному дому, воспоминания о жене, о детях – вот что нужно для них. Они остро воспринимают поэтическое и красивое.
– Их надо припугнуть, – настаивал Игорь, – пусть поймут безнадежность своего положения.
– Они не пугливые, – возразила старушка. – К тому же Рим слишком далеко от Дона, чтобы положение казалось безнадежным.
На сторону Цновской стал инструктор поарма, и это решило дело. Старушка сама подготовила тексты. Игорь вынужден был согласиться. А инструктору поарма тексты так понравились, что он обещал размножить их листовками.
Сейчас у противника ужин. В траншею принесли вареные макароны и куски замерзшего вина. Пленные жалуются – их кормят только этим, никаких фруктов и овощей, у многих шатаются зубы. А вино наполовину разбавлено водой – интенданты стараются для себя.
Да, южанам-итальянцам тут приходится хуже, чем немцам. И кормят союзничков скверно, и одеты они не для русской зимы. Кители и шинели легкие, на рыбьем меху. Красивая у них форма, даже солдаты носят рубашку с галстуком. Но галстук не греет, а в бою только мешает…
В морозном воздухе раздался вдруг высокий и чистый голос женщины. Наверное, многие вздрогнули при этих громких звуках, таких необычных среди снежной пустыни. Итальянский пулемет, стрекотавший слева, ближе к реке, поперхнулся и смолк.
Игорь столько раз перечитывал текст, столько раз слышал, как Цновская тренировалась перед микрофоном, что знал его наизусть. Он в уме повторял сейчас то, что женщина говорила на чужом языке.
«Итальянцы! В этот тихий зимний вечер перенеситесь мысленно на свою родину, к своим близким. Над вашей прекрасной страной еще не зашло солнце.
Подумайте о своих родителях. Как тоскливо им без своих сыновей. Кто позаботится о их старости? Они надеются увидеть вас живыми и прижать вас к своему сердцу.
Вспомните о своих детях! Что принесла мать им на ужин? Кусок черствого хлеба и глоток воды? Ваша жена проклинает тех, кто послал вас сюда и оставил семью без кормильца. Ваша жена плачет по ночам и молит Бога, чтобы вы вернулись живыми.
Молодой солдат, где сейчас твоя невеста? Она пишет письмо тебе, она надеется увидеть тебя. А может быть, она ласкает сейчас немца, чтобы не умереть от голода?
Итальянец, ты нужен дома, ты нужен матери, жене, детям! Ты – мужчина, и они пропадут без тебя. Ты знаешь, что происходит под Сталинградом? Там окружена четверть миллиона немцев. Они гибнут бессмысленно, подыхают от голода, коченеют в сугробах. Так погибнут все, кто пришел на Восток. И ты никогда не увидишь теплого солнца над своей чудесной страной.
У тебя две дороги. Брось ненужную винтовку и приходи к нам. После войны ты вернешься домой, вытрешь слезы матери, возьмешь на руки детей и обнимешь жену. Ты будешь жить! Но если ты не сделаешь этого – навек останешься здесь. В этих снегах будет твоя могила.
Третьего не дано.
Итальянец, подумай, пока есть время!»
Сделав небольшую паузу, женщина начала читать текст снова. Говорила она с таким чувством, с такой сердечностью, что Игорь подумал: нет, это выступление не пройдет даром. Даже у него защемило сердце. А итальянцы и без того неуютно и скверно чувствуют себя в наших просторах.
Игорь имел инструкцию: если противник откроет огонь, чтобы заглушить передачу, прекратить чтение и дать музыку. У него было пять пластинок с лирическими грустными песнями каких-то знаменитых итальянских артистов. Но враг молчал. Все шло отлично. Завтра можно дать обзор событий под Сталинградом и в Северной Африке. Послезавтра – выступление пленного солдата. Этот веселый столяр из Вероны охотно согласился обратиться к своим товарищам.
