Граф Феникс

Юноша поспешно, но осторожно, чтобы не разбудить спящую, встал и, одевшись, выбрался из спальни. В соседней комнате стояло бюро с письменными принадлежностями и бумагой. Он сел и написал вексельную расписку. В ней проставил сумму всего своего состояния, не оставив себе не единого рубля. Эту расписку вложил в конверт, надписав: «Серафиме Калиостро», и оставил на столе возле снятых ею драгоценностей. Потом вышел из домика, где все предметы показали ему теперь свою ветхость. На веранде к нему выскочила гостеприимная старушка. Но чепца и буклей на ней не было, и одета была в грязную кофту и выцветшую юбку. При дневном свете, неприбранная, она казалась настоящей ведьмой, тем более что запавшие глазки ее светились алчностью и дрожащая рука жадно тянулась к уходящему ночному гостю. Он швырнул кошелек отвратительной мегере. Та с большой ловкостью подхватила звякнувшие червонцы.

ГЛАВА LXX

Казимир нагрубил

Калиостро торжествовал. Несколько раз с наслаждением трепетной рукой касался он, как талисмана, спрятанного на груди извещения. В самом деле, широкие перспективы открывались магику. Не сомневался, что расстроенное, по слухам, воображение цесаревича Павла Петровича легко поддается его внушениям. Тогда он быстро приобретет вес в Гатчине, и останется только привести в действие магическую цепь сторонников Месмера при дворе и в свете, которая тоже будет в его руках через восторженную духовную сестру его и дочь – Ковалинскую.

На пристани магика встретил Казимир. Черная гондола уже стояла наготове, с гребцами и престарелым кормчим.

– Где графиня? – спросил тихо граф.

Казимир лукаво улыбнулся и указал на сверкавший плес Невы и зеленый берег соседнего острова.

– Вы все исполнили, любезный Казимир, как я приказал? – строго спросил магик, недовольный весельем и развязностью поляка.

– Да, абсолютно! – продолжая странно улыбаться, отвечал Казимир.

– Вы ждали их здесь, на пристани? – хмурясь, спросил магик.

– Да, на пристани.

– И отвезли к старушке?

– Да.

– Князь с графиней?

– О нет. Он ушел, пока она спала.

– Но графиня уже проснулась?

– О конечно! И, не найдя князя, предалась отчаянью!

Да! Да! Графиня безутешна. Я оставил ее плачущей, – с самым веселым и довольным видом рассказывал Казимир, как будто говорил о чем-то очень приятном.

– Не понимаю вашей веселости, – с досадой заметил некромант. – Слезы госпожи должны бы тронуть вас. Вижу, что возникли какие-то затруднения, и поэтому мне надо сейчас же увидеть графиню.

– Если верить тем обещаниям, которые она давала относительно вас, – несмотря на замечание Калиостро, возразил поляк, – то свидание с графиней может окончиться печально для вашего сиятельства.

Тут спиртуозные эманации, исходившие от Казимира, объяснили некроманту развязность слуги, очевидно, уже успевшего опохмелиться в поварнях Елагина.

– Черт вас побери, Казимир! – сказал с досадой граф. – Вы с утра навеселе.

– О, это ничего не значит! Чемодан вашего сиятельства уже погружен в гондолу, Эммануил тоже здесь. Не знаю, как вы распорядитесь насчет госпожи Ковалинской? Захватим ее с собой или оставим здесь?

– Повторяю, что вы с утра пьяны, Казимир, и предупреждаю: если это повторится еще раз, я буду вынужден отказать вам!

– Черт возьми, как я буду огорчен! Да я сейчас же найду себе место почище, нежели у странствующего магика! Предложений сколько угодно! Лучшие дома столицы мне открыты! А если уеду в Варшаву, то могу быть камер-лакеем при самом короле Станиславе-Августе!

– Очень хорошо. В таком случае я не удерживаю вас, – холодно сказал магик.

– То есть как это! – вызывающе задирая нос и кося левым глазом, спросил Казимир. – Как мне понимать слова вашей милости?

– Так, что я отказываю вам. Вы грубите мне. А я не желаю иметь дело с грубияном. Мне нужен деликатный, скромный и надежный слуга. Да не один. Ведь я получил приглашение в Гатчину к наследному принцу! – Калиостро показал извещение «малого двора». Однако-это не произвело особого впечатления на поляка.

– В Гатчину! Ваше сиятельство зовут в Гатчину! Э, как же вы там обойдетесь без моей помощи и без Эммануила?

– Вполне. Но вы, Казимир, уйдя от меня именно теперь, когда звезда моя восходит, потеряете очень много, может быть, все!

– Кто из нас больше потеряет, это еще вопрос! – нагло возразил поляк. – Ведь я о вашем сиятельстве знаю слишком такое… Если огласить, так вам, пожалуй, и оставаться в Петербурге будет нельзя!

Лицо Калиостро потемнело от гнева.

– Пьяный нахал! Ты смеешь мне угрожать! – проговорил он сквозь зубы, – Уже за одно это ты жестоко поплатишься!

– Я вас не боюсь. А вы лучше жалованье мне отдайте! Много ли я видел от вас? Толкуете о кладах, а сами считаете каждый грош!

– Ты жестоко поплатишься. А теперь убирайся. И Калиостро направился к гондоле.

– Я сам от вас ухожу!.. Я не нуждаюсь. Я – прирожденный литовский шляхтич, а вы кто и откуда, никому неизвестно! – кричал ему пьяный Казимир. – Эммануил! Иди сюда! Этот магик развратит твое детское сердце! Вы чернокнижием занимаетесь! Жалованье мое отдайте, граф бродячий!

ГЛАВА LXXI

Горе женщины

Калиостро уже сидел в гондоле и приказал плыть к домику таинственной соотечественницы. Престарелый кормчий оттолкнулся багром от пристани. Гребцы ударили веслами.

Наглость слуги после отрезвления, конечно, смените уничижением, а против его угроз он тут же решил принять меры. Не стоит беспокоиться по пустякам. Н сообщение поляка о случившемся в доме старушки его сильно встревожило. Когда гондола подплыла к голландскому садику, Калиостро встретила сама хозяйка. Но Калиостро даже ей не кивнул и, пройдя в калитку, спросил:

– Что с Лоренцой?

– Ах, синьора в совершенном отчаянии! – всплеснув руками, сказала старуха.

– Без кривлянья, старая чертовка, без кривлянья! – грубо оборвал старуху граф. – Говорите дело.

– Ах, Бальзамо, вы не можете без оскорблений! А ведь я вам, хоть и дальняя, а все же родственница!

– Я вам говорил, чтобы вы не смели вспоминать об этом проклятом родстве! – огрызнулся он. – Говорите же!

– Пока Лоренца спала, ее молодой обожатель ушел, скрипучим, неприятным голосом отвечала старуха, и теперь она ревет оттого, что он видел, какая она при дневном свете. Разлюбил, и ей не бывать русской княгиней! Не сказав ни слова, Бальзамо повернулся спиной к старой сводне и быстро пошел к домику.

Он нашел Лоренцу в белой спальне. Стоя на коленях перед статуей Мадонны, она рыдала и ломала руки.

– Что случилось? Успокойся, Лоренца, – сказал Бальзамо, осторожно касаясь обнаженного плеча красавицы.

Женщина вздрогнула, вскочила и, оттолкнув его, крикнула:

– Прочь! Прочь! Не прикасайся! Я не хочу знать тебя, низкий проходимец! Я хочу посвятить свои дни Мадонне. Прочь с моих глаз, проклятый совратитель!

– Лоренца, это сумасшествие! Ты еще слишком молода и хороша собой, чтобы ханжествовать, – сказал магик.

– Молодость моя прошла. Я – старуха. Все кончено для меня, – с отчаянием говорила женщина.

– Я знаю многих красавиц на театральных подмостках. Если сравнить их при дневном свете с тобой, право, ты покажешься невинной девушкой.

– О, как ты мне ненавистен, Бальзамо! – простонала Лоренца. – Твои ухватки, твоя наглость, грязное ремесло – все, все мне ненавистно!

– Кажется, это утро всех сводит с ума, – спокойно возразил магик. – Только что мне нагрубил Казимир, так что я вынужден был прогнать его. Но он был пьян. Почему ты беснуешься? Вспомни, что, если бы не я, ты состарилась бы служанкой в остерии, деля ласки с пьяницами. Я вывел тебя в свет.

– И торговал мною, презренный!

– Эта торговля часто была для тебя так же приятна, как и прибыльна!

– Уйди! О, пречистая дева, спаси меня из когтей сатаны!

– Говорю тебе, что ты напрасно отчаиваешься. Что произошло у тебя с князем?

– Ах, он увидел, что я – старуха, и ушел!

– Как же он увидел тебя, бедная Лоренца?

– Бальзамо, я заснула под утро. Солнце ярко осветило меня. Он посмотрел на меня сонную, неубранную, отвратительную, разлюбил и ушел. Мой князь, мой русский князь разлюбил меня! – ломая руки, повторяла она.

– Не плачь, бедняжка, – сказал Калиостро, и его толстое лицо выразило подобие искреннего сожаления. – Князь еще вернется к тебе. Первое упоение страстей и утрата чистоты как у девушек, так и у юношей нередко сопровождается чувством великой скорби и раскаяния. Ведь это первое падение, подобно Адамову. Ты же была неосторожна, что осталась с ним до восхода солнца, вместо того чтобы в сумерках скрыться обольстительным видением. Ты разоспалась с юношей, как со старым мужем! Что же тут удивительного, если к его раскаянью добавилось отвращение. Но ведь это на время. Он еще вернется к тебе.

– Он не вернется, Бальзамо! Посмотри!

И, быстро отдернув белую занавеску, Лоренца стала у окна, освещенная ярким солнечным светом.

– Я – старуха! В объятиях моего милого красавца, моего русского князя я истощила свои прелестц и ни на что больше не годна! – Наивное горе в словах бедной женщины было трогательным.

Калиостро внимательно, испытующе осмотрел свою подругу и помощницу.

– Черт возьми, Лоренца! – сказал он наконец. – Ты в самом деле состарилась за одну ночь. Твоя кожа огрубела, воспалилась! Откуда эти морщины вокруг глаз? А эти складки на шее? Их ведь не было вчера! Твои глаза померкли. В волосах седина. И вся ты вдруг отяжелела и опухла! Да, это чудесное превращение! Или объятья русского князя были столь пламенны, а девственные желания его столь ненасытны, что он в самом деле в одну ночь поглотил еще столь пленительный накануне остаток твоей молодости?

– Это все твоя проклятая омолаживающая мазь, Калиостро! – закрывая лицо руками, сказала Лоренца. – Она так же фальшива, как и все твое жалкое магическое искусство!

– Омолаживающая мазь? Как! Да ведь я велел тебе ее продавать, но строго запретил самой ею пользоваться! – вскричал Калиостро.

– Моя красота увядала так быстро, что я использовала ее, проклятую, и натиралась с ног до головы! – призналась женщина, опустив голову и пряча лицо в ладонях.

– Вся натиралась! Да ты с ума сошла! Ведь только ведьмы, отправляясь на шабаш, натираются этой мазью с ног до головы. Ведь эта мазь в большом количестве – ядовита, возбуждает ненасытные желания и опьяняет видениями!

– Я и летала на шабаш, Бальзамо! Я погубила свою бессмертную душу. Я проклята навеки, – раздался глухой голос Лоренцы.

Казалось, неожиданное признание поставило в тупик вообще ничем не смущавшегося некроманта. Тут он имел дело с чем-то посильнее «крыльев духа» Ковалинской.

– Ты летала на шабаш?! Ты бредишь, Лоренца! Ведь это басни старых баб, – сказал он наконец растерянно.

– Нет, это не басни. Я была сама и знаю. Мессир Леонардо не раз делал меня своей избранницей! О, как ужасны его ласки! Объятья его – огонь и кипяток!

– Безумие! Бред! В омолаживающую мазь положена белена, болиголов, дурман, и в большом количестве она вызывает галлюцинации!

– Ты – некромант и не знаешь своей науки! Или ты скрываешь? Признайся, что ты бывал на шабаше!

– Повторяю тебе, что все эти басни придуманы для того, чтобы обманывать глупцов. Но может ли просвещенный человек им верить? Нет, ты больна, Лоренца, ты бредишь, – обеспокоено сказал Калиостро. – Ты в самом деле отравлена омолаживающей мазью. Но я вылечу тебя. И ты все еще сможешь быть прекрасной… в покрывалах и в ночном сумраке. Не горюй, женщина! Ободрись. Скоро мои дела поправятся. Сбудутся все мои желания. Великий князь приглашает меня в Гатчину. Но подожди. Надо еще посмотреть. Неужели этот русский так и скрылся, не оставив после себя никакого сувенира? Это было бы не совсем учтиво.

Говоря так, Бальзамо вышел в соседнюю комнату. Скоро оттуда раздался его веселый голос:

– Нашел! Письмо Серафиме Калиостро! Ободрись, женщина! Что-нибудь здесь есть приятное.

– Письмо от князя! – вскричала обрадованная Лоренца, бросившись к вошедшему с конвертом Калиостро. – Дай! Дай!

– Оно ведь написано по-русски. Ты все равно не поймешь, – достав исписанный листок, говорил Калиостро. – Я же немного знаком с этим варварским наречием, сколь оно ни трудно для итальянца.

Внимательно рассмотрев написанное, Калиостро вдруг радостно воскликнул и, подпрыгнув, сделал в воздухе весьма искусный пируэт.

– Возрадуйся, женщина! – крикнул он. – Знаешь ли ты, что это такое?

– Выражение нежных чувств? Слова любви? Он назначает новое свидание? Дай! Дай! – замирающим от надежды и страсти голосом говорила Лоренца, протягивая руки к посланию возлюбленного.

– Слова любви! Ха-ха-ха! Князь порядочный человек. Он оставил нечто более существенное. Это вексель, Лоренца, вексель! По всей форме, на предъявителя! Да-да! Вексель, или кредитное письмо, по которому ты хоть сейчас можешь получить у банкира Сутерленда семьдесят пять тысяч русских рублей. Семьдесят пять тысяч за одну ночь! Это по-княжески! Это по-русски! Вот смотри, цифрами написано!

И магик протянул письмо женщине.

Она взяла листок, но не посмотрела в него.

– Семьдесят пять тысяч за мою ночь, – мрачно повторила она, дико вращая глазами. – За последнюю ночь моей погибшей красоты и юности! И за душу мою, за бессмертную душу, погибшую навеки! А ты обрадовался, жадный нищий! Но я хочу бескорыстно отдать и душу, и тело моему милому русскому князю! Смотри, проклятый сводник, где эти семьдесят пять тысяч!

Она стремительно поднесла листок к пламени лампады, все еще теплившейся перед статуей Мадонны. Вексель загорелся.

– Что ты делаешь, сумасшедшая! – бросившись к ней, закричал магик. – Да ведь у нас нет больше денег. А теперь-то и пойдут расходы!

Несчастная с силой львицы вырвалась, толкнув его в грудь локтем так, что он отлетел, и высоко подняла руку с горящим листком. Через мгновение лишь черный пепел остался от семидесяти пяти тысяч. Лоренца протянула графу руку, держа на ладони пепел, и, сдунув его в лицо онемевшего от злобы и отчаяния некроманта, с адской усмешкой сказала:

– Ну, призови свое искусство, проклятый жид! Преврати этот пепел вновь в семьдесят пять тысяч русских рублей!..

ГЛАВА LXXII

В Гатчине

Полосатый черно-желто-красный шлагбаум, такая же полосатая будка и стоящий рядом в старо-прусском зеленом мундире, с буклями, косой и в золоченом кивере рядовой гатчинских «модельных войск» цесаревича Павла Петровича свидетельствовали о том, что безграничное царство мудрой северной Астреи здесь кончается и начинается крошечное владение ее капризного сына. В самом деле, в Гатчине был свой «малый двор», свои камергеры, свои войска, своя артиллерия, на озерах и речках – маленьких флот, в парках стояли крепостцы, производились разводы, вахтпарады, смотры по старому фридриховскому уставу. Приписанные к Гатчине села и деревни получили особое устройство, призванные создать благоденствие подданных маленького царства, среди которого в неусыпной деятельности, изо дня в день, с пяти часов утра пребывал великий князь Павел Петрович, сумрачный, насмешливый, вспыльчивый и великодушный чудак. Екатерина не мешала его деятельности, мечтам и забавам и только следила, чтобы эта деятельность не переходила границ отведенного цесаревичу крошечного царства.

Разделяя уединение августейшего супруга, прекрасная, как весеннее безоблачное утро, великая княгиня Мария Федоровна была не менее деятельна и вносила свою лепту в переустройство садов и парков Гатчины.

В это особое царство на присланном от «малого двора» кабриолете с кучером и чиновником въезжал Калиостро.

Кабриолет доставил магика прямо в Мальтийский павильон – здание в средневековом стиле с зубцами, бойницами, башенками и статуями рыцарей в нишах, – который стоял в довольно глухой части парка среди мощных елей и сосен.

Введя в это уединенное помещение магика, придворный чиновник на немецком языке объяснил, что тот должен дожидаться здесь. Калиостро думал, что будет принят во дворце цесаревича, и такое начало ему очень не понравилось. Однако он не терял надежды. Одетый в черное, держа шляпу под мышкой, граф нетерпеливо прохаживался в пустом павильоне, прислушиваясь к глухому шуму, перекатывавшемуся в верхней части парка.

Раздался топот, треск колес и хлопанье бича. Еще один кабриолет подъехал к Мальтийскому павильону. В нем сидел другой чиновник и с ним невысокий человечек в треуголке, грудь которого была увешана орденами разных государств. В одной руке он держал бич, а в другой длинный повод, на котором за кабриолетом бежал маленький, розовой масти ослик с золочеными копытцами и с большим бантом из широких лент прусских цветов у корня хвоста.

Едва кабриолет остановился, хозяин ослика соскочил, достал из мешка, лежавшего в экипаже, полотенце, щетки, медный тазик и мыло, скинул кафтан, украшенный орденами, подвязал передник и, зачерпнув воды в ближайшей канавке, принялся ловко чистить, мылить и вытирать ослика, смывая следы дорожной пыли и испарины. Ослик, развесив уши, стоял неподвижно. Окончив туалет маленького четвероногого, хозяин вновь надел кафтан с орденами, почистился сам и затем вошел прямо в зал павильона, ведя за собой и ослика на поводу.

Заметив Калиостро, он вежливо снял треуголку и поклонился. Лицо его сияло благодушной улыбкой и бесконечным самодовольством. По знаку хозяина поклонился и ослик, сгибая передние ноги. Магик холодно кивнул новоприбывшим. Но господин в орденах, очевидно, желал вступить с ним в беседу.

– Эге, камрад! – сказал он по-немецки. – Вы тоже явились что-нибудь хорошенькое показать его высочеству?

Калиостро не ответил, но хозяин ослика нисколько не смутился и стал расхваливать необыкновенный ум своего питомца.

Но вдруг в аллее послышался топот копыт, и показалась кавалькада. То возвращались с ежедневной верховой прогулки цесаревич Павел Петрович, цесаревна Мария Федоровна и их свита.

Поравнявшись с павильоном, кавалькада остановилась. Через минуту в него быстро вошел великий князь Павел Петрович, ведя под руку супругу.

Калиостро и владелец ослика приветствовали августейшую чету низкими реверансами. Поклонился и ослик, сгибая ножки с золочеными копытами.

Павел Петрович насмешливым, проницательным взглядом темных глаз окинул эту своеобразную группу и сказал, кивнув на ослика, Марии Федоровне:

– А он очень мил и хорошо воспитан! Ну-ну! Милейший, покажите нам его искусство, – весело продолжал цесаревич.

Хозяин ослика расцвел восторженной улыбкой и защелкал бичом. Ослик ходил на задних копытах, танцевал менуэт, прыгал через стулья. Затем отбивал золоченым копытцем ответы на заданные вопросы о числе присутствующих, часов, окон в павильоне.

– Браво! Браво! Да ваш осел так обучен, что чуть ли не говорит! И прелесть как учтив!

– Мы бесконечно счастливы, что снискали благоволение вашего императорского высочества! – расплываясь в блаженной улыбке и кланяясь, говорил осчастливленный хозяин четвероногого артиста.

– Мари! Ведь это прелесть что за ослик! – говорил Павел Петрович, обращаясь к супруге.

– Премилый! – сказала Мария Федоровна. – Не правда ли, Катерина Ивановна!

Стоявшая тут же в свите фрейлина малого двора Катерина Ивановна Нелидова поспешила выразить удивление способностями животного. Но вдруг только что снискавший августейшую похвалу за учтивость ослик подозрительно поднял хвост и надулся…

Павел Петрович притворно грозно взглянул на хозяина длинноухого, и немец сконфуженно бросился к воспитаннику и, подставив свою новую треугольную шляпу, этим героическим способом сберег паркет Мальтийского павильона.

Мария Федоровна и ее фрейлины закрылись веерами, цесаревич расхохотался, за ним и все остальные.

Обрадованный немец, сам улыбаясь во весь рот и укоризненно покачивая головой, как бы пеняя ослику, столь плохо поддержавшему выданную цесаревичем аттестацию, хотел вынести треуголку из павильона, но Павел Петрович сделал ему знак остановиться.

– Постойте, любезнейший! Ваша шляпа нам пригодится для герметических опытов. Что же не представят мне этого… как его… господина… господина Иероглифа!

– Граф Александр де Калиостро! – выступая, доложил кавалер свиты.

– Да-да! Господин Иероглиф! – рассеянно говорил цесаревич. – Подойдите ближе, господин Иероглиф! Как ваше здоровье, господин Иероглиф?..

Во время опытов с осликом граф, глубоко оскорбленный тем, что его как бы ставят на одну доску с дрессировщиком, оставался в стороне и никак не мог принять надлежащую осанку.

Казалось, Павел Петрович ни разу не взглянул даже в его сторону. Однако отлично видел все его ухватки. Приглашенный теперь, Калиостро подошел с поклоном.

– Я много слышал о вашем искусстве, – сказал цесаревич. – Вы, говорят, чудеса делаете?

– Что такое чудо, ваше высочество! – отвечал магик. – Непонятное кажется толпе чудесным.

– Вы, говорят, открыли какой-то клад на острове Ивана Перфильевича Елагина! – продолжал, отдуваясь, фыркая и откидывая назад голову, цесаревич. По этим признакам можно было заключить, что итальянец ему сразу не понравился.

– Клад на острове, ваше высочество, действительно есть, но обретение его вновь отдалено на сто двадцать пять лет!

– Какая жалость! А я хотел позаимствовать из клада нашего милого Ивана Перфильевича! Ведь вы знаете, господин Иероглиф, мы, принцы, вечно нуждаемся в золоте.

– Если я – Иероглиф для вашего высочества, – заискивающе сказал Калиостро, – то более обстоятельная и в иной обстановке беседа со мною легко даст вам ключ к иероглифу моей личности.

– О, не беспокойтесь, любезнейший! Ключ у меня уже в руках. Но вот что. Вы сильны в герметическом искусстве и обладаете тайной превращения веществ?

– Конечно, ваше высочество, мне многое дано, – с важностью отвечал Калиостро.

– Подайте сюда шляпу! – приказал великий князь. Один из кавалеров свиты взял у хозяина ослика его шляпу и, кусая губы, чтобы удержать улыбку, поднес магику.

Но цесаревич стал совершенно серьезным.

– Вот, – сказал он, – покажите нам образец своего искусства, превратите это вещество в золото, и тогда я скажу, что, поистине, ваше великое дело – в шляпе!

– Вы шутите, ваше высочество! – сказал растерявшийся граф.

– Нисколько. Я даю вам возможность доказать свои знания. Мы запрем вас сейчас в этом павильоне и будем держать до тех пор, пока вы не превратите в слитки высокопробного золота все это. Если вам потребуются инструменты, пособия, мы их вам дадим. Повторяю, я не шучу. Вы знаете, что восточные принцы привыкли к безусловному повиновению и немедленному исполнению своих приказаний.

– Ваше высочество забываете, что я – иностранец, а не ваш подданный! – не без наглости глядя в лицо цесаревича, сказал Калиостро.

Павел Петрович не ответил, фыркнул, подал руку Марии Федоровне, круто повернулся и вышел.

Вслед за ним выходили остальные, обходя магика с таким видом, словно это он, а не ослик, испортил треугольную шляпу.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

ГЛАВА LXXIII

«Лягушечник»

Проводя обычно лето в Царском Селе, в жаркие дни Екатерина любила уединяться в деревенский дом, построенный ею в Баболове.

Государыня называла это приятное местечко «мой лягушечник».

В самом деле, здесь было достаточно прохлады и воды; лягушки водились на приволье в бассейнах; с шумом, брызгами и пеной били каскады в нагроможденных камнях; прозрачная вода расстилалась прихотливо очерченными прудами.

Прекрасный сад окружал светлый высокий дом с куполообразной крышей и огромными окнами, стоявший на пологом холме и отражавшийся в прозрачных зеркалах прудов со всех, сторон.

В ранние утренние часы, когда газоны еще блистали росою и ночная прохлада лишь смягчалась сиянием поднявшегося солнца, императрица отправлялась в баболовский «лягушечник» из дворца пешком, опираясь одной рукой на высокую тросточку, а другой – на руку фаворита Корсакова. Их сопровождали собачки, а на некотором расстоянии – статс-дама Перекусихина. На всякий случай по боковой аллее медленно ехал кабриолет.

Впрочем, государыня всегда благополучно совершала эту утреннюю прогулку. Дорогой она шутила, смеялась, собирала цветы и травы, как бы забывая о величии возложенного на нее судьбой сана и возвращаясь к ранним дням беспечной юности.

Прибыв в «лягушечник», государыня отправлялась в специальную ванну для купания.

Между тем в рабочем кабинете сервировался на небольшом столике легкими завтрак; тут непременно была крынка молока, блюдо с грудой свежайшего творога, сливочный сыр с тмином. После прогулки и купанья царица и фаворит ели с большой охотой.

К этому раннему завтраку в сельском уединении иногда являлся полковник Рибас со своим воспитанником, молодым графом Бобринским. После завтрака в саду нередко устраивали концерт.

Там дожидались знаменитые музыканты, специально выписанные из Италии.