Кентерберийские рассказы
Согласие моих баронов с вами».
Тут узами, которым имя брак,
Связали их; для жизни, полной благ,
С веселием под нежных лютней звон
С Эмильей повенчался Паламон.
О, если б бог-зиждитель так дарил
Любовь всем тем, кто так ее купил!
Наш Паламон, блажен своей любовью,
Живет в богатстве, радости, здоровье.
Эмилией любим он столь же нежно
И служит ей по-рыцарски прилежно,
И нет меж ними ни худого слова,
Ни ревности, ни спора никакого.
О Паламоне кончен мой рассказ,
И да хранит господь всевышний нас!
Здесь кончается рассказ рыцаряПролог Мельника
Следуют слова, которыми обменялись трактирщик и мельник
Когда закончил рыцарь свой рассказ,
И юные и старые средь нас
Одобрили все выдумку его
За благородство и за мастерство.
Рассказ его, мол, каждому занятен,
А особливо тем из нас, кто знатен.
Но тут трактирщик всех прервал божбой:
«Ах, черт! А ведь пошло! Очаг я свой
Разжег на славу! Вертел знай крути!
Теперь историей нас угости
Ты, сэр монах. Начни и тут же, разом,
Его ты переплюнь своим рассказом».
Но мельник яростно разбушевался,
Он пьян был вдрызг: как он в седле держался,
В толк не возьму. Да и вообще нахал
Он был, буян и шапки не ломал
Ни перед кем, а тут как разорался -
Без удержу клялся он и ругался.
«Мне слово дай, и слов я наскребу
И рыцарев рассказ перешибу.
Ты не гляди, что я мужлан негодный, -
Я вам припас рассказец благородный».
Трактирщик молвил, видя, что он пьян:
«Послушай, Робин, ты хоть и буян,
А все держись-ка, знаешь, поскромнее,
Не то получишь тумака по шее».
«А! В крест и в душу! – мельник завопил.
Ты хочешь, чтоб тебя я проучил?»
«Идет, рассказывай, будь ты неладен.
Ты думаешь, что мы с тобой не сладим?»
«Так слушайте же, – мельник заорал, -
Готов брехать, лишь бы монах не врал.
Не дуйтесь так. Хоть я, конечно, пьян,
Но пьяница все лучше, чем болван.
Коль ляпну что, – виной тому не хмель,
А твой, хозяин, препаршивый эль,
И если слов я всех не позабуду,
Про плотника и про жену здесь буду
Рассказывать и как ее студент
Увел и обольстил в один момент».
«Ну, ну, не очень-то ты чертыхайся
И сквернословием не увлекайся, -
Его одернул желчный мажордом. -
Ведь этот пьяница, когда захочет,
Он каждого ругнет иль опорочит.
Ну, что тебе марать всех женщин честь?
Ведь, право ж, и другие темы есть».
На это мельник возопил в ответ:
«Дражайший брат мой Освальд, нет и нет
Ты прав лишь в том, что тот, кто не женат,
Тот, следственно, не может быть рогат.
Но ведь женат ты, – значит, кто же прав?
А я уж знаю женский слабый нрав.
Из жен верна на тысячу одна.
Но на кой бес такая мне жена?
Ты знаешь сам, на что уж ты святоша,
Как тяжела такого брака ноша.
Чего ты взъелся так на мой рассказ?
Я сам женат и был женат не раз.
Да ведь как будто бы и ты женат?
Так вот. Быть может, трижды я рогат
И ты рогат не раз. Беда какая!
В таких делах – покуда мы не знаем
Всего наверно – нечего спешить:
Рога всегда успеешь нацепить.
Попы твердят, что велика, мол, тайна, -
Так без нужды не испытуй без крайней
Господню тайну и тайник жены,
Беды в том нет, что утечет избыток
Воды из пруда, – это не корыто,
И он опять с краями натечет.
А как? Уж это как господь пошлет».
И тут плотину мельника размыло,
И нас потоком буйным захватило,
И удержать его никто не мог.
Едва ли мне удастся сей поток
В русло ввести пристойными словами, -
Я в том винюсь смиренно перед вами.
Но что мне делать: правду передать
Иль все с начала лживо сочинять?
Поэтому кого из вас коробит
Скоромное, пусть важной той особе
Не кажется, что озорству я рад.
Переверни страницу, – дивный сад
Откроется, и в нем, как будто в вазах,
Старинных былей, благородных сказок,
Святых преданий драгоценный клад.
Сам выбирай, а я не виноват,
Что мельник мелет вздор, что мажордом,
Ему назло, не уступает в том.
Не ступит шагу без божбы и брани.
Я вас хочу предупредить заране:
Добра скоромного здесь целый воз;
Но шуток тех не принимай всерьез.
Рассказ Мельника
Здесь начинает Мельник свой рассказ
Однажды жил в Оксфорде некий плотник,
По дереву он знатный был работник,
Но, хоть достаток был его не мал,
Он в дом к себе нахлебников пускал.
Жил у него один школяр смышленый,
Ученьем неустанным изможденный.
Бывало, сутки он не пьет, не ест,
До дыр читает ветхий Альмагест. [91]
Он всем семи искусствам обучился [92]
И в астрономию весь погрузился.
Посредством уравнений, теорем
Он уйму всяких разрешал проблем:
И засуху предсказывал, и ливни.
Поистине, его познанья дивны
Казалися в ту пору для всех нас.
А звали клерка – Душка Николас.
Он знал ловушки всякие, секреты
Любви сокрытой, знал ее приметы,
Но, все ее уловки изучив,
Как девушка, был скромен и стыдлив.
Он поселился в горнице особой.
Следил прилежно за своей особой.
Душился крепко и благоухал,
Как с корнем валерьяновым фиал.
И горница, сияя чистотою
Пропахла вся душистою травою.
Он полки примостил у изголовья,
И там, расставленные им с любовью,
В ряду с деяньями святых отцов
Стояли книги древних мудрецов.
Необходимы для его работы,
Там были астролябия и счеты.
Комод был красным полотном покрыт,
И лютня – друг, что сердце веселит, -
Над ним в чехле на гвоздике висела.
И «Angеlus ad virginem» [93] с ней пел он,
И песни светские. Так проводил
Школяр тот время и беспечно жил.
Когда же денег из дому не слали,
Провизией друзья его снабжали.
А вдовый плотник сызнова женился.
Как никогда в жену свою влюбился,
Когда ей восемнадцать лет минуло.
При сватовстве он щедр был на посулы,
Теперь ее он страстно ревновал
И в комнатах безвыходно держал.
Она была юна и своенравна,
А он старик, и этот брак неравный
Ему сулил, он знал и сам, рога.
Не допустить старался он врага
К жене своей. Простак не знал Катона,
Который написал во время оно:
«Жениться следует ровне с ровней,
И однолеткам в паре быть одной».
Попав, однако, в старую ловушку,
Он не пролить старался счастья кружку.
Она была стройна, гибка, красива,
Бойка, что белка, и, что вьюн, игрива.
На ней был пояс, вышитый шелками,
И фартук стан ей облегал волнами
Как кипень белыми. А безрукавка
В узорах пестрых. На сорочке вставки
Нарядные и спереди и сзади.
Коса черна, что ворон на ограде.
Завязка чепчика того же цвета;
И лента шелковая, в нем продета,
На лбу придерживала волоса;
Волной кудрявою вилась коса.
Глаза ее живым огнем сияли;
Чтоб брови глаз дугою огибали,
Она выщипывала волоски,
И вот, как ниточки, они узки
И круты стали. Так была нарядна,
Что было на нее смотреть отрадно.
Нежна, что пух, прозрачна на свету,
Что яблоня весенняя в цвету.
У пояса, украшена кругом
Шелками и точеным янтарем,
Висела сумка. Не было другой
Во всем Оксфорде девушки такой.
Монетой новой чистого металла
Она, смеясь, искрилась и блистала.
Был голосок ее так свеж и звонок,
Что ей из клетки отвечал щегленок.
Дыханье сладко было, словно мед
Иль запах яблок редкостных пород.
Как необъезженная кобылица,
Шалить она любила и резвиться.
Пряма, что мачта, и гибка, что трость,
Была она. Не щит – резная кость
Огромной брошки ей была защита.
Была высоко, туго перевита
Завязками нарядных башмачков
Лодыжка тонкая. Для знатоков
Она прелакомый была кусочек,
Могла б затмить легко баронских дочек,
Позора ложе с лордом разделить,
Могла б она женой примерной быть
Какого-нибудь йомена, который
По возрасту пришелся бы ей впору.
И вот, друзья, случилось как-то раз,
Завел возню с ней Душка Николас
(Весь день тот был супруг ее в отлучке).
Сначала приложился Душка к ручке,
Но дальше – больше, волю дал рукам
(Умел он ублажать девиц и дам):
«О, утоли любви моей томленье,
Непереносны от тебя мученья!»
Вздохнул и обнял клерк ее за талью;
«О милая, я изойду печалью!»
Но, как кобыла, что, ярмо почуя,
Брыкнет, взовьется разом, негодуя,
И, отбежав, оцепенеет вдруг,
Она рванулась у него из рук.
«Нет, нет, тебе не дам я поцелуя.
Пусти меня сейчас же! Закричу я!
Прочь руки, говорю тебе, и встань!»
Тут Николас свою отдернул длань,
Но так умильно начал он ласкаться
И убеждать, просить и извиняться,
Что под конец, склонясь к его мольбам,
Стенаниям, и смеху, и слезам,
Она любую милость обещала,
Но не сейчас. «Супруг мой, – объясняла
Она при этом, – бешено ревнив,
И надо, нетерпенье победив,
Ждать случая, не то меня убьет,
Коль ненароком вместе нас найдет!»
А он в ответ: «На что школяр годится,
Коль плотника надуть не изловчится?»
Но все-таки на том и порешили,
Что надо ждать, немного поостыли,
И на прощанье снова Николас,
Обняв ее за талью, много раз
В уста поцеловал, потом, взяв лютню,
Стал воспевать вино, любовь и плутни.
Вот снова наступило воскресенье,
И, получив от мужа позволенье,
Пошла она, нарядна и чиста,
К обедне – славить господа Христа,
Ведь каждый раз, как хлопоты кончала,
Она до блеска шею оттирала
И в церковь шла, сияя, словно день.
Стряхнув забот и огорчений тень.
А там с амвона возглашал псалом
Причетник молодой, Авессалом.
Кудрей льняных сияющая грива
Ему ложилась на плечи красиво,
И чист был ровный и прямой пробор,
А серых глаз неотразим был взор,
И рядом с ними меркли свечи, тухли.
Носил всегда он вырезные туфли,
Что так нарядны были и мягки;
Предпочитал он красные чулки.
Любил наряд изысканный и чистый:
Подрясник синевато-серебристый
И густо изукрашенный шнуром,
Стихарь с нашитым на него крестом,
Весь белоснежный, как бутон на ветке.
Он весельчак был и красавец редкий,
Умел он кровь пустить, постричь, побрить,
Составить просьбу, опись учинить,
Знал он всех танцев сложные фигуры,
Поклоны, выверты и позитуры,
Как их в Оксфорде принято плясать;
На скрипке мог он песенку сыграть,
Пел дискантом, пуская громко трели,
И посещал таверны и бордели.
Он, не смутясь, входил в веселый дом,
Но был конфузлив кое в чем ином:
Не выпускал он ветра на простор,
Не ввязывался в вольный разговор.
С кадилом шел он в церкви по рядам,
Испепеляя взором многих дам,
Но видел он лишь плотника жену,
Любил ее, хотел ее одну.
Глядеть, и то какая сердцу радость,
Побыть же с ней – немыслимая сладость!
Ему она казалася Венерой;
Будь он котом, она же мышью серой, -
Расправился бы с нею он тотчас,
Но превосходство укрощает нас.
Носил он в сердце к ней любовь такую,
Что и взглянуть не мог бы на другую:
Хотя б сама ему навстречу шла,
Она б одно презренье в нем нашла.
Лишь поднялась на небосвод луна, -
Не находя ни отдыха, ни сна,
С гитарой вышел он, в надежде смутной
Расшевелить в красавице минутный
Порыв сочувствия, коль не любви;
И, подавляя полымя в крови,
Приблизился он к Плотникову дому,
Он всю любовь и всю свою истому,
Все обожание и тягу к ней
Вложил в куплеты песенки своей.
Лишь только замолчали петухи,
Как голосом, от робости глухим,
Запел он первые свои куплеты.
Подобные слагали все поэты:
«К моей любви, миледи, снизойдите
И жалостью своею подарите».
И струны он слегка перебирал,
Проснулся плотник, песню услыхал
И прошептал жене: «Эй, Алисон!
Ты слышишь, как мяучит Абсолон, [94]
И, кажется, у нашего забора?»
«Ну, этакого не страшусь я вора», -
Так, не смущаясь, не боясь нимало,
Ему жена сердито отвечала.
И вот пошло день ото дня все хуже,
Авессалом увяз, как боров в луже.
Так рьяно он любимой домогался,
Что все забыл, бедняк, всего чуждался.
Не спал ни часа он ни днем, ни ночью,
Волос вычесывал гребенкой клочья,
А все чесал их, все-то наряжался,
Он через своден к милой обращался,
Он трели выводил, как соловей;
Быть скромным пажем обещался ей;
Он посылал ей пряное вино,
Чтоб кровь ей будоражило оно,
И пряники, и вафли, и конфеты,
И золотые звонкие монеты -
Приманку для ее ушей и ока.
Он знал, чтобы увлечь на путь порока,
Пригодны разнородные пути:
Любого можно лестью обойти,
Смирить ударами, склонить смиреньем.
И он старался с неослабным рвеньем
Всем угождать красавице своей.
Роль Ирода не раз он перед ней
Играл в мираклях, – все не помогало
И отклика у милой не встречало:
Так нравился ей Душка Николас.
Авессалом остался в этот раз
С предлинным носом. Так ему и надо.
На все старания – в ответ досада;
Все рвение – одна забава ей.
Его игрушкою считать своей
Она привыкла. Говорит присловье:
«Далекому не одолеть в любови,
Когда сосед-искусник завелся».
И как псаломщик к милой ни рвался,
А Николас был ей стократ милее.
Что ж, Николас, гляди же веселее!
И вот однажды, в самую субботу.
Когда супруг отправился работать,
Договорилась милая с дружком,
И порешили, наконец, на том,
Что Николас супруга одурачит
И что тогда же, в случае удачи,
Они в постели вечер проведут.
И стал готовиться к проделке плут:
Отнес тайком к себе наверх в светлицу
Запас еды, которым прокормиться
Дня два он мог, и Алисон сказал,
Чтобы никто решительно не знал
Об этом в доме, что недуг, мол, гложет
Его жестокий, что никто не может
Докликаться его, все нет ответа,
И что становится ей странно это;
Весь день в субботу он не выходил
И в воскресенье дверь не отворил,
Лежал в своей постели, пил и ел
И про себя тихонько песни пел.
И растревожился миляга плотник:
«Как, он не выходил весь день субботний?
Наверняка, клянусь святым Томасом,
Недоброе случилось с Николасом!
А вдруг пожрал его огонь геенны?
Во всем, глядишь, такие перемены.
Гроб отнесли сегодня на погост.
А мы с покойником рубили мост
Еще в четверг. – И приказал мальчишке: -
Иди, пострел, к светлице, там, на вышке,
Кричи, стучи, хоть камнем, хоть ногою,
Тогда жилец, наверное, откроет,
Коль жив еще, ну, а коль умер он…»
И тут такой раздался стук и звон,
Что и в гробу проснулся бы покойный.
А в горнице все тихо и спокойно,
И все сильней дубасил озорник:
«Да напились вы, что ли, мистер Ник?
Ну можно ль спать без перерыва сутки?
Хозяин сердится на эти шутки».
Опять молчание, ну как в гробу.
Он приналег, тряхнул рукой скобу, -
Не поддается. Тут нашел лазейку
Кошачью он. Но поглядеть посмей-ка!
Все ж, наконец, мальчишка осмелел,
Прилег на брюхо, в дырку поглядел
И видит: Николас сидит в кровати,
Он в колпаке и в вышитом халате,
И вверх глазеет он, разиня рот,
На гребень крыши, где мяучит кот
И месяц новый рогом зацепился
За край трубы и набок покосился.
Все рассказать сбежал мальчишка вниз,
И плотник с горя тут совсем раскис
И принялся и ахать, и дивиться,
И уверять: он знал, что так случится.
«Спаси его, святая Фридесвида! [95]
Такой был скромный и пригожий с вида,
Вот астроломия [96] к чему приводит:
Всегда с ума она безумцев сводит.
Нет доступа нам к божиим секретам.
Благословен, кто не мечтал об этом,
Кто входит с верою в господень дом.
Вот и другой когда-то астролом [97]
Ходил вот этак ночью, в небо пялясь,
И хвастал, что, мол, тайны раскрывались
Ему небесные. Ходил, ходил,
Да в темноте в овраг и угодил.
Туда же, тайны раскрывать хотел он,
А ямы-то как раз недоглядел он!
Но видит бог и пресвятой Томас,
Меня печалит бедный Николас.
Пойду скажу, что это лжеученье
Его лишит надежды на спасенье.
Скорее, Робин, и тащи-ка шест,
Ведь он, бедняга, там не пьет, не ест».
И Николас им снова не ответил;
Шестом подперли дверь они, и с петель
Дверь сорвалась и рухнула в покой.
А Николас в кровати, как немой,
Сидел недвижно и глядел на небо.
Его напрасно пичкал мясом, хлебом
Добряга плотник: нем и недвижим
Студент сидел, как статуя, пред ним.
И за плечи старик его схватил,
Затряс его и в ухо завопил:
«Очнись! Меня послушай, Николас!
Не пяль ты в небо неразумных глаз,
И что это тебе, бедняк, заметило?
Чур, чур тебя, и сгинь, лихая сила!»
Он все углы подряд перекрестил,
Три раза плюнул и окно открыл
И произнес вечернее заклятье,
Которое всегда читают братья:
«О Христос пречистый! Бенедикт-угодник!
Дом наш сохраните ото зла сегодня!
Отче наш, спаси нас нынче до утра,
Утром осени нас, преславная сестра».
И Николас сказал тогда со страхом:
«Ужель весь мир пойдет так скоро прахом?»
Тут вздрогнул он и глухо застонал,
И плотник с ужасом ему внимал.
«Брось ты дурить! Побойся, милый, бога!» -
Сказал ему старик довольно строго.
«Дай мне воды! – несчастный попросил. -
Мне надо подкрепиться, нету сил
Тебе поведать, другу дорогому,
Чего я не поведал бы другому».
Спустился плотник и, принесши пива,
Стал тормошить юнца нетерпеливо.
Вот Николас полкварты враз отмерил,
Пришел в себя, приладил снова двери
И старику стал на ухо шептать:
«Тебе лишь, Джон, хочу я рассказать,
Но поклянись, что не нарушишь тайны,
Которая открылась мне случайно.
Страшнее этой тайны в свете нет!
Коль разболтаешь важный сей секрет,
Ты в наказание ума лишишься.
Клянись сейчас же, если не страшишься».
«Клянусь Христовой кровию! – простак
Ему ответил. – Но к чему ты так?
К чему все эти клятвы и условья?
Когда ты слышал, чтоб я празднословил?
Свидетель мне Христос, кем попран ад!»
«Ты знаешь, Джон, я сам теперь не рад.
Я ход ночного проследил светила,
И астрология беду открыла.
Ты думаешь, чудак я и бездельник,
Мне ж звезды говорят, что в понедельник,
В тот час, когда потухнет месяц хилый,
Такой свирепой и безумной силы
Польется ливень, что поглотит нас.
Для всех людей придет последний час,
Никто не сможет даже помолиться.
Все это в одночасье совершится».
Взмолился плотник: «Как? Ну, а жена?
Ужель погибнуть Алисон должна?
Ужели нет спасенья никакого?»
«Внемли велениям господня слова, -
Ответил Николас, – и будешь цел,
Как некогда в ковчеге уцелел
Отец наш Ной. Но не надейся, друже,
Спастись от бед и дом спасти к тому же.
Что говорил об этом Соломон?
Какой наказ всем нам оставил он?
«Внемли советам – и не пожалеешь».
Прочти сам в Притчах, коль читать умеешь.
Но если ты послушаешь меня,
То, жизнь свою от ливня сохрани,
С женою вместе будешь мной спасен
И выше всех людей превознесен,
Как новый Ной, которого всевышний
Сберег от кары, для него излишней».
«Что ж делать надо?» – плотник возопил.
«А ты не слышал, – Николас спросил, -
Что весь ковчег пойти бы мог ко дну,
Так трудно было Ноеву жену
В него втащить? И Ной, наш праотец,
Последних отдал бы своих овец,
Чтоб для нее иметь ковчег особый,
Тогда б без драки уцелели оба. [98]
Поэтому теперь же должен ты,
Без промедления, без суеты
(В серьезном деле вредно это крайне),
Пророчество храня в глубокой тайне,
И в однодневный срок, никак не дольше,
Достать в пекарне три квашни побольше
Иль три бродильных чана поновей,
Чтоб в них могли мы, как в ладье своей,
Лишь сутки над волнами продержаться:
Потоп не может дольше продолжаться.
И запаси в квашнях ты провиант,
Я ж захвачу с собой в ладью секстант.
Но никому, прошу тебя, ни слова!
Спасти нельзя мне никого другого,
Ни Робина, как ни люблю его,
Ни Джиль, служанку. Спросишь – отчего?
Ответить не могу. Запрет господень.
Воздай хвалу, что богу ты угоден.
Запретной только не нарушь черты,
Иль обезумеешь сейчас же ты.
Теперь иди и заготовь бадьи те,
И вместе с Алисон их укрепите
На чердаке, но так, чтобы про то
Не догадался из друзей никто.
И про еду запомни уговор.
И каждому ты заготовь топор,
Чтобы веревку нам перерубить
И беспрепятственно на волю всплыть
Через отверстия, что надо в крыше
Заранее устроить, да повыше.
И лучше прорубить их над амбаром,
Чтоб новой крыши нам не портить даром.
Тогда всплывем мы без помехи в сад.
И вот, когда все люди завопят
От смертной муки, в лодочке своей
Ты поплывешь и не утонешь в ней.
За селезнями утицей пригожей
Всплывет и Алисон в бадейке тоже.
И крикну я: «Эй, Алисон! Эй, Джон!
Потоп прошел, нас не поглотит он».
И ты ответишь: «Отче Николае,
Ты прав, я вижу, что вода сбывает».
И будем мы владыками земли,
Какими не были и короли.
И будем править миром мы с тобою,
Как правил миром старый Ной с женою.
Еще хочу тебя предупредить:
В тот вечер постарайся не забыть,
Что лишь войдем в ладьи – конец, ни слова,
Ни шепота, ни знака никакого.
Молитвою займи греховный разум,
Так божьим мне повелено наказом.
Бадью свою подальше от жены
Повесишь ты, чтоб козни сатаны
Вас не склонили мыслью или делом
К греху, что порожден несытым телом.
Жене ни взгляда, так гласит наказ.
Ну, кажется, и все на этот раз.
Беги! Спеши! И завтра поздно ночью
Увидишь, друг мой, чудеса воочью.
Как все уснут, усядемся в бадьи
И будем ждать. И грозный бич Судьи
Не тронет нас, и вознесем хвалу мы,
Что не причислены Судьей ко злу мы.
Но не к чему тебе и назиданье:
«Послу разумному наказ – молчанье», -
Сказал пророк. Тебя ли мне учить?
Но поспеши, иль нам в живых не быть».
Едва держась на гнущихся ногах
И под нос бормоча «увы» и «ах»,
Спустился плотник и тотчас жене
Все рассказал, лишь умолчав о дне.
Она же, зная, что все это значит,
Как закричит притворно, как заплачет!
Мол, до смерти ее он напугал.
«Беги скорей, ведь раз он обещал,
Спасемся мы. И ты спасешь нас, милый,
От ранней, незаслуженной могилы.
Иди, иди и делай, что велел он».
И за бадьями тут же полетел он.
Подумать только, что воображенье
Такое может вызвать потрясенье.
От выдумки ведь можно умереть,
И плотника нам надо пожалеть.
Он представлял себе господень суд,
Как Алисон, голубку, унесут
Потопа волны. Плакал он, дрожал
И горестные вопли испускал.
Кой-как купил он чан, квашню, бадью
И в мастерскую приволок свою.
Когда же ночь соседей усыпила,
Бадьи подвесил рядом на стропила
На чердаке и укрепил стремянки
Подъемные; водой наполнил банки
И кувшины, разлил в бутылки эль,
Нарезал хлеб и сыр, принес постель,
Чтоб не было жене в бадейке жестко.
Он в Лондон отослал слугу-подростка,
И женину спровадил он служанку,
Все это сделал плотник спозаранку,
Чтобы соседи им не помешали
И как-нибудь про ливень не узнали.
А в понедельник, еле солнце село,
Тотчас же принялись они за дело:
Закрыли окна, крепко заперлись
И на чердак все трое поднялись,
А там в бадьях, как куры на насесте,
В молчании потопа ждали вместе.
Молчали долго, и шепнул студент:
«Теперь решительный настал момент,
Молчите! Тс! И про себя прочтите
