Соломенные люди

Либо это – либо я начал терять объективный взгляд на происходящее, зайдя слишком далеко ради бессмысленной цели. Я уже обшарил весь дом. И не имело никакого значения, что у меня появилась идея, сколь бы иллюзорной она ни была, насчет того, что именно следует искать. Я все равно ничего не нашел. Мне уже хотелось есть, и я начинал злиться. Если они действительно полагали, что мне необходимо что-то сообщить, – зачем такие ухищрения? Почему бы просто не сказать мне об этом по телефону? Оставить письмо у Дэвидса? Послать по электронной почте? Иначе никакого смысла.

Но я уже знал, что если я уйду из дома – то только навсегда. Лучше было еще раз убедиться. Хотелось, чтобы рана зарубцевалась окончательно.

Включив наружный свет, я вышел на террасу. Все доски в полу были плотно пригнаны друг к другу, к тому же под ними практически не было пространства, где можно было бы пролезть. За углом стоял большой деревянный ящик, но спустя утомительную пару минут выяснилось, что в нем нет ничего, кроме дров и пауков. Я немного прошелся по двору, затем повернулся и раздраженно уставился на дом.

Труба, крыша, окна. Комнаты на верхнем этаже. Спальня родителей. Комната для гостей.

Я снова вошел внутрь. Когда я проходил мимо отцовского кабинета, что-то привлекло мой взгляд. Остановившись, я заглянул в комнату, не вполне уверенный в том, что же именно увидел. Однако через пару секунд я понял – видеомагнитофон.

Как последний идиот, я не удосужился заглянуть внутрь обоих аппаратов. Сперва я проверил тот, который стоял в гостиной. Он оказался пуст. Затем я прошел в кабинет и склонился над видеомагнитофоном в поисках кнопки выброса. Нажав ее, я услышал неприятное жужжание, но ничего не произошло. А потом я понял, что все из-за того, что крышка кассетного отсека заклеена черной клейкой лентой.

Предупреждение, чтобы туда не вставляли кассету или чтобы отец не сделал этого случайно? Вряд ли – если бы аппарат испортился, он просто заменил бы его другим.

Я попытался отодрать ленту, но та не поддавалась. Тогда я достал из кармана нож с двумя лезвиями – одно широкое и острое, а другое в виде отвертки. Удивительно, как часто приходится пользоваться одним сразу после другого. Открыв острое лезвие, я прорезал ленту по центру.

Внутри кассетного отсека что-то было. Я продолжал резать и отдирать ленту, пока не сработала кнопка выброса. Аппарат сердито зажужжал, крышка открылась.

Наружу выползла стандартная видеокассета. Я вынул ее и долго разглядывал.

Я уже начал выпрямляться, когда с лестницы послышался голос отца:

– Кто тут? Уорд?

* * *

После мгновенного шока мне нестерпимо захотелось как можно быстрее оказаться где-нибудь в другом месте. Неважно где, хоть в Алабаме – лишь бы почувствовать себя в безопасности.

Я отскочил назад, выронив кассету и едва не растянувшись во весь рост на полу. Схватив кассету с пола, я сунул ее в карман, почти бессознательно, чувствуя себя застигнутым врасплох, виноватым и крайне уязвимым. Шаги послышались на верхних ступенях лестницы, на секунду смолкли, а затем начали приближаться к двери кабинета. И того, кому они принадлежали, мне совершенно не хотелось видеть.

Конечно, это вовсе не был мой отец. Просто похожий голос, раздавшийся из ниоткуда в пустом доме. На лестничной площадке появился Гарольд Дэвидс, выглядевший постаревшим, взволнованным и раздраженным.

– Господи, – сказал он. – Вы меня до смерти перепугали.

Я судорожно выдохнул.

– Кому вы говорите...

Дэвидс перевел взгляд на мои руки, и я понял, что до сих пор держу нож. Сложив лезвие, я начал было убирать его в карман, но сообразил, что там лежит видеокассета.

– Что вы здесь делаете? – спросил я, стараясь говорить вежливо.

– Я получил сегодня ваше сообщение, – сказал он, снова медленно поднимая глаза. – Позвонил в отель, но вас там не было, так что я подумал, не здесь ли вы.

– Я не слышал звонка в дверь.

– Входная дверь была не заперта, – слегка раздраженно сказал он. – И я забеспокоился, что кто-то мог услышать, что в доме никого нет, и вломиться сюда.

– Нет, – ответил я. – Это всего лишь я.

– Вижу. Так что можно считать инцидент исчерпанным.

Он весело приподнял бровь, и мое сердцебиение постепенно вновь вернулось в норму.

Уже в холле он спросил, зачем я звонил. Я ответил – мол, ничего особенного, просто хотел уточнить кое-какие юридические детали по поводу завещания. Он рассеянно кивнул и направился в гостиную.

– Уютная комната, – помолчав, сказал он. – Мне будет ее не хватать. Если можно, то я буду время от времени заходить сюда – мало ли придет какая почта?

– Отлично.

Вряд ли стоило ждать от него каких-то дурных намерений, но и в доме оставаться мне больше не хотелось.

Я снова поднялся в кабинет отца, чтобы выключить компьютер. Раньше я уже заметил, что у отца был ленточный картридж, и, повинуясь некоему импульсу, запустил копирование на него содержимого жесткого диска.

Когда я наконец все выключил и снова вышел, Дэвидс стоял у входной двери, снова столь же оживленный, как и прежде.

Я пошел вместе с ним по дорожке. Похоже, он не слишком спешил вновь вернуться к своим делам и спросил меня насчет планов по поводу дома. Я ответил, что пока не знаю, оставлю его себе или продам, и принял от него предложение помочь как в том, так и в другом случае. Еще минут пять мы постояли возле его большого черного автомобиля, говоря о пустяках. Кажется, он давал мне какие-то рекомендации по поводу хорошего ресторана, но есть мне больше не хотелось.

Наконец он забрался на сиденье водителя и тщательно пристегнулся, с видом человека, который в любом случае не собирается умирать. Последний раз бросив взгляд на темный силуэт дома, он с серьезным видом кивнул мне. Мне показалось, что в отношениях между нами что-то изменилось, и я подумал, не включил ли Дэвидс в список вопросов, требующих дальнейшего рассмотрения, вопрос о том, что мог делать сын Дона Хопкинса с ножом, явно не являвшимся украшением.

Я подождал, пока он скроется за углом, а затем бегом бросился к своей машине и поехал в другую сторону.

Глава 6

Употребив небольшое количество денег и лишь чуть-чуть лести, я получил к себе в номер видеомагнитофон. То ли отель оказался лучше, чем я думал, то ли мое выступление в баре убедило местное руководство, что я из тех постояльцев, к чьим нуждам стоит относиться с вниманием. Со все возрастающим нетерпением я дождался, когда некий тупой как пробка парень закончит возиться с очень простым подключением всех кабелей, после чего выставил его за дверь.

Достав из кармана видеокассету, я тщательно ее осмотрел. На ней не было никаких надписей. Судя по количеству ленты на катушке, она работала минут пятнадцать – двадцать, самое большее полчаса.

Я подождал, пока мне в номер принесут кофе – мне просто недоставало его как элемента обстановки. Наконец кофе принесли, все еще достаточно теплый. Удивительно, но жареная картошка к нему не прилагалась.

Я вставил кассету в аппарат.

* * *

В течение четырех секунд на экране не было ничего, кроме помех.

Затем послышался шум ветра, и появилось изображение высокогорного пейзажа. Вдали, словно на открытке, тянулись покрытые снегом вершины – слишком недолго для того, чтобы их можно было опознать. Передний план представлял собой покрытый снегом ровный склон, на котором стояло мрачного вида здание – явно не кафе и не магазин лыжного снаряжения. Вокруг не было ни души, небольшая автостоянка пустовала. Не сезон. Камера переместилась, показывая еще одно здание, административного вида, и тяжелые серые тучи над ним. Картинка держалась несколько секунд, слышалось хлопанье на ветру чьего-то рукава.

Затем изображение сменилось, показав внутренность здания. Камера была расположена низко, словно снимали из укрытия, и сцена длилась лишь пару секунд. Я перемотал пленку и поставил ее на паузу. Видеомагнитофон был не из лучших: картинка дергалась на экране, но я смог различить нечто вроде базы для лыжников, с высоким потолком. Вдоль одной стены тянулась длинная стойка, вероятно, портье, но сейчас там никого не было. На стене позади нее висела большая картина, обычная чушь, сотворенная высокооплачиваемым, но явно обделенным талантом мошенником. Слева виднелся край высокого камина, сложенного из речного камня. Красочные языки пламени создавали уютную атмосферу. Коричневые кожаные кресла были аккуратно расставлены вокруг низких кофейных столиков, каждый из которых украшала лакированная деревянная скульптура, изображавшая почти полностью исчезнувшую природу старого Запада: орел, медведь, индеец.

Я снял ленту с паузы и со второго раза увидел, как кто-то собирается войти в помещение в тот самый момент, когда закончилась сцена. На стене промелькнула неясная тень, послышались чьи-то шаги по каменному полу.

Затем изображение вновь переместилось наружу, на автостоянку. Видимо, с первой съемки прошло некоторое время – если предполагать, что она вообще делалась в тот же день. Ветер утих, небо стало чистым и ярко-голубым. Средний план того самого здания, которое, судя по всему, я только что видел изнутри. Перед ним на снегу стояли несколько человек – семь или восемь, хотя точно сказать было трудно, так как все они были в темной одежде и стояли близко друг к другу, словно беседуя. Я не мог различить ни одного лица и не слышал ничего, кроме шума ветра; лишь в самом конце тот, кто держал камеру, произнес короткую фразу. Я прослушал ее трижды, но так и не сумел разобрать.

А потом, когда одна из фигур начала поворачиваться к камере, по экрану снова пошли помехи.

* * *

Я остановил ленту, уставившись на дергающуюся картинку на экране. Что делать с тем, что я только что увидел, я не имел ни малейшего понятия; в любом случае, это оказалось совсем не то, чего я ожидал. Судя по качеству изображения, оно было снято с помощью цифровой видеокамеры – но ничего подобного я в доме родителей не видел. Видео могло быть снято практически где угодно: в центральной или северной части Скалистых гор, в Айдахо, Юте или Колорадо; однако вполне вероятно, что место это находилось где-то в Монтане, и, может быть, даже недалеко отсюда. Подобные места были мне хорошо знакомы. Жилые комплексы для богатых, самая красивая в окрестностях местность, окруженная частными владениями, так что богачи могли спокойно кататься на лыжах, не опасаясь наткнуться на кого-нибудь со средними доходами. Некоторые нанимали охрану, но большинство в ней даже не нуждалось. Стоило лишь перешагнуть границу, и сразу становилось ясно, ждут ли тебя здесь. Любой замышлявший кражу со взломом тут же постарался бы незаметно ускользнуть, потрясенный до глубины души.

Вероятно, мои родители знали тех, кто обзаводился домами, откуда можно было прямо из дверей выкатиться на лыжную трассу. Возможно, они даже продавали им эти дома. И что с того?

Я снова пустил воспроизведение.

* * *

Послышался шум. Музыка, крики, громкий разговор. Размытые очертания чьего-то хохочущего лица, почти вплотную к камере. Еще через пару кадров появился бар, в котором гуляла шумная компания. Вдоль одной стены тянулась длинная стойка, уставленная бутылками, и зеркало позади нее. Вокруг стояли группами мужчины и женщины, что-то крича друг другу, бармену и просто в потолок. Большинство выглядели молодыми, другие явно были среднего возраста. Все, похоже, курили, и в тусклом темно-желтом свете плавали клубы дыма. Стены были увешаны разноцветными и черно-белыми плакатами. В углу орал музыкальный автомат, настолько громко, что звук искажался как в его громкоговорителях, так и в микрофоне камеры, так что я не мог даже понять, какая песня играет.

Очевидно было, что действие происходит намного раньше, чем сцена в начале ленты. Не только из-за того, что видео выглядело так, будто его переписали с узкопленочного фильма, но и одежда его участников – если, конечно, это не была некая ретро-вечеринка с полным соблюдением подлинности – явно принадлежала к началу семидесятых. Ужасные цвета, ужасные джинсы, ужасные прически. Моя реакция, вероятно, была примерно такой же, какая могла быть у их родителей: кто эти чужаки? Чего они хотят? И неужели они слепы?

Камера, покачиваясь и наклоняясь из стороны в сторону, двигалась вдоль бара – судя по всему, снимавший то ли находился под действием галлюциногенов, то ли попросту был слишком пьян. В какой-то момент изображение сильно накренилось, словно он чуть не упал. За этим последовал громкий и продолжительный звук отрыжки, перешедший в отчаянный приступ кашля; камера в это время показывала кусок залитого пивом пола. Потом изображение снова дернулось вверх и понеслось с такой скоростью, словно камера была привязана к бамперу автомобиля. Я слегка поднял в замешательстве брови, пытаясь избавиться от мысли о том, что, возможно, снимал мой отец. Некоторые махали рукой или смеялись, когда камера проходила мимо, но никто ни разу не выкрикнул ни одного имени.

Затем камера неожиданно свернула за угол, открыв продолжение бара, где повсюду стояли и сидели люди. Посередине был бильярдный стол. Какой-то тип склонился по другую его сторону, готовясь нанести удар. Крупный, с большим носом и с почти полностью скрытым волосами, усами и бакенбардами лицом он напоминал облезлого медведя. Позади него покачивалась длинноволосая блондинка, опираясь на кий так, словно тот был единственным, что не давало ей упасть. Она отчаянно пыталась сосредоточиться на игре, но, судя по всему, ей это не удавалось. Впрочем, ее партнер, похоже, чувствовал себя не многим лучше и никак не мог как следует прицелиться. У ближней стороны стола стояла еще одна пара, оба с киями в руках, повернувшись спиной к камере и обнимая друг друга за талию. У обоих были длинные каштановые волосы. На девушке – свободная белая блузка и длинная темно-красная юбка в зеленый горошек, на мужчине – запятнанные брюки-клеш из грубой ткани и кожаная безрукавка мехом наружу.

Блондинка подняла голову от стола и встретилась взглядом с камерой. Издав восхищенный возглас, она ткнула в объектив пальцем – удивительно точно, но при этом крайне неуверенно, словно выбирала между тремя разными картинами и забыла, на какую именно собиралась показать. Мужчина у бильярда поднял взгляд, закатил глаза и снова вернулся к так и не завершенному удару. Пара брюнетов повернулась кругом, и я понял, что ошибся в своих предположениях.

Камеру держал в руках вовсе не мой отец. Сейчас это можно было с уверенностью сказать, поскольку вышеупомянутая пара оказалась моими родителями.

Пока я смотрел на экран, открыв рот, отец криво ухмыльнулся и выставил перед камерой средний палец. Мать высунула язык. Камера резко сместилась от них в сторону игрока в бильярд, который наконец ударил по шару и промахнулся.

Я нажал на паузу и перемотал пленку немного назад.

Мои родители повернулись кругом. Отец ухмыльнулся и выставил средний палец. Мать высунула язык.

Я снова нажал на паузу и уставился на экран.

Моя мать никогда не была крупной женщиной, но и особо стройной не была тоже и двигалась с грацией лайнера на буксире. Женщина, которую я видел перед собой, весила около ста двадцати фунтов, и вес этот весьма удачно был распределен по ее фигуре. Даже еще толком не осознав, о чем я думаю, я понял, что если бы я вошел в бар и увидел ее вместе с другим парнем, немедленно завязалась бы драка. Рядом с такой женщиной можно было почувствовать себя настоящим самцом. Впрочем, нельзя сказать, чтобы отец не смог постоять за себя; он выглядел чуть тяжелее, чем я всегда его помнил, но двигался легко и весьма расчетливо. Из него вполне мог бы получиться хороший актер. Они выглядели прекрасной парой, настоящими, живыми людьми, которые любили друг друга и занимались сексом. Но самое главное – они выглядели молодыми. Удивительно молодыми.

Сцена продолжалась еще минут пять. Ничего особенного не происходило, если не считать того, что я увидел, как играл в те времена в бильярд мой отец. А играть он умел. По-настоящему. Когда человек-медведь промахнулся и, шатаясь, отошел от стола, отец отвернулся от камеры и склонился над сукном. Он даже не стал обходить стол, чтобы выбрать лучшую позицию, он просто ударил по ближайшему шару. Шар упал в лузу. Отец начал медленно перемещаться вокруг стола, глядя на него с безразличным видом человека, который собирается положить все шары в лузы и именно с этим намерением подошел к столу. Следующий шар тоже попал в цель, прокатившись около фута вдоль борта, и следующий за ним – словно оттолкнувшись от куска резины. Мать с радостным возгласом хлопнула его по заду. Красивым двойным ударом положив шар в центральную лузу, он толкнул кием лежавший посреди стола последний шар и отошел, даже не дожидаясь, когда тот упадет. Игра закончилась.

Он подмигнул медведеподобному, который снова закатил глаза. Так же как тот привык к наглости человека с камерой, он, судя по всему, привык и к тому, что отец с разгромным счетом обыгрывал его в бильярд. Все было как всегда. Эти люди очень хорошо друг друга знали.

Ничего особенного не происходило, если не считать того, что мать начала танцевать с блондинкой, а потом пустилась в пляс, выбрасывая в разные стороны руки и ноги и щелкая пальцами. Я встречал подобное в фильмах, по телевидению, в исполнении профессиональных танцоров. Но – никогда по-настоящему, пока не увидел, как это делала моя мать, отбивая чечетку в такт музыке, приоткрыв рот и полузакрыв глаза.

Я вдруг обнаружил, что думаю о ней как о по-настоящему крутой девушке.

Ничего особенного не происходило, если не считать того, что, пока "медведь" старательно устанавливал шары в центре стола, отец снова сел на табурет у стойки и сделал несколько глотков пива. Мать, все еще продолжавшая танцевать, подмигнула ему, а он подмигнул ей в ответ; я понял, что они не настолько пьяны, как все остальные в баре. Они проводили время в свое удовольствие, но у них была работа, и они прекрасно осознавали, что утром в понедельник им вновь придется к ней вернуться. Если подумать, то, вероятнее всего, отец уже тогда был риэлтором, несмотря на кожаную меховую безрукавку и прохудившуюся футболку. Несколько лишних фунтов вовсе его не портили. Ширина его плеч вполне соответствовала весу, и он выглядел скорее мощным, нежели толстым. Еще немного – и он вполне мог начать терять форму, но в тот момент он просто выглядел кем-то, на кого не стоило случайно натыкаться, если он шел навстречу с подносом, уставленным пивными кружками. Однако заметно было, что лишний вес он начал набирать недавно и чувствовал себя из-за этого несколько неуютно. Он то и дело отводил назад плечи, явно их разминая, но, кроме того, как я подозревал, еще и для того, чтобы удостовериться, что держит их ровно. Позднее он начал заниматься бегом трусцой и упражнениями в тренажерном зале и никогда больше так не выглядел. Но почему-то, сидя в номере отеля в Дайерсбурге и наблюдая в общем-то безобидную картину, я вдруг испытал странное чувство, будто кто-то несильно ткнул меня в живот.

Закурив сигарету – я даже не знал, что он когда-то курил, – он рассеянно приподнял футболку на груди и снова ее отпустил, так чтобы она лучше улеглась на его едва заметном брюшке. Я перемотал пленку немного назад и снова проиграл эту сцену, а потом еще раз, наклонившись вперед и прищурившись. Движение было безошибочным. Я сам порой так делал. Это был жест человека, осознававшего собственное тело и его недостатки, даже посреди веселой вечеринки. Он явно уже делал так и прежде, но это еще не вошло в привычку настолько, чтобы превратиться в некую причуду. И еще в большей степени, чем сама его футболка, пивные кружки и радостные возгласы вокруг, чем танец моей матери и тот факт, что отец явно когда-то отлично владел бильярдным кием, этот маленький жест делал непостижимой мысль о том, что теперь их нет в живых.

Шары наконец вновь расставили на столе, и отец встал, приготовившись разбить пирамиду с таким видом, словно шару-битку предстояло запомнить этот удар на всю его короткую шарообразную жизнь. Неожиданно в этот момент сцена оборвалась, как будто в камере закончилась пленка.

Прежде чем я успел снова нажать на паузу, изображение сменилось другим.

Совершенно другая обстановка. Дом. Гостиная – темная, освещенная свечами. Картинка была тусклой, оптика явно не справлялась со слабым светом. Тихо играла музыка, и на этот раз я узнал мелодию из звуковой дорожки к фильму "Волосы". На полу стояли винные бутылки разной степени полноты и несколько переполненных пепельниц.

Мать полулежала на низкой кушетке, напевая в такт мелодии, а на коленях у нее лежала голова "медведя", который сворачивал у себя на груди самокрутку.

– Поставь про педиков, – невнятно пробормотал он. – Поставь.

Камера плавно переместилась в сторону, показав еще одного мужчину, лежавшего ничком на полу. Позади него сидела блондинка, глядя на аккуратный ряд свечей в блюдцах, разложенных у него на спине. Очевидно, он уже достаточно долго пребывал в бесчувственном состоянии, чтобы его можно было считать мебелью, и я предположил, что это тот самый, который снимал в баре. Девушка медленно и непредсказуемо наклонялась вперед, удерживаясь в сидячем положении исключительно усилием воли. Теперь стало заметно, что она старше, чем казалось раньше, – явно лет двадцати пяти, может быть даже тридцати, и выглядела из-за этого несколько неуместной в подобной сцене. Я понял, что если я наблюдаю события начала семидесятых, то моим родителям должно быть примерно столько же.

Это означало, что я уже родился.

– Поставь, – продолжал настаивать "медведь", и камера резко придвинулась к его лицу. – Поставь.

– Нет, – со смехом произнес голос совсем рядом с микрофоном, подтвердив мое предположение о том, что сейчас камеру держит в руках мой отец. Ему это удавалось намного лучше, чем тому, который теперь валялся на полу. – Мы уже слушали эту песню миллион раз.

– Потому что она клевая, – энергично кивнув, заявил "медведь". – Про то, как там... а, черт!

Камера отъехала назад, показывая, что он уронил самокрутку. Вид у него стал совершенно потерянный.

– Черт. Опять все сначала. Я этот косяк всю мою жизнь пытаюсь забить. С тех пор как родился. Его еще гребаный Томас Джефферсон начал забивать и оставил мне завещание. Мол, я могу либо забить косяк до конца, или получить его усадьбу Монтичелло. К черту усадьбу, сказал я, хочу травку. И всю свою жизнь я забивал этот косяк, как честный слуга. А теперь его больше нет.

– Больше нет, – повторила блондинка и захихикала.

Продолжая напевать в такт мелодии и не пропустив ни единой ноты, мать наклонилась и взяла принадлежности из трясущихся лап "медведя". С видом знатока держа бумагу в одной руке, она разровняла на ней указательным пальцем табак и потянулась за наркотиком.

– Забей косяк, Бет, – шумно радовался "медведь", явно воодушевленный подобным поворотом событий. – Забей, забей, забей.

Камера показала крупным планом самокрутку, затем снова отъехала назад. Все было уже почти готово.

К этому времени у меня глаза чуть не вылезли на лоб. Моя мать только что забила косяк марихуаны.

– Поставь, – продолжал упрашивать "медведь". – Поставь песню про педиков. Давай, Дон, старина Дон, поставь ее, Дон, поставь.

Мать продолжала напевать.

Камера развернулась и вышла из комнаты в коридор. На полу лежала куча небрежно брошенных пальто. Я увидел кухню слева и лестницу справа и понял, что это наш старый дом, в Хантерс-Роке. Мебель и обстановка полностью отличались от тех, что я помнил, но помещения были теми же самыми.

Широко раскрытыми глазами я смотрел, как камера движется через холл, а затем начинает подниматься по лестнице. На мгновение наступила темнота, лишь снизу слышался приглушенный голос "медведя", который ревел, даже не пытаясь попасть в тон:

– Педерастия... содомия... феллация... куннилингус...

Отец поднялся на верхнюю площадку и ненадолго задержался, что-то бормоча себе под нос. Потом снова двинулся вперед, и я, вздрогнув, понял, куда он направляется. Внизу теперь наступила тишина, и слышалось только его дыхание и тихое шуршание ног по ковру. Отец открыл дверь в мою комнату.

Сперва было темно, но постепенно в просачивающемся с площадки свете стало можно различить мою кровать возле стены и спящего в кровати меня. Вероятно, мне было лет пять. Видна была лишь макушка, часть щеки, на которую падал свет, и кусочек плеча в темной пижаме. Стена была зеленого цвета, а ковер – коричневым, какими они и были всегда.

Отец постоял минуты две, не говоря ни слова и не двигаясь с места, – просто держал камеру и смотрел на меня спящего.

Я тоже сидел и смотрел, едва дыша.

Доносившийся с кассеты звук изменился, словно внизу заиграла другая мелодия. Послышались чьи-то тихие шаги по ковру, затем смолкли, и я понял, даже еще ничего не видя и не слыша, что мать теперь стоит рядом с отцом.

Камера еще несколько мгновений показывала мальчика в кровати – меня. Потом она медленно сместилась влево. Сперва я предположил, что они уходят, но потом понял, что камеру просто развернули в другую сторону.