Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Ведрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.
Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:
– Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство – сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки «рабиес».
– Болезнь дурная, я слышал, – покачал головой Петр, сразу став серьезным. – И людей, и скотину не щадит.
– Вот-вот. И, главное, вот что. Полкан наш болен.
Петр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.
– Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.
– Жалко, – согласился Григорий Тимофеевич. – А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвется, да в деревню кинется?
Петр снова вздохнул.
– Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.
Григорий Тимофеевич помолчал.
– Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны – приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять – лишний грех на душу брать.
Петя побарабанил пальцами по столу.
– А как крестьянам объяснить?
– Не знаю. Знаю только, что объяснять придется. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе – никак. Начнем стрелять по дворам – чего доброго, бунт поднимут.
– Завтра?
– Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты – ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлей, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.
Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.
– Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что – иди сейчас, – настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. – Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.
– Я, пожалуй, попрошу старика мне помочь… – сказал Петр Ефимыч и коротко взглянул на Григория Тимофеевича. – А то одному как-то… На убийство это похоже, дядя.
– Я понимаю.
– А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?
Григорий Тимофеевич серьезно сказал:
– А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом – падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла… Ты по лесам часто ходишь – видел что-нибудь?
Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:
– Да, видел.
– Что же?
– Мертвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мертвые, у норы. Я еще подумал – от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих… Да мало ли что.
Григорий Тимофеевич посидел еще, потом поднялся.
– Пойду подниму старика. А ты, будь добр, приготовь ружье и припасы. Может, с первого раза не попадешь, может, несколько раз стрелять придется…
Стрелять, однако, не пришлось ни разу.
Они все сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошел на конюшню. Принес длинную палку с петлей на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан. Вошли.
Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.
– Ну-ну, успокойся, – сказал Петя.
Иосафат, уже узнавший подробности, поджал губы:
– Может, он еще и не заразный. Может, дохтур-то ошибся. Вишь, как у него, у дохтура этого, руки-то тряслись. Должно, зашибает сильно. А таким дохтурам верить нельзя. Вот в прошлом годе один тоже приезжал в Вёдрово, так он…
– Полкан, лежать! – приказал Петр.
Пес послушно лег.
Петр вытянул руку и сделал ею круг в воздухе. Полкан и этот фокус знал: перевернулся через спину. Петр вздохнул:
– Ладно. Надо дело делать. Я отстегну цепь, а ты уж, сделай милость, изловчись – петлю на шею накинь. Да фонарь поставь пока – мешать будет.
– А может, Полкан сам пойдет?
Петр молча наклонился к Полкану, отстегнул карабин, опасливо пряча руки.
– Надевай! – сказал он Иосафату.
Но старик замешкался. Протянул палку, Полкан оскалился и внезапно прыгнул к выходу, проскочив между Петром и Иосафатом. Фонарь упал, горящее масло вылилось на солому, растеклось. Солома вспыхнула. Огонь мгновенно охватил дверной косяк. Петр, не растерявшись, вытолкнул Иосафата в открытую дверь, прыгнул следом.
Иосафат упал в грязь и принялся кричать дрожащим голосом:
– Пожар! Пожар!
Все произошло так быстро и неожиданно, что Петр на какое-то время забыл о Полкане.
Из господского дома стали выскакивать дворовые – сначала девки и бабы, потом и несколько мужиков – кучер, конюх, работники, слуги. Привезенный из Москвы повар-француз, живший в отдельной комнате, распахнул окно и закричал:
– O mon Dieu! Je suis etonne! Au lieu de…
Окончание фразы потонуло в рёве огня, охватившего весь сарайчик. Выбежал Григорий Тимофеевич в ночном колпаке, и приказал мужикам окапывать землю вокруг пожара, а бабам – таскать воду вёдрами. Вёдра помогали плохо, а окапывать не давал палящий жар. К счастью, псарня стояла особняком, и огонь в безветрие не мог перекинуться на другие строения; задымилась, было, стена конюшни, но её быстро залили водой. Лошадей, однако, стали выводить на воздух.
– Где Полкан? – спросил Григорий Тимофеевич метавшегося между бабами и мужиками Петю.
– Сбежал! – на ходу ответил Петя, кидаясь к пожарищу с багром наперевес.
– Куда?
– Об том не ведаю, дядя!..
На фоне зарева издалека четко виднелись темные мечущиеся фигуры людей.
Белая, лежавшая на крыше деревянной беседки в саду, глядела на них ласковыми, слегка сонными глазами.
Потом медленно и длинно зевнула, прыгнула с крыши – и растворилась во тьме.
Полкан выскочил на поляну. Присел, тяжело дыша и вывалив сухой шершавый язык.
На небе ровно сияла луна, но с запада наносило тучи, и звезды гасли одна за другой. Пока же луна освещала небольшую поляну, на одном краю которой, прислонившись к стволу вяза, стояло странное мохнатое существо, а на другом краю сидела огромная белая собака с горящими глазами. Полкан оказался как раз между ними.
Почувствовав неладное, Полкан забеспокоился, беспрерывно оглядываясь то на существо, то на белую собаку. От существа пахло странно – неземным, неведомым, и скорее страшным, чем добрым. Зато от Белой так и лилась сила, запах безмерной власти, аромат победительницы.
Существо подняло лапу, словно подзывая Полкана. Белая спокойно сидела, только глаза её открылись шире; они притягивали Полкана, как магнитом.
Полкан внезапно захрипел горлом, упал на брюхо и пополз, приподняв зад и постукивая хвостом, к Белой. Белая улыбнулась. Теперь она смотрела поверх ползущего пса, прямо в глаза неведомого мохнатого существа.
Существо отлепилось от ствола и сделало шаг, словно решило догнать Полкана. Но тучи внезапно закрыли луну.
В небе раздался пронзительный звук охотничьего рога, и налетевший ветер зашумел в кронах; с шелестом и стуком посыпались на землю листья и ветки, и тяжко застонал старый вяз.
Существо открыло рот, похожий на пасть, и почти простонало:
– Упуат…
– Упуат, Упуат… – повторила Белая, прикрыв глаза. – Ах, как давно я не слыхала своего второго имени!
– Ты – порождение Сехмет, пожирающей людей.
– Ошибся. Тебе изменяет память от старости. А свое имя ты помнишь? Дитя шакала, вечно рыскающего по кладбищам? Саб!
– Сарама, – произнесло существо.
– Да, и Сарама! Ты вспомнил, наконец! – торжествующе ответила Белая; ответила не голосом – мыслью. – Вспомнил, кто я? Вспомни еще, что я не только повелительница волков и мать зимы. Я – мать всего человечества, потому, что я зачала тысячи лет назад великий город, который стал началом нынешних времен. Я – основатель городов, Ликополя и Рима.
– Нет, ты мать чумы и холеры.
– Я – воплощение огня!
– Ты – пожирательница трупов, похититель времени, воплощение ночи.
Сарама словно выросла, она стала гигантской, непомерно гигантской, став выше существа. Её лапы стали похожи на стволы деревьев. Она стала своей тенью.
– А ты? – гневно сказала она. – Разве не ты породил Аттилу? И предка Чингисхана?
– Это выдумка. Аттила был обычным человеком.
– Ты лжешь, выродок. Аттила был величайшим человеком с примесью собачьей крови. Он должен был закончить человеческий цикл. Но не закончил, – вмешался ты. Потом был Чингисхан, – и снова ты встал у меня на пути. Но сейчас у тебя нет силы. Ты немху, отребье, отверженный. Ты бессильный старый шакал, отец гиен. И не тебе вставать у меня на пути.
Сарама перевела дух, грудь её вздымалась, в горле клокотало.
– А хочешь знать, что происходит с теми женщинами, которые приняли твое подлое собачье семя? Они все в аду, и там два бешеных пса постоянно грызут им руки, и лижут огненными языками… Но посмотри туда!
Она кивнула в сторону имения: столб огня и белого дыма был виден из-за леса, и даже были слышны далекие, тонкие голоса, будто кричали лилипуты. Вовсю трезвонили колокола далекой церковки, но сквозь звон было отчетливо слышно хриплое воронье карканье.
– Я – воплощение огня!.. – повторила Сарама.
Тень на противоположной стороне поляны шевельнулась.
– Но вода гасит огонь.
– А, я знаю! Ты считаешься здесь сыном Велеса, скотьим богом, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!
– Нет, это было давно. Ты верно сказала: теперь я – немху.
Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.
Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.
Белая взглянула через поляну, – существо тоже исчезло.
Морда Белой стала озадаченной. Потом глаза её погасли, она внезапно стала самой собой, только тень оставалась огромной, мохнатой, жуткой. Она повернулась, и неторопливо пошла через поляну, озаряемая вспышками молний и сопровождаемая раскатами грома.
А Полкан мчался стрелой в сторону деревни. Теперь-то уж он точно знал, что должен сделать.
Холодный дождь водопадом обрушился на темную спящую деревню, на голые леса и черные поля.
Феклуша очнулась. Ей почему-то стало легче, – почти легко; она вздохнула с облегчением, повернулась на бок, и вздрогнула.
Прямо перед ней темнела странная расплывчатая фигура. Ласковая рука коснулась её лба, и боль, к которой она уже почти притерпелась, стала отпускать, в голове посветлело. Феклуша улыбнулась и шепнула:
– Так это тебя звал Суходрев? Теперь я поняла.
Она закрыла глаза и тихо, спокойно уснула. А темная фигура всё стояла над ней, касалась нежной мохнатой лапой лица, гладила сбившиеся, вялые волосы, и распухшие, в черных синяках, ноги Феклуши.
А когда за окном начало светлеть, фигура исчезла. И тогда Феклуша проснулась, чувствуя голод и жажду. Она приоткрыла занавеску и громко шепнула:
– Мама! Мам! Ты вареной картошечки не припасла? И кваску бы мне…
Нар-Юган
Стёпка сидел перед печкой, тянул вполголоса какой-то полузабытый сиротский напев. За окном бушевала пурга, снег стучал в белое стекло. На столе горела керосиновая лампа.
Степка думал. Он все никак не мог забыть странного городского пса, оказавшегося вдруг за сотни километров от дома. Сам убежал? Или хозяину надоел, – прогнал?
Степка выл, время от времени вставляя в напев какие-то всплывавшие в сознании полузабытые слова, и думал, думал.
Он вспоминал Костьку. «Хороший людя, однако», – думал он.
Он вспоминал тунгусского шамана – школьного сторожа.
«Плохой людя, однако. Ничего не может. Даже собаке помочь. Как людям помогает?». Степка подумал, и решил – наверное, никак. Получает свою зарплату, пьет чай, ест сладкие плюшки из школьной столовой, и ничего не ждет.
Надо бы к Катьке сходить, посоветоваться. Может быть, она погадает – судьбу пса узнает. Но Катька злая, болеет сильно. Опять муки будет просить, однако. Степка вспомнил про чудодейственное лекарство, которое так не понравилось тунгусу. Плохому не понравилось, – значит, хорошему подойдет, – решил он. Лучше Катьке дать.
Теперь надо ждать, когда утихнет пурга. А пока, решил Степка, надо сделать шаманский посох, тыевун. Посох нужен, чтобы узнать судьбу далекого человека.
Степка оделся налегке и вышел в ночь. Неподалеку от избушки стояла полусухая сосна. Ветки у нее гладкие, длинные. Как раз на посох сгодится.
Как только пурга немного стихла, Степка начал собираться в путь. Собирался основательно, взял шкурки соболя, взял инструменты, даже сшитую из лоскутьев шкуру увязал покрепче, подвесил к туго набитому рюкзаку. Он решил сначала зайти в поселок, сдать шкурки, купить муки и соли. От такого подарка Катька злиться перестанет, подобреет, однако.
Как самую большую драгоценность, Степка завернул в несколько слоев тряпицы и обернул куском вычищенной бересты склянки с чудодейственным лекарством.
В избе Катьки было сыро, холодно. Хозяйка лежала на низеньком самодельном топчане, под одеялом.
– Здорово, Катька! – сказал Степка, входя.
Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. «У немужних баб завсегда так, потому, что бить некому, однако», – философски подумал он.
– Чего печку не топишь?
– Дрова берегу, – ответила Катька, глядя в потолок. – Раз в два дня топлю. Когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.
– Могу и наколоть.
Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.
Степка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.
Степка взял топор и веревку, пошел в лес. Нашел несколько подходящих сухостойных сосенок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посомтрела на Степку.
«И сама, небось, голодная, и собаку заморила….».
Степка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом – телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.
Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошел к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.
Степка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.
Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.
– Муки вот тебе привез, соли, чаю, – говорил Степка между делом. – А еще лекарства.
Катька помолчала.
– Твоим лекарством только собак лечить, – проворчала она.
– Твою собаку лечить не надо, – мирно ответил Степка. – Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.
Катька подумала:
– Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…
Степка плюнул про себя.
Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Темное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в щелки.
– Ну, говори, зачем пришел, – сказала она. – Так просто не пришел бы, однако.
– Шаманить хочу, Катька.
Катька приподнялась, и даже глаза-щелки раскрылись.
– Совсем на старости одурел?
– Хочу, однако, судьбу увидеть.
– Чью? Свою? – съязвила Катька.
– Пса, однако.
Катька окончательно проснулась, поставила искривленные толстые ноги на пол.
– Тунгусский шаман не помог – сам решил?
– Тимофей не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.
– А пса ты куда дел?
– На винтолете в город отправил. С Коськой.
Катька смотрела на Степку во все глаза – дура дурой.
Наконец сказала:
– Ладно. Как шаманить будешь?
– В лесу, на поляне, костер сделаю. У костра и буду.
Катька вздохнула.
– Как плясать – не знаешь. Слов не знаешь. Как с духом собаки связаться – опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь?
Степка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.
Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.
Вдруг сказала со вздохом:
– Ладно. Я бы сама пошаманила, – да ноги не удержат. Ты вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь – мне скажешь. Что я увижу – тебе скажу.
Она призадумалась, потом добавила:
– Эх, дурь-траву надо! Без нее трудно будет.
Степка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.
– А вот еще – в костер кинем, – и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.
При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:
– Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.
Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоей и березовой корой.
Полянку выбрала Катька.
– Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.
Она хотела добавить что-то еще, но промолчала.
Степка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжег костер. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой березы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.
Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.
Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.
Степка откупорил бутылку, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями и даже облизнулась.
– Начинать, что ль? – неуверенно спросил Степка.
Катька махнула колотушкой:
– Давай!
И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Степке языке. «Должно, на тунгусском», – решил Степка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились все чаще, и Степка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.
«А ни к чему она, эта маска!» – решил он, и снял ее, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.
Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.
Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Степка. Огонь, окружающие поляну деревья, черная Катька, мешком сидевшая у костра, – все постепенно смешалось перед глазами, все замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.
– Степка, что видишь, однако? – донесся издалека голос Катьки.
Степка как будто стоял на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Степка вгляделся – и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.
– Город вижу, однако! – крикнул Степка.
– Гляди еще! – приказала Катька и застучала так шибко, что Степка уже и не успевал за бешеным ритмом.
Степка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая – в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.
Тощие деревья мешали смотреть, и тогда Степка присел на корточки, чтоб разглядеть всё получше.
– Что видишь, Степка?
– Людей вижу! По улице бегут, однако!
– Гляди еще! – крикнула Катька и закричала что-то несуразное, как будто передавала кому-то еще слова Степки.
Степка изнемог. Пот щипал ему глаза, мешая смотреть. Он надвинул на мокрый лоб шапку, утерся рукавом. И внезапно словно прозрел: по грязной дороге, мимо каких-то ржавых механизмов, кирпичных стен, рельсов, крашеных в полоску столбиков – бежал он, его пёс.
«Шибко бежит, однако, – обрадовано подумал Степка. – Значит, дорогу знает!»
Он бежал по обочине, а мимо, обдавая его снегом, смешанным с грязью, проносились грузовики. Весь левый бок пса был мокрым, залепленным грязью, но он бежал, не останавливаясь и не обращая внимания ни на что.
Впереди был семафор; шлагбаум опустился, грузовики выстроились в колонну.
Пес несся вперед.
Дежурный на переезде вышел на террасу, поднял флажок, – и открыл рот от удивления: грязный лохматый пес несся прямо наперерез поезду.
Заревел тепловоз, зазвенел в звонок дежурный, – пёс даже не стал утруждать себя, подныривая под шлагбаум: он с ходу, не останавливаясь, перемахнул через него и проскочил под носом у тепловоза.
Степка упал. Он дергался, что-то кричал, колотил руками и ногами по утоптанному снегу. Он так перепугался, что сердце почти остановилось, а дыхание прервалось.
Степка выгнулся дугой, тараща мутные, налитые кровью глаза. Бил рукой по снегу, другой – рвал с груди промокшую от пота рубаху.
Что-то (или кто-то) – казалось ему – внезапно схватил его за глотку железными руками, и давил, душил, выкручивал шею.
В глазах потемнело, Степка судорожно пытался вздохнуть, и не мог.
И тьма ворвалась внутрь него и взорвалась в голове.
– Степка! Ты что? Сдох совсем, однако?
Катька трепала Степку за воротник, приподнимала, била по щекам. Степка – белый-белый, белее снега, – по-прежнему лежал, закатив глаза. Катька выругалась, поднялась, и стала, кряхтя, поднимать Степку за ноги вверх. Согнула ноги в коленях и всей тяжестью навалилась на Степку.
Степка судорожно дернулся, и надрывно вздохнул. А потом задышал часто-часто, и лицо у него постепенно темнело, оживало, и вот уже глаза повернулись, как надо, и вполне осмысленно уставились на Катьку.
– Ну, и ладно, – тоже, за кампанию, часто дыша, сказала Катька. – Живой. Еще поживешь, однако.
Но Степка почему-то захрипел и забился.
Катька снова перепугалась, снова налегла было на щуплое, как у подростка, тело старика.
Степка высвободил рот и вдруг заорал:
– Да слезь ты с меня! Совсем придушила, дура окаянная!
Катька с жалостью посмотрела на него, плюнула, – и слезла.
Стоявшее за деревом мохнатое существо с облегчением перевело дух, и бесшумно, спиной вперед, стало отступать в глубину зимнего леса, оставляя в снегу большие, очень похожие на человеческие, следы.
Через полчаса они уже сидели в натопленной избе Катьки. Пили, отдуваясь, горячий сладкий чай, оба – в одних рубахах, мокрые от пота.
– Что видел, говори, – спрашивала Катька, очень довольная сеансом шаманства, а еще больше тем, что вдруг, в один день, у нее появились и дрова, и мука, и чай, и даже сахар. И мужик. Хоть и завалящий, дохлый совсем, однако, – зато почти родной.
– Пса нашего видел, – тоже очень довольный, отвечал Степка. – Город видел, дома, улицу. Потом – дорогу. По ней машины мчатся, а рядом с ними – пес. Подбежал к дороге, по которой паровозы ходят, – скок через железные колеи! Только его и видели.
– А дальше? – с жадным любопытством спрашивала Катька.
– А дальше кто-то мешать стал. Душить. Я думал – злой дух на моем пути попался. А это, оказывается, ты была.
– Тьфу! – Катька шумно плюнула на пол. – Когда я очухалась, да к тебе подползла, ты уже задушенный лежал. Насилу тебе ноги подняла, да на грудь надавила.
Степка задумался.
– Значит, злой дух. Хотел помешать мне, однако.
Катька тоже задумалась.
– Значит, пес все-таки силу имеет. Мешает он кому-то. Вот его и хотели в тайге похоронить. А он, вишь ты, как-то выполз к твоей избе.
– Наконец-то от тебя умное слово слышу, – сказал Степка. – Я еще когда понял, что пес необыкновенный!
Катька хотела обидеться, но раздумала.
– А я видела мертвого человека, – сказала она.
Степка округлил глаза.
– Убитого?
– А и нет! – торжествующе сказала Катька. – Большой черный человек. Лежит, как неживой, а потом встал и пошел.
– А может, это дух, который из мертвого тела вышел, одежду прогрыз…
– Нет, Степка. Это не дух. Дух из него вышел, – тело осталось. Вот тело я и видела.
– И что же ты видела? – крайне заинтересованный, спросил Степка. Он знал, что женщины – самые сильные шаманы, сильней любого мужика.
– Видела, как он встал и пошел. Руки вытянул, идет сквозь лес, деревья ломает. И всё повторяет:
