полная версияЖуравль в клетке
– Да плевала я на его ребра! У него, по-моему, в голове что-то сломано! Пусть говорит – куда он нас привел?
– Вы окружены! Оружие на пол! Руки за голову! Все к стене! Игорь Соломатько, шаг в сторону! По девчонке не стрелять! Мамашу брать живой, при сопротивлении расстреливать на месте!
Я и теперь не сразу узнала этот голос – странный пронзительный голос моего таинственного собеседника на второй день пребывания на даче. Как же мне тогда не пришло это на память!.. Маша быстро наклонилась к сумке, что-то оттуда достала, потом посмотрела на меня и на мгновение беспомощно опустила руки. А потом вдруг звонко выкрикнула в ту сторону, откуда доносился голос:
– У нас нет оружия! – Маша стояла помертвевшая, растопырив руки, в одной из которых был обрез с единственным патроном, и тяжело дышала. Она сделала шаг назад, видимо пытаясь закрыть меня. – Мама ни в чем не виновата! Это я его украла! Мама не винов…
– К стене! Лицом к стене! – повторил голос, но чуть менее уверенно.
– Машенька… Девочка моя… – Я быстро шагнула к сжавшейся Маше. – Все хорошо. – Она дернулась, а я, обнимая ее, обернулась: – Какой же ты все-таки идиот! Придурок!
Соломатько закашлялся, вышел откуда-то сзади и с разбегу повалился на колени перед Машей.
– Прости меня, доченька. Я не знал, что так получится.
Маша стала озираться.
– Заинька… – Я прижала к себе ее голову Я видела, что Маша действительно по-настоящему испугалась и растерялась, единственный раз за все это время. – Все в порядке. Это папаша твой выступает, педерастическим голосом разговаривает. Примочка у него такая, с юности. Номер на «бис». Все поначалу покупаются. Он так и спеть может.
– Ага! «Выхожу-у один я на доро-огу-у…» – с готовностью откликнулся Соломатько, не вставая с колен.
– Вставай, Игорь, хватит уже, наигрался. – Я отвернулась от него и покрепче обняла замершую Машу.
– Ну и ладно. Не нужно вам мое последнее «прости», не надо. Хотел было за все покаяться, да вот не вышло, – Соломатько ерничал, но при этом пытался заглянуть Маше в глаза. И заодно мне тоже. – Выход вон там, за квадратной колонной. – Он показал рукой вбок. – Там, правда, к ней, кажись, что-то привалено, типа бревна…
Маша уже пришла в себя и первой отправилась смотреть, что же там такое привалено к выходу.
– Ага, бревно и есть. Огромное.
– Я же говорил, – радостно закивал Соломатько.
– Это ты – бревно, батяня-комбат! Ты зачем вообще нас с дачи-то увел?
– Чтобы не растлевать. Зачем вам было смотреть и слушать, что там сейчас происходить будет? У Машки вон какие передачи светлые, о вечной любви… – Соломатько смешно вытянул губы и причмокнул. – А ты, доченька, сама еще светлая и вообще вся такая… – он неопределенно покрутил перед собой руками, – чудесная… Тебе там нечего делать было… Да и потом… Выкуп-то брать будем?
Мы с Машей переглянулись.
– А ты что, в долю войти хочешь? – Маша заинтересованно рассматривала Соломатькино лицо, так похожее на ее собственное, но карикатурное и постаревшее.
– «Выйти и войти, и не вздремнуть на полпути…» – начал было Соломатько рифмовать скабрезную шутку, но вовремя запнулся.
– Ага, вот и я думаю. – Я покачала головой. – Ты и правда невыносим, батяня-комбат.
– Но зато я… Перечисляю по пунктам: знаю, как отвалить бревно, – это раз. И как точно получить выкуп – это два. Вернее, как его не отваливать.
– Выкуп не отваливать? – Маша совсем успокоилась.
– Бревно. За ним внизу есть лаз. Вы с мамой точно пролезете, не сдвигая бревно. А я… – Он слабо махнул рукой. – Если вылезу, то выкуп вам отвалю я. Сколько вы за меня просили-то?
Мы опять переглянулись с Машей.
– Пятьдесят, – почти хором ответили мы на вопрос, который он с того дня, когда Маша собиралась отрубить ему пальцы, больше не задавал нам. Боялся, наверно, услышать сумму, которую его родственники не хотели за него платить. А скорее всего, боялся определенности и новых разочарований.
– Зеленых, конечно, – кивнул он сам себе. – Нормально, молодцы. Не много, не мало. То, что надо. То, что у нее, у малышки моей проворной, лежит здесь, даже дергаться не надо. Просили-то, конечно, бумажками, дурочки?
– Ну не чеком же?
– А надо было и не чеком, а… – Он опять махнул рукой, как будто отгоняя кого-то. – Ладно. Приехали. Давай, Машка, садись, расчищай лаз, а мы с доченькой Марией Игоревной подковырнем чуток сверху. Да, доченька, как две капли воды похожая на старого осла Соломатька?
Закругляйся, старый осел. – Я прекрасно знала цену таким приступам самобичевания у Соломатька и не верила ни единому его слову – Я, между прочим, шубу до сих пор ношу, которую ты мне семнадцать лет назад обещал поменять в следующем году.
– Вот в следующем и поменяю. Сколько там до него осталось-то? Только ты сразу перестанешь быть феминисткой, учти, – не растерялся Соломатько. – Подожди… ты что, с ума сошла? Ту старую свою, из крысы водяной, шубу ты носишь?
– А как ты думал, меня растить – ни копеечки не стоит? – встряла Маша.
– Ношу, конечно, когда встречаю Машу по вечерам, чтобы пугать особо приставучих. Да что там шуба! Суета. Главное, что по жизни идешь рядом.
– А я обещал?
– Обещал.
Соломатько попытался изобразить на лице страшное удивление от моих слов, но перестарался, неловко повернулся и опять ухватился за бок.
– Ну уж потерпи, не кривляйся пока! – попросила я его. – А то вообще идти не сможешь.
– Ты же такими словами запросто козыряешь, Машка… Аж в жар бросило…
Я улыбнулась:
– Не помнишь, стишок у тебя был программный? Сейчас… «Пока еще не заскорузли пятки и борода растет быстрее, чем трава, я обещаю не ходить…» – я понизила голос, чтобы не слышала Маша, – «не ходить на блядки и говорить тебе – права, во всем права!» Ну и что-то там дальше, про путешествие вдвоем и в трюме, и в телеге, и на чем-то еще. На морской черепахе, кажется, или на дельфине… Очень длинное, торжественное стихотворение. Когда-то я считала его обещанием вечной любви. А потом забыла, извини.
Маша покачала головой и отвернулась от нас. А явно польщенный Соломатько тут же засмеялся:
– Вот, видишь! А еще меня упрекаешь! Да такие слова мало кому говорят, а ты их забыла…
– Значит, это ты мне звонил на второй день на даче?
– Я думал, ты поняла. Ты после этого так лукаво на меня посматривала… – И он не поленился, показал – как именно.
– Значит, у тебя все-таки был где-то спрятан мобильный?
– Да ничего подобного. Ты что, не видела, что разговаривала по домашней связи? Трубка от местного, домашнего телефона есть в каждой комнате. И в баньке, и в так полюбившемся мне гостевом сортире, где я провел эти незабываемые дни и ночи, униженный и нелюбимый… Просто я вам секретов всех рассказывать не стал. Хотелось побыть вот так – на свободе, когда никто позвонить не может.
– Хороша свобода…
Соломатько смотрел на меня и улыбался. Я тоже смотрела на него, но без улыбки.
– Родители, – вдруг тихо позвала Маша. – Можно я вас попрошу?
Мы с Соломатьком разом подтянулись, еще не до конца осознав, что же нам такое сказала наша общая дочь Маша.
– Я очень давно хочу есть и пить, и… всякое другое. Поиграйте потом, хорошо? Давайте выходить отсюда. И иди ты после этого, Игорь Соломатько, куда хочешь. Хочешь к Танечке своей, хочешь – в милицию, и… – Она остановила открывшего было рот Соломатька его же собственным легким жестом, который знала по каким-то непостижимым для меня генетическим путям. – И ничего – ни-че-го больше! – не говори. Понятно? Ты достал меня своей болтовней, примерный отец троих сыновей. Нет тебя и не было никогда. Я все про тебя поняла. Ты можешь только болтать. И все. И делать то, что удобно тебе. Мне от тебя ничего не нужно. И знать я тебя не хочу. Тебе понятно? Понятно?!
Я знала, что означает это пятно, появляющееся у Маши в редкие минуты на правой щечке с раннего детства. И это ее звенящее «Понятно?». Когда она была совсем маленькой, то могла еще смело показать мне свой крепенький кулачок, моя Маша. А сейчас Маша собиралась плакать. Из-за подлеца Соломатька. Из-за того, что она что-то почувствовала. Из-за того, что ей уже стало больно. А ведь он еще не развернулся. И не ушел. А уйдет обязательно. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Или тогда, когда уходить совсем нельзя будет. Надо знать Игоря Соломатько.
Я взяла ее за руку и, ощутив сопротивление, сжала покрепче:
– Правда, Игорь. Уходи.
– Да вы что, смеетесь? Я… я один не справлюсь… Да еще со сломанным ребром.
Маша тихонько пожала мне руку аккуратно высвободила свою, молча наклонилась туда, где, по словам Соломатько, был какой-то лаз.
– Мам, помоги… – Она ухватилась руками за страшную на вид трухлявую доску и потянула на себя. – Нормально, идет.
Соломатько молча стоял за нашими спинами, а мы довольно легко отодрали эту единственную доску, перекрывающую лаз. Когда я почувствовала под рукой колючие ветки какого-то кустарника и резко потянуло холодом, Соломатько вдруг воскликнул:
– Черт, а ведь вон под теми канатами и дверь есть!
Я открыла рот, чтобы обругать его, но Маша остановила меня:
– Оставь его.
Но она металлическая и закрыта на засов снаружи! – торжествующе закончил Соломатько, то ли не чувствуя момента, то ли, наоборот, понимая, что происходит что-то не по его сценарию. – Так что, девчонки…
– Ты мне надоел, – негромко сказала Маша и прикоснулась локтем ко мне. – Давай я первая, да? – Не дожидаясь ответа, она пролезла наружу, с силой раздвигая сухие колючие кусты. – Мам, все нормально, лезь сюда, давай руку, – сказала она мне, уже стоя снаружи. – Только капюшон надень, очень снега много…
– Машунь… но он же сам не вылезет… с ребром его…
– Хорошо, – сразу ответила Маша. – Конечно. Пусть сначала лезет он.
Соломатько, разумеется, слышал наш разговор. Он секунду помедлил, а потом молча присел и, сжав губы, постарался половчее вылезти на улицу. Когда Маша снова протянула мне руку, я вдруг поняла: все, еще одно движение – и я упаду, не удержу равновесия, тем более что до земли совсем близко. Упаду и больше не встану.
Соломатько неловко подхватил меня за шею и помог выбраться, перегородив Маше пространство. При этом он что-то приговаривал, а свободной рукой стряхивал снег с моих волос.
– Пятьдесят тысяч долларов. Сегодня. Наличными, – вдруг зло сказала стоявшая уже чуть поодаль Маша, наблюдая, как мы, кряхтя, охая, поддерживая друг друга, вылезаем из кустов.
– За то, что я такая свинья и бросил маму, – с готовностью подхватил Соломатько, все еще держа меня за плечо.
– Нет, – сразу и по-прежнему зло ответила ему Маша. – За твою поганую жизнь.
– А-а-а, – пригорюнился Соломатько. – Тогда не сегодня… – И поспешил добавить: – Завтра. И сто пятьдесят. Что ж ты, доченька, жизнь мою так дешево оценила? И вообще, подожди, не кипятись так. Лучше скажи мне: у тебя есть слон, большой такой, серый, мягкий, с розовыми ушами и розовыми пятками? Или был?
Маша чуть помедлила:
– Допустим… Был и есть. А что?
– А то, что это я. Ну, то есть… Это мой слон. Это я тебе его подарил, когда тебе исполнился годик. Вот так вот. Просто маленький человек не запоминает, кого он любил и кого знал в младенчестве. Кто-то уходит из его жизни, и он, маленький человек, никогда не узнает, что этот кто-то его очень любил. Очень. И очень страдал, когда у него отняли маленькое беспомощное существо, которое знает и любит только тех, кого пускала в дом его милая, добрая мама. Кого пускала твоя мама? Политического обозревателя и его собаку? Или молодого футболиста, которому в прошлом году раскроили череп? Или своего соседа? Это самое удобное, наверно, было, да, Светлана Егоровна? И съезжаться не надо.
Я знала, что подобного размера и содержания монолог для Соломатько равнозначен сердечному приступу. Ему если еще не плохо, то скоро будет. Я не хотела его добивать. Но не знаю, чем больше он меня задел – слоном, которого маленькая Маша действительно очень любила, или тем, как он с легкостью опять пробежался по моей не самой веселой женской биографии.
– Очень трогательно, Игорь, в той части, что про слона. Не думаю, что стоит менять прошлое ребенку такими темпами. Слишком большая нагрузка для его психики. Давай небольшими порциями. И не маши при этом у нее перед носом моими трусами, очень тебя прошу.
Я хотела сказать ему совсем другое. Другие, хорошие слова. Я не чувствовала в тот момент ничего плохого, даже наоборот. Мне было его жаль. Но сколько же можно унижаться самой и мучить Машу!
Маша давно взяла себя в руки и теперь ровным голосом попросила меня:
– Мам, пойдем, а? Объяснишь мне, за что ты любила такое ничтожество.
Я не сразу смогла обернуться и посмотреть ему в глаза после этих Машиных слов. А она обернулась, и не знаю – что там такое увидела, что встряхнула головой и упрямо сказала:
– Я тебя ненавижу. Понял? Не-на-ви-жу. И не твое дело, сколько мужчин любили мою маму, ясно? Ее все любили, все! А мама… – Она замолчала и потом с ненавистью, тихо проговорила: – А ты беги, рассказывай… всем своим законным родственникам…
– Расскажу, если ты просишь, дочка, – тихо сказал Соломатько. – А что именно?
Маша чуть помедлила, глядя на него в упор, и все же договорила:
– Как я тебя здесь, связанного, голодом морила и унижала! Пальцы отрезала! Выклянчивала таким образом пятьдесят тысяч долларов! Нищенка с твоей фамилией!.. Так будешь рассказывать, правда? Папочка…
– Маша, Маша… – покачал головой Соломатько.
– А что ты думал – я узнаю про слона и брошусь к тебе на шею? – Маша помолчала секунду и вдруг вполне спокойно спросила. – А что ты еще мне дарил, кстати?
– Зайца, музыкального зайца. Помнишь? – Соломатько тоже собрался и выглядел уже вполне прилично.
И только меня разносило по частям. Мне было жалко Машу, его, себя, свою жизнь и вообще всех и вся. Даже неизвестную мне Танечку и ее приблудыша Ваню, доброго еврейского мальчика, которого мы так обидели все вместе…
Я обняла Машу, вытирая свои никому неинтересные слезы.
– Пошли, – сказала я и тише добавила: – Все-таки это мы его украли, а не он нас. Хватит уже.
– Даже если вы сейчас уйдете… – услышала я Соломатькин голос.
Я сразу вспомнила, как будто это было вчера. А было это совсем давно, в той жизни, которой он не помнит и я сама почти не помню. Он стоял в дверях моей прихожей и растерянно повторял: «Даже если я здесь в последний раз… Даже если я здесь в последний раз…»
Впереди у нас была еще вся жизнь – и наша с ним совместная, и по отдельности. Все еще было впереди. Но он этого не знал, он пришел прощаться. Вернее, не пришел, а примчался в половине шестого утра. Потому что думал, что я ушла от него навсегда. И я ушла бы, если бы он не примчался. Если бы не повторял беспомощно и безнадежно, он, умный, насмешливый, жесткий Игорь Соломатько: «Даже если я здесь в последний раз…» И не знал, что сказать дальше. И смотрел на меня. И в этом взгляде для меня, как обычно, было все – та самая великая и странная тайна нашей жизни…
– Ма-ам, идем?
– Да, да, пошли… – Я как будто очнулась.
Фу, какая глупость! Надо возвращаться домой, возвращаться к нормальной жизни – без Соломатька и без моего собственного прошлого, от которого я так долго пыталась избавиться. И вот оно, это прошлое, как будто никуда и не уходило, стоит передо мной и не дает мне понять, что же сейчас происходит на самом деле…
Мы уходили, а сзади раздавался голос, повторяющий одну и ту же фразу с ровной, безжизненной интонацией:
– Даже если вы сейчас уйдете… Даже если вы сейчас уйдете…
Или мне это только казалось?
25
Тропинка в снегу
«Когда-то очень давно, в другой жизни, пять долгих лет я любила тебя, Игорь. И вот уже трижды пять лет люблю твою дочь, и, увы, никого больше.
Так что в каком-то смысле у нас с тобой счастливая семья, Игорь Соломатько…»
Я перечеркнула последнюю фразу, потом подумала, перечеркнула предыдущую и начала сначала:
«Игорь! Я тогда моложе, я лучше, кажется, была. И я любила Вас, но что же, что в сердце Вашем я нашла?»
Я не была уверена, что он поймет, что это шутка, и вообще-то русская классика, классика безответной любви… А при чем тут моя любовь? Кого она теперь интересует? Я снова все перечеркнула и взяла новый лист.
«Игорь! Маша просила вернуть тебе деньги и письмо. Прости ее за максимализм юности и…»
Да нет же. Не хватало еще просить у него прощения.
«Игорь! Не нужны, нам твои деньги и запоздалые слова! Раньше надо было, когда я одна ходила с животом, когда одна вставала к Маше по ночам, когда..»
Нет. Какие-то глупые упреки и притом вранье. Я к Маше не вставала – по ночам она спала. А вставала я к окошку – если мне со сна чудилось, что Игорь Соломатько приехал с раскаянием… Тьфу… А у попа была собака, он ее убил, и надпись написал, что у попа была собака…
Так, все.
«Игорь, спасибо, у нас все есть„»
Что это у нас есть? Хотя, на самом деле, все главное у нас есть. Прекрасный дом, нам в нем уютно, тепло и хорошо. Мы с Машей есть друг у друга. У меня – работа отличная. У Маши – талант. Здоровье – слава богу… Кажется, все не в том порядке… Ну, не важно…
«Игорь! Ты сам всегда говорил, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку…» Ну да, а я отвечала: зато можно войти в другую, и в ней вода окажется чище и прозрачнее… Хватило бы мужества и сил – из речки, из старой, вылезти…»
Полная ерунда. Все, в последний раз:
«Игорь! Игорь… Почему ты не пришел раньше, когда Маша была маленькая и могла еще тебя полюбить? Когда я плакала по ночам – о тебе, о тебе, Игорь! Когда я бросалась к телефону на каждый звонок – не год, и даже не два! Я не только пять лет тебя любила, когда ты был рядом, я еще после того лет пять тебя ждала! Почему ты не пришел, когда мне не хватало денег – не на хлеб, слава богу, на масло… И я укладывала маленькую Машу, засыпая вместе с ней, а потом вставала ночью и до пяти утра писала статьи о том, как сохранить счастливую семью, и о том, как необходимо женщине чувствовать защиту и опору…
Почему ты не пришел тогда, когда я объясняла Маше, что у нее тоже есть папа, который очень ее любит, просто он уехал очень далеко, чтобы заработать побольше денег и потом купить маленький остров и жить там с Машей в маленьком замке с черепичной крышей и розовым садом… Почему ты не пришел лет на десять, ну хотя бы на восемь раньше, когда Маша перестала спрашивать меня о тебе, а лишь гордо замолкала и вскидывала голову, когда кто-то из подружек напоказ льнул к своему отцу – неважно, приходящему или каждодневному… Почему?
В конце-то концов – почему ты не пришел сейчас, Игорь?! А только шлешь телеграммы, которые можно понимать как угодно! Почему ты пишешь именно телеграммы? Это так оригинально, смешно, да? Так тонко и ностальгически? И ни к чему не обязывает…
Но я не понимаю твоих телеграмм! Не понимаю, что означают эти слова в конце каждой фразы «три тчк»! Что такое «ТЧК»?!! Если бы я была еще глупее и ревнивее, чем я есть, я бы спросила – может, это три Танечки? Три? У тебя в сердце, в голове и где-то еще? Теперь-то уж так глупо ревновать к моей таинственной и непотопляемой сопернице… Но раньше, когда ты сделал выбор, – какой же жалкой и никчемной я ощущала себя в сравнении с той, от которой мы вместе с тобой совсем недавно драпали по вонючему лазу…
Ты помнишь, когда Маше было семнадцать дней от роду, как ты позвонил мне ночью по телефону? Я так обрадовалась… Ведь ты не пришел в роддом и только послал страшный букет с огромными черными розами. Они стояли в коридоре около моей палаты и сильно, резко пахли, особенно ночью – я плохо спала после родов, все ждала утра, когда в шесть часов мне приносили на кормление маленькую Машу. И я боялась проспать, не успеть к ее появлению почистить зубы и причесаться и еще выпить огромную чашку чая с молоком…
Ты не пришел забрать меня из роддома, и я, как сирота казанская, вызвала такси и поехала домой с каким-то недобрым, мрачным водителем, который всю дорогу злился, что я попросила его не курить в душной, и без того прокуренной, еле живой, стонущей на каждой колдобине машине… На улице было темно, мокро, холодно, но в руках у меня было драгоценное, самое прекрасное существо на свете, с самого первого дня жизни только радовавшее и радовавшее меня…
И вот, наконец, ты позвонил, ночью девятнадцатого декабря. Но вдруг, с пол-оборота, стал кричать: «Ты – зло, источающее яд, которое себя же губит!..» Лишь потом я поняла, что ты просто опять цитировал чужие выспренние стихи. А тогда я была потрясена. Я думала, что от ярости и ненависти ты заговорил в таком сложном стихотворном размере. Жестокая поэтика расставания. Ненужная больше любовь становится злом, превращается в яд…
Что на самом деле источала я, знала только маленькая, чистейшая в своей бессмысленности Маша, не умевшая еще ни улыбаться, ни гукать, но крепко-накрепко закусывавшая беззубыми десенками мою грудь. И я слушала вместе с ней твой родной и безумный голос, говоривший о том, что ты никогда не любил меня, о том, что ты всю жизнь уходил от меня и никогда не приходил обратно – всегда приходила к тебе я. Я слушала тебя, и мне казалось – если ты не замолчишь, я задохнусь от боли, от невозможности перенести эту боль, эти обидные, страшные слова:
Ты все говорил и не мог остановиться. О том, что у тебя и в мыслях не было жениться на мне. О том, что я всегда путала любовь и то, что ходит рядом с ней и очень похоже на нее… Но только это не любовь. И надо было нам расстаться девять месяцев назад. «Не надо было рожать ее!» – все повторял ты, не боясь, ничего не боясь. Но она ведь уже жила, дышала, смотрела, улыбалась, у нее билось сердечко и так нежно, так неожиданно загибались реснички… Тебе почему-то не нравилось, что я назвала дочку Машей, и ты никак не хотел называть ее по имени. Все «она» да «она». «Она будет несчастна, – говорил ты. – Не надо было ее…»
А она, крохотная, тяжеленькая, лежала у меня на одной руке, трубку я держала щекой у плеча, а свободной рукой пыталась сцедить разбухшую, каменную грудь. Из второй груди молоко все время капало само, и я кормила из нее Машу, а к этой было невозможно прикоснуться.
А ты повторял, что ты в тупике. Ведь если женщина, которую ты любишь, узнает о нас с Машей, то не станет с тобой жить… Ты так этого боялся, что даже мне об этом сказал, ища поддержки и понимания… И ты все не мог решить – как же быть тебе, порядочному человеку, как распорядиться своим ненужным, вынужденным отцовством, чтобы не становиться отцом Маше, но остаться при этом порядочным человеком…
И потом каждую ночь я стояла с засыпающей Машей у окна и смотрела, как с моста съезжают машины и заворачивают на заснеженную улицу с желтыми фонарями, спеша к чьим-то любимым женщинам. Я стояла у окна, пела до бесконечности Маше одну и ту же красивую заунывную песенку: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки» и смотрела на пустую площадь перед домом.
А где-то совсем рядом, на соседней улице, ты был счастлив. Ты был любим. Ты любил. А маленькая Маша улыбалась во сне – ее не мучил животик, ее ничего не мучило, она хорошо кушала, хорошо спала и улыбалась во сне, цепко держа меня за палец, чтобы я никуда и никогда не ушла от нее.
Всю мою любовь, которая оказалась тебе не нужна, забрала эта неожиданно веселая, прекрасная и смышленая девочка, не похожая на меня ни одной чертой, моя Маша!»
Так, стоп. На сегодня письма закончены.
«Игорь! Дорогой Игорь. Давай я все напишу тебе завтра. Сегодня я не знаю, что сказать тебе. Ничего не знаю. Прошлое вдруг навалилось и не дает дышать. Спокойной ночи. И ты пиши. Это очень хорошая идея – писать друг другу. Ты мне – телеграммы без знаков препинания и предлогов, я – письма без начала и конца. Как-то очень символично, правда?
Дочка Маша здорова. Приходи на концерт, милости просим. Ты, скорее всего, и так придешь, без приглашения. Не дари только ей практичных белых хризантем, тех, что ты раньше дарил мне. Они так уныло ржавеют в домашнем тепле.
Да, и вот еще что. Может, ты и прав. Может, пока мы живы, самый лучший знак – это «три тчк». Ты просишь ответить тебе побыстрее, потому что боишься помереть в одночасье от тоски и безысходности. Могу сказать тебе по собственному опыту – не помрешь. Так что я отвечу тебе завтра. А сегодня – три тчк, Игорь, три тчк…»
***Я выглянула в окно, почти точно зная, что там увижу. Вернее, что мне покажется. Потому что не могу же я каждый день видеть одно и то же, причем в разное время. Видеть Соломатька, который медленно, чуть ссутулившись, уходит от нашего дома. Вот сейчас он дойдет до поворота, приостановится, оглянется, посмотрит, как-то неловко кивнет непонятно кому – мне, Маше, своему отражению в подтаявшей и снова замерзшей ледяной горке, засунет обе руки поглубже в карманы и уйдет.
