Антибард: московский роман

– Але! Андрей, ты меня слышишь?

– Слышу… Погоди, а какой сегодня день?

– Суббота… Ты что, пьян?

– Я? Нет-нет… Ничего не понимаю!.. Как – суббота? Суббота?!

– Да… Что с тобой?

– Погоди-ка… Суббота? Блин! Ты знаешь, я спал… А сколько сейчас времени?

– Начало восьмого.

– Вечера?

– Ну конечно! Андрей, что с тобой?!

– Е-мое! Это что же, я, значит… Постой-постой, дай-ка я соображу… Я ведь успеваю на концерт!

– Ты же сказал, что куда-то торопишься…

– Нет-нет, это я так… Концерт, да… Ну, блин! Да, я обязательно буду на концерте. Ты придешь?

– Приду. Какой-то ты странный… Я тут взяла тебе кое-что… ну, что ты любишь.

– Спасибо тебе огромное, Рита, ты прямо мой ангел-хранитель. Это у меня с головой что-то…

В ванной умолкает вода, и раздается по-семейному уютный голос Веры:

– Андрюша, ты чайник поставил?

Вот еб твою мать!

– Ритатыобязательноприезжай, – начинаю я тарахтеть, – извинияужебегуатобоюсьопоздатьтамвстретимсяиобовсемпоговоримпокагтокапока!

И кладу трубку. Пиздец!..

– Сейчас поставлю!

Суббота! Начало восьмого вечера! Ничего не понимаю… Сколько, казалось бы, всего произошло! А как же тогда… Нет, надо выпить.

Голый, оставив ком одежды на полу в комнате, выхожу на кухню. Да, что-то я в последнее время совсем… изнемог, что ли? А может, допился? Или заебали все?.. Ставлю теплый еще кофейник (вон даже кофейник не остыл!) на газ. Он тут же начинает тонкогласно петь. Голова тяжелая, но боль почти прошла. Я обессиленно падаю на табуретку и строго смотрю на бутылку. Да, надо выпить и расслабиться. Я киваю и наполняю мензурку. Вера в ванной тихонько напевает, видимо, что-нибудь материнское из Долиной, пытаясь, наверное, хоть что-то сделать с собой перед зеркалом.

Суббота!.. Неужели суббота?

Я выдыхаю и, страшно сморщившись, одним махом выпиваю.

Бр-р-р-р… Какая гадость! Лью в себя пепси прямо из бутылки. Вставляю в рот сигарету и прислоняюсь раскаленным виском к стене. Старею, старею… Пение обрывается.

– Андрюша, а мы к Алферову едем?

– Да, надо ехать…

– А мы успеваем?

– Успеваем, успеваем… Ты давай выходи, а то время поджимает. И смотри об пилу там не ударься…

Я, значит, и не спал вовсе. Просто отключился и на автопилоте давай хуячить!.. Я решительно беру бутылку и выливаю остатки в мензурку. Почти полная. Лицо горит, голова гудит, но не болит. Надо будет еще выпить кофейку. Вода уже, кстати, кипит. Я встаю, выключаю газ и стоя выпиваю коньяк. Жадно допиваю теплую пепси из бутылки. Вялость и томность во всем теле, мозги – как вата.

– Вера! – ору я. – Чайник вскипел! Выходи, нам надо торопиться.

Из ванной доносится невнятное бормотание.

Ох-ох-ох… Что-то мне надо было… Что-то сделать…

Морщась, возвращаюсь в комнату и тупо смотрю на валяющуюся одежду. Гадость какая – вся мокрая, как же я это надену? Бр-р-р…

Я направляюсь в угол, где на венский стул свалены мои остальные вещи. Почесывая зябнущий зад, роюсь в этой куче и первое, что выуживаю, – не совсем свежие, но еще не затвердевшие носки, один черный, а другой серый, но это ничего… Потом мне попадается скатанная в шар байковая рубашка, которую я хотел, да забыл отвезти постирать домой. Я встряхиваю ее, осматриваю, нюхаю. Да, блин… Ладно, под свитером ее все равно никто не увидит. Мои вторые джинсы висят на спинке стула, кое-где расцвеченные, как палитра, пятнами от кетчупа, коньяка и оброненной на них жирной пищи. Их я тоже хотел постирать, да все как-то руки не доходят… Выбирать, впрочем, не из чего – больше у меня никаких штанов нет, а эти по крайней мере сухие. Пипл схавает. Из ванной раздаются возгласы Веры, в которых слышится досада и раздражение. Ну что там еще?!

– Вера, – кричу я, отколупывая когтем с джинсов присохший лук от датского хот-дога, – выходи, нам еще кофе попить надо и ехать… Теперь будет целый час копаться, – сердито бормочу я.

Так, а трусы? А вот трусов-то у меня больше и нету. Вторые и последние трусы, с пропуканной дырочкой на попе, я оставил дома, когда возил стирать их в машине. Что же делать? Влажные надевать противно, Мася может озябнуть… А, хрен с ним, поеду без трусов!..

– Вера-а-а, – зову я нудным голосом, – выходи-и-и…

Я натягиваю рубашку, и трехмесячная нестиранность карябает мне кожу. Прямо хоть женись опять, ей-богу! По крайней мере рубашки будут постираны… Надеваю носки и разминаю их пальцами ног. Для одного раза сойдут. Залезаю в джинсы и запихиваю в них бесчувственного Масю.

Он похож на благодушного насосавшегося клопа. Авось, подлец, не замерзнет.

– Вера! – кричу я грозно.

Я возвращаюсь на кухню, беру с табуретки свитер и надеваю его. Мне становится жарко. И все-таки я пьян. Надо кофейку…

– Андрей!

Несчастный и вместе с тем гневный голос. В дверях стоит Вера. Одетая, застыв как на показ. Я смотрю на нее.

– Ну, ты готова? Сделай, пожалуйста, нам кофе. Мне чего-то тяжко…

– Андрей, я не могу в таком виде ехать!

Я внимательно смотрю на Веру. Пристально вглядываюсь.

– А в чем дело?

Вера взрывается:

– Но ты посмотри на меня! Весь костюм измят, как будто я в нем спала, в каких-то разводах, пятнах, да к тому же еще и мокрый. Я же все-таки не домой еду, там люди будут!

Я вглядываюсь, даже подхожу ближе. Действительно… а впрочем…

– Не знаю, – искренне говорю я, – по-моему, ничего страшного нет… Ну, немножко помято…

Вера смотрит на меня злыми глазами.

– Андрей, ты в самом деле ничего не понимаешь?! Я же женщина… Я не хочу выглядеть, как вокзальная шлюха. Там могут быть знакомые…

У меня опять начинает болеть голова.

– Ну а что делать-то?

– Не знаю… У тебя утюг есть?

– Утюг?

Вот уж не знаю, есть ли здесь утюг… Никогда здесь утюга не видел. Может, и валяется где-нибудь в шкафу, но я в шкаф не заглядываю, там свалены какие-то Аллины тряпки, от которых исходит терпкий запах ее похождений. Никакого желания копаться там и искать утюг у меня нету.

– Нет, утюга здесь нету. Она, наверное, взяла его с собой.

У Веры в глазах стоят слезы. Она начинает молча насыпать кофе в чашки. Да-а-а, что же делать-то? Может, предложить ей отправиться домой, увидимся, мол, в другой раз… Наша встреча, по-моему, на сегодня исчерпала себя. Даже более чем. Ага, а на какие деньги, интересно, я поеду в «Поворот»? На свои как-то ломает. Это во-первых, а во-вторых, кто после концерта потащит меня домой? Не зануда же Рита. Она, может, и не прочь была бы, только мне это на хуй не нужно. В самом буквальном смысле. Нет, так не годится. Видимо, Богом назначено мне закончить этот день с Верой.

Вера сердито стучит ложкой, накладывая мне сахар.

И тут меня озаряет блестящая мысль.

– Слушай! – восклицаю я, обнимая ее сзади. – А ты не снимай пальто! Зачем тебе снимать пальто? У тебя очень красивое пальто, такое… во французском стиле. Скажешь, что тебя знобит… Некоторые так и сидят в пальто – и в баре, и в зале…

Вера обмякает в моих руках. Я крепко прижимаю ее к себе и целую во влажный затылок.

– Правда-правда! Ну зачем тебе ехать домой? Мы же собрались на концерт! Подумаешь, костюм!.. Посидишь в пальто. Это же не Большой театр, в конце концов… К Алферову вообще бог знает в чем приходят. Я и сам – посмотри, во что одет, а мне еще со сцены петь. Там все свои люди, ты же знаешь… Да у тебя пальто лучше, чем всякое платье! И потом – мне хотелось бы, чтобы ты поехала со мной. Мне без тебя будет… как-то неуютно. Едем, Вера! – опаляю я ее затылок жарким дыханием. И это чистая правда, господа!

Вера слушает, замерев, опустив голову, держа в руке ложку. Но я больше ничего не говорю, и она спрашивает:

– Ты правда хочешь, чтобы я с тобой поехала?

Ну что на такое ответишь?!

– Конечно! – отвечаю я, прижимая ее еще сильнее и целуя во влажный затылок.

Вера оборачивается ко мне, обнимает с ложкой в руке и целует в губы. Я с бодрой готовностью отвечаю. Как будто только и ждал этого. Да! Да! Стараясь запихнуть язык как можно глубже. Для страстности. А между тем нам надо ехать. Да, и что-то мне нужно было… Забыл – что… Вера начинает слегка вибрировать в моих руках. Видимо, не имея ничего против ускоренного, как перемотка, секса на кухне. Закрепиться на завоеванной территории. Убедиться.

Но мне бы не хотелось.

Может быть, потом.

Я извлекаю изо рта Веры язык, сглатываю набежавшую слюну и, отстраняясь, восклицаю:

– Поедем!

Я держу Веру за руку, и мы смотрим друг на друга безумными глазами, как комсомольцы из фильмов тридцатых годов, собирающихся ехать из Москвы строить Комсомольск-на-Амуре.

Вот-вот грянет марш.

– Только не напивайся, пожалуйста.

– Да-да, конечно! – Я возмущен самой мыслью об этом.

Иногда я могу быть страшно убедителен.

– Тебе сколько сахара?

Домашним таким, успокоенным тоном. Кажется, договорились. Ну, слава Богу!

– Две с половиной. Попьем да поедем.

Так… ладно. Что-то мне нужно было… Что-то я хотел… О Господи!.. Я застываю в дверях комнаты и окидываю ее задумчивым взором. В углу – то ли комод, то ли буфет, возле которого мне привиделся бородатый призрак Николая Степановича; приземистый сервант из семидесятых, выполняющий роль книжного шкафа, заставленный макулатурными изданиями от обоих Дюма до Дрюона и нудными произведениями чахоточных русских гениев из школьной программы – Белинского, Чернышевского, Добролюбова; огромный, с тремя покосившимися незакрывающимися дверцами шкаф, набитый слежавшимся тряпьем, утерявшим какую-либо сексуальную принадлежность, издающим запах умершей жизни, пыли и отравы для тараканов; круглый «трофейный» стол на монументальных изогнутых ногах, вросших в пол так, что невозможно сдвинуть, с выцветшей, исцарапанной поверхностью, на которой, посередине, с отстраненным достоинством Библии лежит черный том джойсовского «Улисса». Моя расхристанная койка…

– Кофе готов!

– Вот черт… – бормочу я, возвращаясь на кухню. Моя чашка дымится между пустой бутылкой «Гянджи» и мензуркой. Вера сидит напротив и смотрит на меня.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она участливо.

– Да вроде ничего. Только голова тяжелая. Да, что-то я явно перебрал, – говорю я смущенно. – Вот кофейку выпью, может, полегче станет… Слушай, а сколько я спал?

– Спал? А где ты спал?

– Ну там… В ванной…

– В ванной?

– Да… Я разве на унитазе не спал? Я, помню, сел на унитаз и заснул…

Добрые глаза Веры. Ее ласковая улыбка.

– Нет, ты не спал… Ты посидел немножко, покурил с закрытыми глазами, а потом вдруг вскочил и потащил меня мыться. Я не успела одежду скинуть… Ты там два раза чуть голову себе не расшиб, я даже испугалась.

Нежный румянец окрашивает ее щеки.

– Мыться? – хмуро спрашиваю я, постукивая пальцами по столу.

– Да. А потом начал меня целовать. Ну, в общем…

Вера пожимает плечами.

– Та-а-ак… Значит, я не спал…

Черт знает что такое! Ничего не помню. Ну ладно…

– Ну ладно, – говорю я. – На самом деле все было классно. Мы даже успеваем к Алферову.

В несколько жадных глотков я одолеваю обжигающий кофе. Эффекта просветления, однако, не наблюдается, и кажется, что голова тяжелеет еще больше прежнего. Глаза опять начинают слипаться. Такое случается, когда кофе пьешь во время затяжной пьянки – действие его оказывается прямо противоположным ожидаемому. А впрочем, какого еще действия можно ожидать от кофе под названием «Русский продукт»?.. В паху ощущается некое слабое бездуховное томление, напряжение, шевеление…

Так, надо ехать.

– Ну что, – бодро говорю я, поднимаясь, – поехали?

– Гитару не забудь взять.

Я застываю, открыв рот.

Гитара! О! Вспомнил! Слава Богу!.. В возбуждении я кидаюсь в комнату, крича на ходу:

– Вспомнил!.. Мне же надо взять кассеты к Алферову!

Кассеты должны лежать в сумке, а сумка… Где сумка? Я вчера в «Тамбурине» с сумкой был или без сумки? Нет, в «Тамбурине» я был с гитарой, значит, без сумки, это для меня слишком – таскать гитару да еще и сумку. В «Тамбурине» кассеты покупают плохо, они лучше пропьют лишние пятьдесят рублей, чем купят кассету, но я взял на всякий случай несколько штук, положил их в карман чехла, только вот убей – не помню, продал ли я хоть одну или нет… Ладно, это уже не важно. Так, а где сумка? Я заглядываю под стол и вижу сумку. Я выволакиваю ее оттуда и открываю.

– Вера, одевайся, я сейчас…

Сумка набита кассетами, а сверху лежит пухлый потрепанный том «Молодой гвардии». Я обнаружил его в серванте между книгой о Кибальчиче из серии ЖЗЛ и «Консуэло» Жорж Санд и обрадовался, как старому другу. Дело происходило утром, я был с жестокого похмелья, и мне хотелось почитать что-нибудь совсем простое, суровое – о мужестве и подвигах советских людей, что-то вроде «Повести о настоящем человеке» или «Время, вперед!» Катаева, что-то светлое, крепкое и прозрачное, как стакан водки, без всех этих болезненных умственных выкрутасов нашего охуевшего поколения. Обрадовавшись находке, я тотчас открыл в конце и нашел заветные страницы, которыми зачитывался еще в школе, с презрением пропуская все остальное.

Приятно было под холодное пиво с сигареткой вновь встретиться со своими любимыми героями: отвратительным фашистом Брюкнером, воняющим, как бомж, и юными неустрашимыми молодогвардейцами, которых этот самый ужасный Брюкнер нещадно мучил в застенках. Сцены чудовищных пыток, описанных Фадеевым со всей задушевностью тихого алкоголика, всегда приводили меня в священный трепет перед каким-то нечеловеческим упрямством юных патриотов (предполагающим все-таки, на мой взгляд, какое-то разумное объяснение вроде низкого болевого порога, как у молчаливого героя Америки Джона Рембо) и вызывали горькое сознание того, что сам я на такой героизм не способен; поднеси к моему носу старина Брюкнер какую-нибудь плетку-семихвостку или раскаленный докрасна шомпол, я тут же раскололся бы, выдал все подполье и сам побежал бы показывать гестаповцам конспиративные явки.

А потом я стал бы полицаем, классическим предателем Родины (изящные французы окрестили бы меня коллаборационистом), и у меня были бы: низкий угреватый лоб с залысинами; глубоко посаженные маленькие бегающие глазки водянистого цвета; большой безгубый рот с гнилыми лошадиными зубами; длинные, до колен, обезьяньи руки; кривые короткие ноги с непомерно огромными (как у Гитлера!) ступнями; скошенный, почти отсутствующий подбородок дегенерата и выпирающее пузцо, всегда набитое вырванным из голодных ртов салом. В общем, полный набор… Приспешники и прислужники оккупантов, на пару с мордастым бургомистром мы бы творили беззакония, глумились над вдовами и сиротами, чтобы только заслужить одобрительный хохоток фашистов: «О я, я! Охо-хо! Так и следовайт делайт!» И я бы лично, своими собственными руками с узловатыми пальцами и обгрызанными ногтями, задушил маленького цыганенка на глазах у приплясывающего от нетерпения Брюкнера, когда тому приглянулся его золотой зуб.

Я бы жил с гулящей солдаткой, осведомительницей гестапо, и мы бы с ней пропивали пожитки, награбленные у обывателей. Подпольный райком и партизаны, рыскающие по окрестным оврагам, заочно приговорили бы меня к смерти, но я, своим звериным чутьем почуяв опасность, ухитрился бы избежать неминуемой кары, уйдя с отступающими немцами, а мою подругу, с приходом воинов-освободителей, разорвали бы на главной площади простоволосые русские женщины. Позверствовав еще немного в Европе, я бы попал в плен к американцам, но прикинулся бы угнанным глухонемым поляком и, обманув бдительность тупоголовых янки, неведомыми путями с целой толпой беглых нацистов и штурмбанфюреров, распевающих на борту das Boot «Хорста Весселя», добрался бы до Аргентины.

Там по протекции диктатора Перона я бы поступил на службу к крупнейшему аргентинскому латифундисту дону Ицхаку Гольденвейзеру и стал бы лихим гаучо, заслужив своим веселым нравом, бескорыстием и добродушием любовь всех местных пеонов, маньянилос и гуантанамейрос. «Наш русский каудильо» – так ласково называли бы они меня.

Выказав чудеса храбрости, я бы спас от стаи койотов любимый крапчатый табун дона Ицхака и в одиночку расправился бы с этими кровожадными чудовищами пампасов. Хозяйская дочь, голубоглазая красавица Рахиль, до того много лет воспитывавшаяся в монастыре кармелиток близлежащего городка Сан-Хуан-и-Педро, столицы этого обширного скотоводческого края, славной своим собором Св. Гонзалеса Капричикоского с готической папертью, влюбилась бы в меня без памяти, и однажды мы бы упали перед ее отцом на колени, умоляя не разлучать наши юные сердца. И седовласый статный старец, сам втайне лелеющий мысль о таком союзе, воскликнув: «Я не желаю тебе лучшего мужа, дочь моя!», со слезами на глазах благословил бы наш брак…

После загадочной смерти старого дона, оплакиваемого всеми пеонами, маньянилосами и гуантанамейросами, я бы сделался миллионером и рачительным хозяином, расширившим и без того раздольные владения Гольденвейзеров до самого Парагвая, а жена моя, ставшая к тому времени матерью трех прелестных детей, прославилась бы на всю округу своей добротой и мягкосердечием, целыми днями пропадая в хижинах чернокожих рабов, где с помощью собственноручно приготовленного чудодейственного бальзама из клубней маниоки исцеляла бы их ужасные раны, нанесенные жестокими надсмотрщиками-португальцами.

Мы были бы счастливы, как только могут быть счастливы люди, проводящие свои дни не в легкомысленной праздности, а в кропотливых радостных трудах и заботах друг о друге и о многочисленных знакомых фашистах, нашедших под сенью нашей латифундии уютный кров, достаток и искреннее участие, но тоска по Родине не оставляла бы меня.

Ежедневно видя в глазах моих затаенную печаль и понимая всем своим любящим сердцем, что со мной происходит, Рахиль собрала бы все свое мужество и сама предложила бы мне посетить Советский Союз. Провожая меня в дорогу, гордые индейцы-арауканы зажарили бы самого тучного быка с моих пастбищ, а набожные эсэсовцы и зондеркомандовцы отстояли бы всенощную за мое счастливое возвращение. После пластической операции, проведенной в гостеприимной клинике доктора Менгеле на реке Амазонке, став высоким стройным красавцем с элегантной проседью на висках и лучезарной белозубой улыбкой, под личиной дружественного румына, профессора истории, пишущего труд про советских подпольщиков, я бы приехал в свой родимый Краснодон. Там я первым делом, не сдержав скупых мужских слез, возложил бы цветы к памятнику молодогвардейцам; немного постоял бы в глубокой задумчивости перед бывшим зданием гестапо, превращенным коммунистами в облупленное районное отделение милиции; не спеша прошелся бы по кривым грязным улочкам, с улыбкой вспоминая годы бесшабашной юности; не узнал бы свою старую слепую мать, случайно столкнувшись с ней в очереди за водкой; пожелав остаться неизвестным благодетелем, одарил бы каждого из когда-то преданных мною, но чудом выживших одноклассников, спившихся и убогих, похожих на столетних сталеваров, среди которых было бы немало заброшенных государством героев войны, великолепным бунгало с бассейном взамен их жалких полуразвалившихся лачуг и, уже уезжая к заждавшимся дома жене, детям и соратникам-нацистам, чтобы через три года благодаря волеизъявлению народа стать сенатором новой, демократической Аргентины, я бы подумал удивленно: «И какая же все-таки конкретная жопа этот Краснодон!..»

Да, я еще забыл сказать, что мой старший сын стал бы одним из основателей Microsoft, второй – великим пианистом, дочь – последней и любимой женой Дональда Трампа, а самый младший, от мимолетной связи с сеньорой Гевара, названный мною Че, что на языке индейцев-арауканов означает Незаконное Дитя, Рожденное Тем Не Менее В Любви, Портреты Которого Потом Будут Изображать На Майках, в свое время отличился бы на Кубе, учинив там хуй знает что…

Прочитав «Молодую гвардию», чувствуешь себя мелким и ничтожным, слабым и трусливым, совсем не сыном своей Великой Родины.

Положив любимую книгу на койку, я достаю десять своих кассет, записанных под лейблом порто-студии старого пьяницы Хренова, полурокера-полубайкера, в облезлой коммуналке, с многообещающим названием «Андрей Степанов, The best of…» и думаю: «А не взять ли еще?» А вдруг именно на сегодняшнем концерте вопящая толпа поклонников жанра ринется ко мне, сметая все на своем пути, чуть не затоптав Алферова, умоляя продать кассету, а те, кому не досталось, будут рвать на себе волосы, рыдать и смотреть на сияющих счастливцев полными ненависти глазами и униженно предлагать им двойную – нет, тройную! – цену, И на следующий мой концерт они приведут женихов и невест, родителей и родственников, друзей и детей, и я, потный и вдохновленный, уставший, но довольный, скромно улыбаясь и остроумно шутя, целый час буду раздавать автографы…

Подумав, я беру еще две и складываю в лежащий на койке пакет. Я продаю кассеты по пятьдесят рублей, по цене, которую я придумал сам, утверждая при этом, что она рыночная, но если мне предлагают сорок, я продаю и за сорок, а если нет сорока, то я не жадничаю и продаю за тридцать, я бы и за двадцать отдавал, но двадцать мне никто не предлагает – видимо, стесняются. А однажды я обменял «The best of…» на пачку «Кэмела», в которой не хватало двух сигарет, да еще подписал на обложке: «С самыми хорошими пожеланиями!»

Вера ждет меня в коридоре уже одетая. Действительно, очень хорошее пальто и, кажется, впрямь во французском стиле. Во всяком случае, оно ей идет и в нем вполне можно сидеть на дурацком концерте в «Повороте».

– А гитара? – спрашивает Вера, когда я, кряхтя, надеваю ботинки.

– Лень тащить. Я там возьму у кого-нибудь, Должен Левитанский быть, он мне всегда дает… Хочешь, я тебе кассету подарю? – предлагаю я благодушно.

– А ты мне уже вчера подарил в «Тамбурине».

– Да-а?.. А я и не помню… Ну и хорошо.

– Приеду домой, послушаю… У тебя нога не болит? Ты так сильно ударился…

– Нет, уже прошла. Да, достала меня эта пила. Ума не приложу, что с ней делать.

– Ты же ее выкинуть хотел…

– Да, выкинуть… Как же я ее выкину, если она не моя? Нужно будет сказать Алле, может, она ее продаст. Какому-нибудь дачнику.

Я надеваю куртку и ощупываю карманы. Вроде все на месте – паспорт, сигареты, ключи. Без паспорта в Москве лучше не бродить. Полицейское, ебенать, государство.

Я натягиваю шапочку-пидорку, беру пакет с кассетами и говорю даже с некоторым облегчением:

– Ну, пошли.

Пропускаю Веру вперед и закрываю дверь. На лестнице, между этажами, стоят два хилых на вид подростка и сосредоточенно курят, приглушенно хихикая. Я принюхиваюсь. Еб твою мать, кажется, травка! Точно, травонька! Так вот они, местные растаманы, Единственные, наверное, нормальные люди в этом сраном доме… Ну и еще я, конечно. Со страшным грохотом приходит лифт. Мы боком запихиваемся в гробообразное пространство, захлопываем дверь и начинаем целоваться. Я задумчив и собран. Настороженно прислушиваюсь к Масе. Мася не подает никаких признаков жизни. И это хорошо. Вера целуется увлеченно, от всей души, пытаясь пощекотать своим твердым, как палец, языком мои гланды. Скрежеща, лифт останавливается. Вера подхватывает меня под руку, и мы торжественно, как Виндзоры, шествуем к дверям.

На улице то, что я и ожидал – дерьмовая погода. Сыплет мелкий дождик, в оранжевом свете фонарей антрацитово блестят лужи. Утренним снегом и не пахнет. Я жадно вдыхаю сырой холодный воздух в надежде, что в голове немного просветлеет. Надо дойти до метро и там поймать тачку, если повезет – битую «копейку» с бомбилой-молдаванином, нелегальным эмигрантом, весь день в жутком подвале в районе Капотни производящим контрафактную водку на основе осетинского спирта и водопроводной воды в компании простодушных полукриминальных таджиков и свирепого надсмотрщика-аварца с налитыми кровью кавказскими глазами. За бурдюк присланной стариками родителями домашней фетяски кровожадный аварец нехотя согласился не стрелять в местную прикормленную крыску, единственное близкое молдаванину существо в этом холодном городе, названную им мстительно, но ностальгически – Смирновым. С трогательной старательностью зверек взбирается на плечо меланхоличного гастарбайтера и с опаской поглядывает оттуда черными бусинками глаз на кривящуюся в презрительной ухмылке бандитскую рожу аварца, владельца битой «копейки», которую он сдает в аренду самым старательным эмигрантам, чтобы те зарабатывали ночным извозом на откупное мздоимным московским милиционерам… Не знаю – так или не так живут в Москве нелегалы молдаване, но то, что после обретения взыскуемой независимости они стали самым неприхотливым народом Европы, – точно. Они берут на треть ниже принятой стоимости и готовы везти в любую московскую пердь, если хотя бы приблизительно знают, где она находится. За рулем они молчаливы и задумчивы, а о чем думает молдаванин – один Господь знает. Однажды они все вот так же крепко задумались у себя в Молдове, думали-думали, да и выбрали в президенты русского коммуниста Воронина. Прямо скажем – довольно странное решение, особенно после стольких лет неутихающих страстей по поводу своего древнеримского прошлого; восторгов, связанных с созданием на зависть всей Европы Поташа Маге, вековой тщетной мечты неизвестных молдавских мыслителей и просвещенных румынских бояр; размахивания триколором на площадях, неизменно кончавшегося массовой зажигательной пляской под искрометные звуки жока; просранной войны с Приднестровьем и, как следствие всего этого, sic transit Gloria mundi. Я так и не понял, на хуй им нужна была эта независимость?.. Впрочем, я даже знавал одного молдаванина, который гордился тем, что он молдаванин.