Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)

Итак, ко мне будут применены законные меры. Я не вполне уяснил себе смысл этих слов: шла ли здесь речь о моем повешении или сожжении на костре. А почему бы и нет? В наше время совершенной демократии беспаспортный, а значит, и лишенный права выборов, является еретиком. Каждый век имеет своих еретиков и своих инквизиторов. В наши дни паспорт, виза, ограничения иммиграции играют роль догматов, на которых зиждется непогрешимость папы, догматов, в которые человеку приходится верить, чтобы избежать последовательного ряда пыток. Прежде тиранами были князья, в настоящее время – тиран государство. Конец всякой тирании – все равно, кто бы ни был тиран, – низложение и революция. Свобода слишком тесно срослась со всем существом и волей человека, чтобы человек мог примириться с какой бы то ни было тиранией, в какой бы обманчивой форме она ему не являлась, хотя бы в форме многообещающего права участвовать в выборах.

– Но ведь у вас должна же быть хоть какая-нибудь бумажка, милый друг, – сказал предостерегавший меня офицер. – Без бумаги вы не можете сдвинуться с места.

– Может быть, мне следует обратиться к моему консулу?

– К вашему консулу?

Этот тон был мне знаком. По-видимому, моего консула знал весь свет.

– Чего же вы хотите от вашего консула? Ведь у вас нет бумаг. Он не поверит ни единому вашему слову. Для него имеют значение только бумаги. Лучше и не пытайтесь обращаться к нему. Иначе мы никогда от вас не отделаемся, вы так и будете всю жизнь сидеть у нас на шее.

Как говорили римляне? «Пусть консулы позаботятся, чтобы с республикой не случилось чего-нибудь дурного». А республике, наверно, пришлось бы очень плохо, если бы консулы не мешали тем, кто не имеет бумаг, возвращаться на родину.

– Но хоть какую-нибудь бумагу вы должны иметь. Не можете же вы прожить весь остаток своей жизни без бумаг.

– Да, мне тоже кажется, что мне следовало бы иметь какую-нибудь бумагу.

– Я не могу выдать вам документа. На основании чего? Все, что я могу вам дать, это отпускную бумагу из тюрьмы. С этой бумагой вы далеко не уйдете. Лучше уже вовсе не иметь ее. А всякую другую бумагу я могу вам дать только с оговоркой: предъявитель утверждает, что он тот-то и тот-то и явился оттуда-то. Но такая бумага не имеет никакой цены, так как не может служить доказательством; она свидетельствует только о том, что вы сами утверждаете. А вы, разумеется, можете говорить все, что вам вздумается. Даже если вы говорите правду, то это должно быть доказано. Мне очень жаль, но я не могу вам помочь. Я предостерегаю вас совершенно официально; вам придется покинуть нашу страну. Поезжайте в Германию. Это тоже хорошая страна.

Почему они все посылают меня в Германию, хотел бы я знать?

X

Я остался на несколько дней в Париже в надежде на какое-нибудь счастливое событие. Случай иногда помогает лучше самых прекрасных планов. Теперь я с полным правом мог осмотреть Париж. Мой билет по железной дороге был уплачен, мое питание в тюрьме отработано. Итак, я не остался в долгу перед Францией и мог спокойно топтать ее тротуары.

Когда человеку нечего делать, в голову лезут всякие ненужные мысли. И вот однажды пришла мне на ум нелепая мысль – отправиться к консулу. Я знал заранее, что это безнадежно. Но я подумал про себя, что никогда не мешает ближе узнать людей. Все консулы выливаются из той же формы, что и чиновники. Они употребляют в разговоре такие же обороты речи, какими блистали в свое время на экзаменах, они становятся сановитыми, серьезными, властными, почтительными, равнодушными, скучающими, заинтересованными и печальными или, наоборот, веселыми, радостными, приветливыми и болтливыми – всегда при одинаковых обстоятельствах, вне зависимости от того, состоят ли они на службе у Америки, Франции, Англии или Аргентины. Знать, точно знать, когда следует обнаружить то или иное чувство, – в этом вся премудрость, которой должен обладать чиновник. Случается, что чиновник позабудет на полминуты эту свою профессиональную мудрость и станет человеком. Тогда в нем трудно узнать прежнего чиновника, он как бы выворачивает наизнанку свою оболочку. И наступает самый интересный момент, когда он вдруг замечает, что внутренняя сторона его оболочки лежит перед вами обнаженной, и снова быстро прячет ее внутрь. Чтобы пережить этот момент и обогатить свой опыт еще одним наблюдением, я отправился к консулу. Опасность заключалась в том, что он откажется от меня, официально передаст меня французской полиции и свяжет меня, таким образом, по рукам и ногам. Я окажусь под наблюдением полиции и должен буду давать отчет в каждом своем шаге.

Я прождал полдня. Потом консульство закрыли. После обеда очередь опять не дошла до меня. Нашему брату приходится ждать везде, куда бы он ни пришел. Ведь у кого нет денег, у того, по общему мнению, уйма свободного времени. Тот, кто имеет деньги, может расплатиться своими деньгами, а тот, у кого их нет, должен расплачиваться своим временем и терпением. А если он станет упорствовать или обнаружит свое нетерпение в какой-либо нежелательной форме, то у чиновника найдется много способов заставить его расплатиться еще большим количеством времени. Итак, миришься с неизбежной потерей драгоценного времени.

Здесь сидело еще много таких, которые приносили в жертву свое время. Некоторые просиживали здесь целые дни. Других посылали, по крайней мере, по шести раз туда и обратно, потому что у них либо чего-нибудь недоставало, либо предъявленные документы не имели установленной формы.

В ожидальню вкатилась маленькая, совершенно круглая дама. Жирная – до невероятности. Трудно даже передать, до чего она была толста. В этом помещении, где на скамьях сидели одни лишь истощенные фигуры, касаясь головами повешенного на стене усеянного звездами флага, где покорные, услужливые и привыкшие к труду люди выжидали, с таким выражением на лицах, словно за бесчисленными дверями подписывался их смертный приговор, присутствие жирной дамы действовало прямо-таки оскорбительно. У нее были черные, как смоль, жирные, вьющиеся волосы, кривой нос и невероятно кривые ноги. Ее карие глаза навыкате, казалось, готовы были выскочить из орбит. Она была одета во все лучшее, что только может позволить себе богатство. Она пыхтела, стирая с лица обильный пот и, казалось, готова была свалиться под тяжестью своего ожерелья, серег и бриллиантовых брошек. Если бы она не носила на своих пальцах таких тяжелых платиновых колец, ее пальцы, наверное, лопнули бы от натуги своего собственного жира.

Не успела она распахнуть дверь, как уже воскликнула:

– Я потеряла паспорт. Где мистер консул? Я должна сейчас же получить новый паспорт.

Вот оно что! Оказывается, и другие люди теряют свои паспорта. Кто бы мог это подумать? Я был почти убежден, что такое несчастье может постигнуть только моряка.

Да, можешь радоваться, Фанни, мистер консул отчитает тебя за потерянный паспорт. Тебе придется выслушать немало неприятных вещей. Новый паспорт – бедняжка! Придется тебе, пожалуй, пришить к фартуку другой конец тесьмы. Как ни неприятна была мне эта дама своей назойливой внешностью, я вдруг почувствовал к ней симпатию, ту симпатию, которую испытываешь к своему товарищу по несчастью.

Секретарь вскочил со своего стула:

– Разумеется, мадам, подождите, прошу вас, одну минуту. Присядьте, пожалуйста.

Он взял стул и с поклоном подал его даме. Потом принес три формуляра и заговорил с ней шепотом, заполняя их. Тощим фигурам приходилось самим заполнять формуляры, иногда по четыре и пять раз, если они делали ошибки. Но дама, видимо, не умела писать, и секретарь оказывал ей эту маленькую услугу.

Записав все, он вскочил и понес формуляры в одну из дверей, за которыми подписывались смертные приговоры.

Очень скоро он вернулся назад и вполголоса обратился к туше:

– Мистер Гргргргр желает вас видеть, мадам. Есть у вас при себе три фотографии?

Черноволосая туша достала три фотографии и подала их услужливому секретарю. Потом она исчезла за дверью, где решались судьбы мира.

Только совсем старомодные люди верят еще теперь в то, что судьбы людей решаются на небесах. Это – достойная сожаления ошибка. Судьбы людей – судьбы миллионов людей решаются американскими консулами, «которые должны заботиться, чтобы с республикой не случилось чего-нибудь дурного!» Да, сэр.

Дама недолго находилась в таинственной комнате. Выходя оттуда, она захлопнула свою сумку энергичным щелчком. И этот щелчок пронзительно кричал:

– Ах, господи, ведь надо же жить и другим дать жить!

Секретарь тотчас же приподнялся, вышел из-за своего стола и пододвинул даме стул. Дама села, открыла сумку, порылась в ней, достала пудреницу и, оставив на столе раскрытую сумку, принялась пудриться. Зачем ей понадобилось пудриться, если, по всем признакам, она только что пудрилась, – было неясно.

Секретарь обшарил весь стол, ища, очевидно, бумагу, заложенную им бог весть куда. Наконец он нашел ее, и так как дама к тому времени уже кончила пудриться, то она взяла со стола сумку, опустила в нее пудреницу и опять защелкнула с такой силой, что сумка издала тот же пронзительный звук.

Истощенные фигуры на скамьях не слышали этого пронзительного звука. Все они были, по-видимому, беспечные иммигранты, не понимавшие международного языка щелчков. Потому-то им и не предлагали с поклоном стула. Потому-то им и приходилось ждать, пока придет их очередь.

– Можете ли вы через полчаса заехать сюда, мадам, или вам угодно, чтобы мы послали вам паспорт в отель?

Вежливый народ в американском консульстве!..

– Я приеду через час. Паспорт я уже подписала.

Дама встала. Когда она через час вернулась снова, я все еще сидел. Но эта круглая каракатица уже получила свой паспорт.

Наконец-то я получу здесь свой паспорт. Теперь я знал это достоверно. Я не стану утруждать секретаря присылкой его ко мне в отель. Я возьму его сейчас же с собой. А если у меня будет паспорт, значит, будет и корабль. Если и не американский, то уж во всяком случае английский или голландский, или же датский. По крайней мере, у меня будет работа и надежда найти в какой-нибудь гавани отечественный корабль, нуждающийся в палубном рабочем. Ведь я не только умею красить, я знаю еще, как чистить медь; потому что если на корабле уже нечего окрашивать, то всегда еще найдутся медные вещи, которым надо придать блеск.

Я действительно слишком поторопился со своим приговором. Американские консулы лучше, чем о них говорят, а то что мне говорила о консулах бельгийская, голландская и французская полиция, объясняется только национальной ревностью.

Наконец наступил тот день и час, когда очередь дошла до моего номера, и вот меня позвали. Всех моих тощих собратьев по скамье уводили в другую дверь для выслушивания смертного приговора. Для меня же сделали исключение. Меня позвали к мистеру Гргргргр, или как его там зовут. Это был тот человек, которого я так страстно жаждал видеть; ведь это был он, понимавший всю глубину несчастья человека, потерявшего паспорт. Если бы никто на всем белом свете не помог мне, он сделал бы это. Он помог увешанной золотом толстухе, тем скорее и усерднее он поможет мне. Да, очень хорошо, что я решил еще раз попытать свое счастье.

XI

Консул – маленький, худощавый человек, высохший на своей службе.

– Присядьте, – говорит он и указывает на стул, стоящий у его письменного стола. – Чем могу служить?

– Я хотел бы получить паспорт.

– Вы потеряли паспорт?

– Не паспорт, а корабельную карточку.

– Ах значит, вы моряк?

Он сразу изменил свой тон. И его новый тон, проникнутый каким-то странным недоверием, длился еще некоторое время и определил дальнейший характер нашего разговора.

– Я потерял свой корабль.

– В пьяном виде?

– Нет. Я никогда не пью ни единой капли.

– Вы же сказали, что вы моряк?

– Так точно, моряк. Мой корабль ушел тремя часами раньше, чем было условлено. Он должен был уйти с приливом, но так как он уходил без груза, то ему нечего было дожидаться прилива.

– Значит, ваши бумаги остались на корабле?

– Да.

– Я так и полагал. Вы помните номер вашей карточки?

– Нет.

– Кем она была выдана?

– Этого я не могу сказать вам в точности. Я плавал на каботажных судах, на бостонских, ньюйоркских и балтийских. Я уже не помню, где мне выдали карточку.

– Так я и думал.

– Не каждый же день смотришь на карточку. Я, признаться, ни разу не взглянул на нее за все время, пока она была у меня.

– Так.

– Она лежала у меня в кармане.

– Инородец?

– Нет, я родился в Америке.

– Ваше рождение было зарегистрировано?

– Не знаю. Тогда я был еще слишком мал.

– Значит, не зарегистрировано?

– Я же говорю вам, не знаю.

– Но я-то знаю.

– Так зачем же вы спрашиваете, если знаете?

– Так разве я хочу получить паспорт? – спросил он меня.

– Этого я не знаю, сэр, хотите ли вы иметь паспорт.

– Ведь вы же хотите получить паспорт, а не я. И так как паспорта выдаю я, то, надеюсь, вы разрешите мне задавать вам вопросы? Не правда ли?

Этот человек был прав. Люди всегда правы. И это не составляет для них никакого труда. Сначала они выдумывают законы, а потом стараются вдохнуть в них жизнь.

– У вас есть точный адрес в Америке?

– Нет, я живу на кораблях или же, если не плаваю, то в наших общежитиях и ночлежках.

– Значит, без определенного адреса. Может быть, вы член какого-нибудь клуба?

– Кто, я? Нет.

– Родители есть?

– Нет, умерли.

– Родственники?

– Слава богу, нет. Если бы и нашлись какие-нибудь, я бы от них отрекся.

– Вы участвовали в выборах?

– Нет, никогда.

– Значит, вы не состоите и в избирательных списках?

– Безусловно, нет. Я бы не участвовал в выборах, если бы даже был в это время на берегу.

Он смотрит на меня с минуту тупым, ничего не выражающим взглядом. Все время он улыбался и, как и его коллега в Роттердаме, играл карандашом. Что стали бы люди делать, если бы вдруг не стало карандашей? Правда, тогда остались бы еще линейки или пресс-папье, или телефонный шнур, или очки, или несколько листов бумаги, или формуляры, которые можно перелистывать. Канцелярия позаботилась бы о том, чтобы чиновник не скучал. Мыслей, которыми он мог бы заняться, у него нет, а если какая-нибудь заведется, то в этот момент он перестает быть чиновником и становится самым обходительным человеком. Если бы в один прекрасный день пальцы лишились возможности играть настольными предметами, занесенными в инвентарный лист, и занялись бы сверлением стен, то от этого мог бы, пожалуй, пострадать фундамент.

– Я не могу выдать вам паспорта.

– Почему?

– На основании чего? На основании одних ваших голых утверждений? Этого я не могу. Да и не имею права. Я должен представить доказательства. Я должен дать отчет, на основании каких доказательств выдан паспорт. Чем вы можете доказать, что вы американец и что я обязан вами заниматься?

– Но ведь вы же слышите это?

– По говору?

– Конечно.

– Это не доказательство. Возьмите, к примеру, Францию. Здесь живут тысячи людей, которые говорят по-французски и в то же время вовсе не французы. Здесь есть русские, румыны, немцы, говорящие на чистейшем французском языке, лучше любого француза. Здесь есть тысячи людей, родившихся во Франции и состоящих в иностранном подданстве. С другой стороны, в Америке есть сотни тысяч еле говорящих по-английски, но никто не может заподозрить их в том, что они не американские граждане.

– Но ведь я родился в Америке.

– Тогда, разумеется, вы можете быть американским гражданином. Но в таком случае вам пришлось бы еще доказать, не приберег ли ваш отец для вас другого гражданства, которого вы не сменили, став совершеннолетним.

– Мои прадеды уже были американцами и их родители тоже.

– Докажите мне это, и я обязан выдать вам паспорт, хочу я этого или нет. Приведите ваших предков или ваших родителей. Но я даже не требую этого: докажите мне только, что вы родились в Америке.

– Как же я это докажу, если мое рожденье не было зарегистрировано?

– Но это во всяком случае не моя вина.

– Может быть, вы станете оспаривать, что я родился?

– Совершенно верно. Это вопрос спорный. Тот факт, что вы стоите предо мною, не может служить для меня доказательством того, что вы родились. Я могу только верить этому, как и тому, что вы американский гражданин.

– Значит, вы даже не верите, что я родился. Ну дальше идти уже некуда!

Консул улыбнулся своей очаровательной улыбкой должностного лица.

– То, что вы родились, я беру на веру, потому что вижу вас перед своими собственными глазами. Но если я выдам вам паспорт и сошлюсь в отчете моему правительству на то, что видел этого человека и верю, что он американский гражданин, то легко может случиться, что меня уволят, потому что правительство нисколько не намерено считаться с моими верованиями. Оно считается только с тем, что я знаю достоверно. А что я знаю достоверно, я должен уметь доказать. Ваше гражданство и рождение я не могу доказать.

Приходится только пожалеть, что мы пока еще не сделаны из папье-маше, потому что тогда можно было бы сразу видеть по ярлычку, сфабрикован ли человек в Соединенных Штатах Америки или во Франции, или в Испании. И консулам не приходилось бы тратить свое драгоценное время на такие пустяки.

Консул бросил карандаш, встал, направился к дверям и выкрикнул какую-то фамилию. Вошел секретарь, и консул сказал ему:

– Взгляните, пожалуйста. Ваше имя? – Он обернулся ко мне. – Ах да, вспомнил: Галле. Правильно. Так вот, взгляните, пожалуйста!

Секретарь оставил дверь полуоткрытой, и я вижу, как у одного из шкафов, в которых расставлены тысячи желтых карточек, он разыскивает букву «Г» и мое имя. Это карточки ссыльных, неблагонадежных, пацифистов и известных анархистов.

Секретарь возвращается. Консул, который все это время стоял у окна и смотрел вниз, оборачивается к нему:

– Ну?

– Не значится.

Это я знал заранее. Теперь я получу свой паспорт. Но, разумеется, не так-то скоро. Секретарь ушел и закрыл за собой дверь. Консул не произносит ни слова, снова садится за письменный стол и некоторое время оглядывает меня, не зная, что бы ему еще спросить. По-видимому, он истощил весь запас своих вопросов. Наконец он встает и покидает комнату. Он идет за советом в один из других священных апартаментов.

Мне нечего делать, и я принимаюсь рассматривать развешенные по стенам картины. Все знакомые лица. Лицо моего отца я помню хуже, чем эти лица. Вашингтон, Франклин, Грант, Линкольн. Люди, которым бюрократизм был так же ненавистен, как кошка собаке. «Пусть эта страна навсегда останется страной свободы, где найдет убежище всякий преследуемый и травимый, если им руководит добрая воля». «Пусть эта страна принадлежит тем, кто ее населяет».

Но, разумеется, так не могло продолжаться вечно. «Пусть эта страна принадлежит тем, кто ее населяет». Пуританская совесть не допускала сказать коротко и прямо: «Страна принадлежит нам, американцам», потому что здесь были и индейцы, которым эта страна была дана самим богом, а пуританин должен чтить божий закон. «Где найдет убежище преследуемый и травимый». Хорошо, если все там живущие – преследуемые и травимые из всех стран. А преемники этих преследуемых и травимых держат на запоре эту предоставленную всем людям страну. И чтобы запор был понадежнее, чтобы ни одна мышь не могла пробраться туда, эта страна запирается от своих собственных сынов. Ведь под видом сына мог бы пробраться переодетый в его платье сосед.

Консул возвращается и садится снова. Он придумал новый вопрос:

– Вы, может быть, бежали из тюрьмы или преступник, которого всюду разыскивают? А я выдам вам паспорт на указанное вами имя, и этот паспорт спасет вас от справедливого наказания.

– Да, так оно и есть. Я уже вижу, что пришел к вам совершенно напрасно.

– Мне, право, очень жаль, что я не могу помочь вам. Мои права не так велики, чтобы я мог выдать вам паспорт или какую-нибудь другую бумагу, способную вас легитимировать. Вам следовало обращаться более осторожно с вашей карточкой. Такие вещи нельзя терять в наше время, когда паспорт важнее всего другого.

– Мне все-таки хотелось бы узнать одно…

– Да, что именно?

– Здесь была толстая дама с бриллиантовыми кольцами на пальцах, которые она едва могла поднять от тяжести золота и бриллиантов. Она ведь тоже потеряла свой паспорт, и вы тотчас же дали ей другой. И вся эта церемония длилась не более получаса.

– Но ведь это была мисс Салли Маркус из Нью-Йорка. Вы, вероятно, слышали это имя? Это солидный банк, – сказал он с таким жестом и с такой интонацией, как будто хотел сказать: ведь это же был принц Уэльский, а не моряк, у которого из-под носа ушел корабль.

Вероятно, по выражению моего лица он увидел, что я не вполне уяснил себе смысл сказанного, и добавил:

– Вы, наверно, уже слышали это имя. Один из крупнейших ньюйоркских банков.

Я все еще был в недоумении и сказал:

– Я вовсе не уверен, что эта дама американка. Я готов биться об заклад, что она родилась в Бухаресте.

– Откуда вы это знаете? Мисс Маркус действительно родилась в Бухаресте, но она американская гражданка.

– А разве при ней был документ об ее гражданстве?

– Конечно, нет.

– Откуда же вы узнали, что она американская гражданка? Ведь она еще не научилась как следует говорить по-английски.

– Для этого мне не нужны доказательства. Банкир Маркус достаточно известная личность. А кроме того, она приехала в первом классе на корабле «Мажестик».

– Ах наконец-то я понял. Я ведь прибыл в матросском кубрике на транспортном судне, на котором был всего только палубным рабочим. Это, конечно, ничего не доказывает. Солидный банк и каюта первого класса доказывают все.

– Дело совсем не в этом, мистер Галле. Я уже сказал вам, что ничем не могу вам помочь. Бумаг я вам выдать не могу. Я лично верю тому, что вы мне сказали. Но в случае, если бы полиция привела вас сюда с тем, чтобы мы признали и приняли вас под свою ответственность, мне пришлось бы отказаться от вас, а также от того, что вы американский гражданин. Я не могу поступить иначе.

– Значит, я должен погибнуть в чужой стране?

– Я бессилен помочь вам, даже если бы и хотел. Я дам вам карточку в гостиницу на три дня с полным пансионом. По истечении срока вы можете взять вторую и даже третью.

– Нет, благодарю вас, не трудитесь.

– Не хотите ли получить железнодорожный билет в ближайший портовый город, где вам, быть может, удастся устроиться на корабль, идущий под другим флагом?

– Нет, благодарю вас. Я постараюсь устроиться сам так, как найду для себя более удобным.

– Ах, в таком случае будьте здоровы, счастливого пути!

И тут я опять имел случай наблюдать разницу между американскими чиновниками и чиновниками других стран. Когда я вышел на улицу и взглянул на часы, было уже больше пяти. Прием у консула продолжался обычно только до четырех; однако он не выказал ни малейшего признака нетерпения и ни одним жестом не дал мне понять, что срок приема давно прошел.

Теперь я уже безвозвратно потерял свой корабль. Прощай, мой солнечный Новый Орлеан! Good bye and luck to you[2].

Девушка, родная моя девушка в Новом Орлеане, долго же придется тебе ждать твоего матроса. Долго придется тебе сидеть и плакать на Джексон-сквере. Твой матрос уже не вернется к тебе. Море поглотило его. Я мог бороться краской и моими сильными руками против волн и бури, но против параграфов, карандашей и бумаг я бессилен. Найди себе другого, дорогая. Не трать своей розовой юности на ожидание бездомного скитальца, который даже не родился. Прощай! Огненны и сладки были твои поцелуи, потому что мы не заручились брачным свидетельством.

Да здравствуют все прекрасные девушки! Ура! Ветер крепчает.

Boys get all the canvas![3]Все флаги на всех материках земли, взвейтесь!Девушка моя, прощай!..

XII

Экспресс «Париж—Лимож». Я сижу в вагоне, и у меня нет билета. Проходит контроль, но я бесследно исчезаю. «Лимож—Тулуза». Я сижу в вагоне, и у меня опять нет билета.

И что они все контролируют? Должно быть, много «зайцев» ездит по железным дорогам, если приходится так часто контролировать. Впрочем, они правы. Если бы все ездили без билетов, то кто бы тогда платил по дивидендам? Я снова бесследно исчезаю. Когда контроль проходит, я сажусь на свое место. Вдруг контролер неожиданно возвращается, проходит по коридору и взглядывает на меня. Я тоже смотрю на него. И очень дерзко. Он идет дальше. Надо только суметь взглянуть на контролера, и дело выиграно. Он оборачивается и подходит ко мне:

– Будьте добры, где вы хотели пересесть?

Однако этот контролер стреляный заяц.

В первый момент до моего сознания доходит только слово «пересесть», потому что остальные слова я должен сначала мысленно перевести. Но это мне так и не удается, потому что он уже продолжает свой допрос: