Заговор Ван Гога

– Ну прямо Шиндлер, да и только, – буркнул Хенсон. – А почему?

Домработница промолчала.

– Спросите ее, почему доктор Турн защищал Мейера.

Вновь женщина начала объясняться с миссис Турн.

– Заснула…

– Но что она ответила?

– Я не очень поняла… Кажется, он давал доктору Турну какие-то сведения.

– О чем?

– Она не сказала.

Хенсон кивнул. Возможно ли, чтобы штандартенфюрер, то есть полковник СС, разрешил еврею работать в музее «Де Грут» и потом вступил с ним в сговор, чтобы похитить картину? Наверное, Мейер был предателем. Вполне веская причина, чтобы его оставила жена. Может, он и не был Мейербером. Скажем, тот Мейербер в самом деле умер в Швейцарии. Н-да, накрутили…

Хенсон все еще пытался собрать воедино разрозненные куски и разглядеть в них какой-то смысл, как вдруг Эсфирь показала пальцем за ворота.

– Грузовик! – воскликнула она. – Вон он стоит!

Она уже заглядывала в кабину водителя, когда подбежал Хенсон.

– Дверца не заперта, – сказала она.

– Странно. Мы бы услышали, когда он подъехал.

– Стало быть, он оказался здесь раньше.

– Пока домработница ходила в курятник.

Хенсон вскинул пистолет и прыжком очутился у тыльной части «мерседеса». Эсфирь распахнула заднюю дверцу. Пусто, если не считать небольшой грузовой тележки.

Хенсон огляделся.

– Как ты думаешь, мы бы заметили Турна, если бы он вышел через черный вход?

– Может быть.

– Пошли-ка осмотрим дом.

Опасливо поглядывая по сторонам, они вошли внутрь, проверили мастерскую, комнаты наверху и все прочие места, где бы мог прятаться человек с габаритами доктора Турна.

Дверь в винный погреб распахнулась без сопротивления. Чугунная лестница вела вниз, и глазам открылась знакомая картина. Винный стеллаж. Огромные бочки.

Хенсон присел на письменный стол.

– Ушел… Пора в Интерпол звонить.

В дверном проеме обрисовался силуэт домработницы.

– Доктор Турн? – спросила она.

– Где здесь у вас телефон? – поинтересовалась Эсфирь.

Тут Хенсону вспомнились слова, которые говорила домработница на верхней площадке лестницы.

– Постой-ка. Вы упоминали, что здесь располагались камеры и решетки, – обратился он к женщине.

– Их разобрали, – ответила та.

– Но где, где они были? Вы можете показать, где были эти камеры?

– Я здесь тогда не работала. А когда приш…

– Но где они?! – воскликнула Эсфирь.

– Да, где? – подхватил Хенсон.

Домработница тупо смотрела, как напарники спускаются вниз по чугунной лестнице.

Хенсон постучал по одной бочке и прислушался. Вроде пусто. Рыская по погребу туда-сюда, они искали хоть какой-то признак того, что бочки когда-то сдвигали или открывали. Эсфирь на корточках разглядывала пол в поисках круглых отпечатков. Хенсон ощупывал бочки, надеясь наткнуться на тайную пружину, защелку, дверную петлю или хотя бы на щель, из которой тянуло бы воздухом. Эсфирь задумчиво посмотрела на сливной кран, повернула ручку и раздалось шипение. В погребе запахло кислятиной, на пол шлепнулось несколько капель вина.

Хенсон последовал примеру Эсфири и повернул кран на бочке перед собой.

Все вздрогнули от громкого щелчка.

Эсфирь мгновенно присела. Хенсон развернулся, выбрасывая вперед руку с пистолетом. Напротив один только винный стеллаж – и больше ничего.

Впрочем, одна из секций как будто бы чуть-чуть не параллельна остальным.

Партнеры на цыпочках подкрались поближе. Эсфирь показала пальцем на пол, где виднелись свежие царапины. Девушка вопросительно взглянула на Хенсона.

– Можно, конечно, дождаться подмоги, – сказал тот. – Как того и требует инструкция…

– А если там есть еще один выход?

Он задумчиво повертел в руках пистолет и протянул его Эсфири.

– Осталось только четыре патрона, так? – прошептал он. – А ты стреляешь лучше.

– Четыре. И один в патроннике.

– Вот и бери.

Сам же Хенсон взял бутылку с винного стеллажа, перехватил ее за горлышко наподобие дубинки и, уцепившись за приоткрытую секцию, начал отсчет:

– Раз, два…

Секция повернулась настолько легко, что Хенсон, ожидавший куда большего сопротивления, не сумел ее придержать, и она с размаху врезалась в неподвижную часть стеллажа. Бутылки задребезжали, а одна выскочила из своего гнезда и полетела на пол. В погребе потянуло странным медицинским запахом, чем-то вроде карболки.

Открывшийся коридор был метра три шириной и уходил вглубь минимум метров на тридцать. Справа и слева шли тюремные двери, расположенные через каждые два метра, по шесть штук на каждую сторону. Темно. Единственный проникавший сюда свет шел из погреба. В самом конце слабо виднелась более широкая дверь, куда вел приступочек из двух ступеней. Дверь была обшита металлическими полосами, на уровне глаз – затянутая решеткой смотровая щель. Из нее, из-под неплотно задвинутой металлической шторки, пробивалось бледно-голубое сияние.

Они прислушались. Легкое гудение. Должно быть, работает некий электрический аппарат. К гудению подмешивался звук капающей воды в нескольких дренажных отверстиях, проделанных между камерами.

Эсфирь пробрала дрожь. Не из-за влажности и низкой температуры, а от ощущения, что призраки прошлого по-прежнему рыдают в своих темницах, прислушиваются к крикам соседей, стоят у входа в ад, где их поджидают демоны с черепами на лацканах, готовые в любую секунду потащить их на мучения. Сколько кожи было содрано на этом бетоне? Сколько крови утекло через эти сливные дыры?

Взглянув на Хенсона, она увидела, что тот вытирает пот с верхней губы. Он сделал глубокий вдох и втянул голову в плечи, чтобы шагнуть внутрь коридора. Девушка тут же схватила его за руку и потянула назад.

– Даму вперед, – сказала она.

Эсфирь скользнула внутрь и, прижимаясь к стене, двинулась от камеры к камере. Кое-какие двери оказались заперты, хотя большая часть оставалась приоткрытой минимум на несколько сантиметров. Петли приржавели. В одной из камер стояло сгнившее деревянное ведро, прочие были совершенно пусты.

Хенсон подождал, пока Эсфирь не достигнет дальней двери. Девушка прильнула к ней ухом, прислушалась, затем махнула ему рукой. Он быстро пересек коридор и занял позицию с противоположной стороны. Через щель у косяка тянуло холодом. Он осторожно посмотрел внутрь: яркий и узкий пучок света на фоне оштукатуренной стены, а больше ничего. Он скорчил гримасу и развел руками. Эсфирь знаком велела ему отодвинуться назад.

Девушка поставила ногу на верхнюю ступеньку и легонько подпрыгнула, заглядывая в не полностью прикрытую смотровую щель. Хенсон вопросительно вздернул на нее брови.

Она отрицательно помотала головой.

– Я поверху, – прошептал он, поясняя жестами. – Ты понизу.

Эсфирь кивнула.

Хенсон встал так, чтобы голова оказалась у дверной петли, а девушка низко пригнулась к полу с противоположной стороны. Он начал отсчет, выкидывая пальцы. Раз, два…

И обеими руками с силой толкнул тяжелую дверь. Эсфирь вихрем метнулась внутрь, шлепнулась животом на бетон и, краешком глаза заметив что-то слева, тут же развернула туда пистолет.

Впрочем, человека там не оказалось. Только мраморная голова какого-то римлянина, а может, и святого закатывала свои слепые глаза к небу. Сама голова покоилась на простеньком черном пьедестале в стеклянном ящике и освещалась галогенной лампой с потолка.

В метре от скульптуры на стене висело средневековое распятие с крупными, грубо обработанными гранатами, а еще дальше – гравюра с изображением голландского торгового корабля. Между ними, под картиной с фламандской свадебной сценкой, гудел осушитель воздуха. У противоположной стены находилась широкая музейная витрина, где под ярким освещением были выставлены: манускрипт с кельтскими письменами, прикрытая золотистой тканью Тора и несколько средневековых шахматных фигурок. Над витриной – полотно в стиле Рубенса, изображавшее трех поющих сатиров и пышную богиню, которую толстенькие херувимы засыпали цветами.

Но самое важное находилось у центральной стены. Здесь, посреди полукруглой ниши, стояло модернистское кресло с подлокотниками в форме распростертых крыльев альбатроса.

В кресле, спиной ко входу, неподвижно сидел Турн. В своем пальто он напоминал мешок. Правая рука бессильно свешивается к полу. Такое впечатление, что хозяин дома мертв. Хенсон нагнулся к нему и собрался было поискать пульс, но, мельком бросив взгляд перед собой, замер.

На него смотрел какой-то человек. На задней стене ниши висело три светильника, и все их лучи сходились в одну точку. На автопортрет Винсента Ван Гога.

– Это из «Де Грута»? – спросил Хенсон.

– Две пуговицы, – ответила Эсфирь. – Как на рисунке.

Волшебный момент нарушил Турн, извергнув из себя хрипящий выдох, и Хенсон присел на корточки, чтобы подобрать с пола крошечный стеклянный пузырек.

– Нитроглицерин, – сообщил он, прочитав этикетку.

– Умер?

Хенсон посмотрел на Турна и заметил легкое подрагивание головы.

– Не совсем.

– Уйдите от меня, – промычал Турн.

– Вам нужен врач, – сказал Хенсон.

Эсфирь шагнула вперед и увидела, что в мясистой ладони Турна зажат револьвер. Она тут же вскинула свой пистолет и отскочила назад.

– Бросай оружие! На пол бросай!

Хенсон растопырил пальцы обеих рук и знаками предложил старику опустить револьвер.

– Доктор Турн, давайте успокоимся…

– Назад, – приказал тот.

Хенсон поднял руки повыше и отступил на пару шагов.

Не сводя револьвера с Мартина, Турн тяжело поерзал в кресле и, отталкиваясь одной ногой от пола, развернул кресло к Эсфири. Старик несколько раз мигнул. Его слезящиеся белесые глаза напоминали устричную мякоть.

– И что вы собираетесь делать? – Он хмыкнул. – Убить меня?

Турн закашлялся и потер лоб толстыми, похожими на сосиски, пальцами.

– Да, если не уберете свою пушку.

– О, я ведь очень стар, – сказал он. – Сдается мне, умереть здесь будет ничуть не хуже, чем в каком-то

– Здесь? – насмешливо переспросила Эсфирь. – На своем рабочем месте, значит? Посреди нацистской пыточной камеры?

– Я-то никого не пытал. Здесь – значит на глазах у Винсента Ван Гога. – Он с трудом втянул воздух. – На глазах человека, который понимал все и вся.

– Мы могли бы позвать врача, – предложил Хенсон.

Турн помотал головой.

– Не лезьте ко мне. Через несколько минут мое сердце взорвется, и вы сэкономите пулю.

– Да разве у вас есть сердце? – разозлилась Эсфирь. Лицо старика передернулось.

– Ах, как вы праведны, барышня… А что бы вы делали в сорок третьем? Кто дал вам право судить меня?

– Что бы я делала? Я бы, во-первых, сначала оказалась здесь, а потом в печи, – ответила Эсфирь. – Но быть им пособницей?!

– Ja, ja. Конечно. Вся в папочку?

– А Мейер-то при чем?

– Да при том, что крыса он, – ответил Турн. – Шел на что угодно, лишь бы выжить. Вас и на свете бы не было, кабы не я.

Пистолет в руке Эсфири затрясся.

Турн повернул голову к Хенсону и улыбнулся.

– Правда всегда горька, а? Бедный, бедный Сэмюель Мейер… Ха!

– Это он был Стефаном Мейербером?

– Как-как?

– Стефан Мейербер.

Турн прищурился.

– Его звали Сэмюель Мейер. Бродяга, перекати-поле. Как-то раз появился в Бекберге. Работал в пекарне, что в еврейском квартале, пока не начал заигрывать с женой булочника. Тот, естественно, выкинул его на улицу. Весь город над ним потешался и швырял ему хлебные корки, как бездомному псу. Но куда он мог деться? Человека без документов могли арестовать в любой момент. И хотя немцы в Бекберге появлялись редко, вся остальная Голландия ими просто кишела. Он-то знал, что делают с бродячими евреями, и потому старался хоть как-то прожить у нас. Прошло некоторое время, и его попросту перестали замечать. И даже забыли о том, что у него есть уши. О да, один бог знает, сколько секретов может выведать бомж, отираясь под окнами! К тому времени, когда прежний хранитель музея позволил Мейеру поселиться в старой мастерской, немцы уже решили занять город. Я ему намекнул, что собираюсь сдать его немцам. В ответ он предложил мне взятку. Да такую, что я мог рассчитывать на благосклонное отношение штандартенфюрера Штока. Всякий раз, когда Мейер приносил мне информацию, я разрешал ему пожить еще немножко.

– Он предавал свой народ? – спросила Эсфирь.

– Я знаю, он иногда попросту врал. Порой сдавал тех, от которых – как ему казалось – я сам был не прочь избавиться. Но ведь тем, кто работал в Schutz-staffel, было все равно. Неважно, пойман ли настоящий враг. Главное, чтобы всепроницающий страх вечным дождем сыпал на нашу землю. Впервые в жизни люди боялись меня… Потом я стал хранителем музея «Де Грут». Подсидел своих начальников в партии. Женился, причем очень удачно.

– Надо полагать, перед вашим очарованием никто не мог устоять? – сказал Хенсон.

– Я просто не дал ей выбора. Кстати! Ха! Помнится, она как-то раз обозвала меня поросенком. А кое-кто подбирал выражения похлеще. Смеялись надо мной. Но ничего, смеяться они перестали. И у мисс Де Грут не осталось выбора. Она стала миссис Турн.

«Мейер, "свинья", – подумала Эсфирь, – связался с Турном, "поросенком". Это же надо так подобрать…» У нее начинала кружиться голова.

Старик несколько раз глубоко вздохнул. Вновь потер лоб.

– А знаете, мне сейчас гораздо лучше, – сообщил он. – Наверное, Винсент заботится.

– Я бы не сказал, что вы лучше выглядите, – заметил Хенсон. – Лицо белое, как бумага. Давайте я врачей вызову.

– Нет! – взвизгнул Турн. – Один шаг, и я стреляю! До последнего мига хочу видеть свою картину!

– Картина не ваша, – сказала Эсфирь, держа пистолет обеими руками для лучшей устойчивости.

– А чья же тогда? Никто, кроме меня, ее не видел с сорок четвертого года. Я заботился о ней, как мать о младенце. Провел здесь бесчисленные часы, общаясь с ней.

– Почему же вы заявили, что другое полотно как раз из музея «Де Грут»?

– А кто бы мог догадаться? Я подумал, что вы принесли подделку. Ту самую, которую я написал. В те минуты мне чудилось, будто сам Ван Гог водит моей рукой. Да-да, когда я работал над портретом, я сам превращался в Винсента.

– Вы подделали Де Грута, чтобы продать его нацистам?

– Нет. Чтобы спасти его. Чтобы оставить у себя. Кто знает, что стало бы с картиной, если бы она попала к ним в лапы… И я знал, что это может случиться в любой миг. Каждый день целые косяки бомбардировщиков в небе. Со дня на день Берлин превратится в пепел, может, даже уже превратился… После операции «Наковальня», то есть когда союзники высадились у Марселя, к нам с юга эвакуировали два поезда, набитых сокровищами искусства. К ним планировали добавить наш музей и потом отправить в Баварию. Это-то и поручили штандартенфюреру Штоку. Да вот только Вторая британская армия наступала не по немецкому графику. Я подменил здешний оригинал своей подделкой, прямо в упаковочном ящике. А когда грузовик сгорел, то я решил, что концов не осталось… И тут вдруг в Чикаго вы заявляетесь с картиной. Я и подумал, что это моя работа. О, позор на мои седины! Вы знаете, я ведь не сразу увидел, что рука написана неверно. Просто был в таком шоке, что разницу заметил куда позже… Но отметьте, ведь я с ходу сказал, что полотно действительно подлинное!

Он вновь закашлялся, потом коротко хмыкнул.

– Да, я ошибся и в то же время оказался прав. Меня самого поразило мастерство «моей» работы, и тут я понял, что картина вовсе не подделка! – Он взглянул на Эсфирь. – Когда состаритесь, то тоже начнете понимать человеческие слабости.

– И зло? – спросила девушка.

– Зло всегда в нас, надо только присмотреться. Винсент это понимал.

– Зачем же вы послали Манфреда Штока убить Эсфирь? Ведь картина на чердаке могла сгореть?

Турн закрыл глаза и тяжело задышал. Когда он вновь смог говорить, его голос прозвучал намного слабее.

– Все дело в тетрадке. Мейер сказал, что у него есть полный список. Столько времени прошло – и вот на тебе. Мы спокойно прожили все эти десятилетия, а теперь? – Турн опять закашлялся. – Дом сожгли, чтобы уничтожить список. Про картину я ничего не знал… Потом заявляетесь вы, и что я вижу? Конечно, я сказал, что это подлинник. Хотя думал ровно наоборот. А потом понял свою ошибку. Боже, какой конфуз!..

– И вот почему он оставил охоту?

– Кто? Манфред? Мальчишка действовал сам по себе. Я ему сто раз говорил, что он – копия своего папаши. Такой же тупой. Как только выпала возможность, я отправил его в Чили.

– Отправили?

– А что, мне его при себе держать?

– Когда отослали? – спросил Хенсон.

– Как только, так сразу… Я же говорю, мальчишка… Впрочем, тогда он был еще просто невинным сопляком, а не тупицей.

– Ага. Я, кажется, понял, – сказал Хенсон. – Вы говорите про Манфред а Штока в юности. Вы отослали его к отцу, хотя он и был ребенком вашей супруги.

Турн тяжко вздохнул.

– А что я мог сделать? В войну? Вызвать Штока на дуэль? И вообще, она же не могла отказать штандартенфюреру… – Он издал смешок. – Да она и не хотела отказывать… Впрочем, какая разница? Если Шток находил ее привлекательной, это его личное дело. А я с удовольствием поспособствовал… Вот в чем собака-то зарыта…

Старик вновь прикрыл глаза.

– А когда конкретно вы поняли, что Ван Гог, которого Мейер спрятал у себя на чердаке, не является вашей подделкой? Что он действительно подлинный?

– Я величайший эксперт мира по Винсенту! Мне не нужен ни рентген, ни прочие колдовские приемчики! – Он затряс головой. – О, если бы я только знал, что он находился в том поезде из Марселя… Я бы сам его выкрал, а не Мейер! Сейчас бы они висели здесь, бок о бок…

Турн захрипел и затрясся всем телом.

– Вам нужен врач, – сказал Хенсон. Он посмотрел на пузырек из-под нитроглицерина. Ни одной таблетки. – Лекарство еще есть? Скажите где.

Турн смотрел на него несколько долгих секунд, потом слабо махнул револьвером.

– Зовите… доктора… – прошептал он.

Он уронил руку и, елозя ботинками по полу, силился повернуть кресло в сторону Винсента.

– Быстрей, – сказала Эсфирь, по-прежнему не сводя мушки с Турна.

Хенсон бросился в коридор, и тут, не успев еще добежать до винного стеллажа, он услышал крик Эсфири:

– Нет!

Оглушительный грохот сотряс воздух.

Хенсон замер. Черт! Не может быть! Неужели она…

Прыгнув через ступеньки обратно, он угодил в лужу крови, поскользнулся, упал на одно колено и увидел, что девушка сидит на полу, опираясь спиной о тумбу осушителя. Вся грудь у нее была в крови.

– Что, ты ранена?! Куда попало?!

– Да нет же… – отдуваясь, сказала она.

Он оглянулся через плечо. У Турна исчезло полголовы. Хенсон медленно обернулся к Эсфири, потом перевел взгляд обратно. Если бы стреляла она, то брызги крови полетели бы в другую сторону.

Турн повернул кресло, чтобы видеть глаза Ван Гога, а потом, как и сам великий мастер, покончил с собой.

Глава 19

ТАЙНЫ СЭМЮЕЛЯ МЕЙЕРА

Через три дня власти завершили расследование и дали Эсфири «зеленый свет». Она стояла со своим багажом в крошечном гостиничном холле, погрузившись в раздумья. Открылась дверь.

– Ну, пошли? – спросил Хенсон.

– Я такси заказала.

– Да брось ты. – Он вытащил банкноту в двадцать евро. – Оставь водителю на чай и пошли. Это что, все твои вещи?

– О-о, нет, – запротестовала она. – Я еду в аэропорт. Теперь ты меня с пути не собьешь.

– Да я и хочу отвезти тебя в аэропорт.

Девушка сложила руки на груди.

– Честное бойскаутское, – сказал Хенсон.

– Да ты хоть вправду был бойскаутом?

– А что, ты думала, я тебе просто подыгрываю? Да, был. А чем еще заниматься в Велфорде? Мне нравилось.

– Стало быть, помогал старушкам переходить через дорогу? В этом своем Велфорде, штат Канзас?

– Вот именно что через дорогу. Одну-единственную. И у нас было только три старушки общим счетом.

– Значит, так, – сказала Эсфирь. – Прямиком в аэропорт. Никаких уговоров или деловых предложений. Я не в настроении.

– Слушаю и повинуюсь, хотя у меня есть кое-какие новости.

– Ничего, я уже читала в газете насчет пресс-конференции.

– А, так ведь я не только об этом.

Он вскинул на плечо ее сумку и направился к двери, подхватив Эсфирь под локоть. Девушка оставила денег гостиничному клерку и попросила извиниться за нее перед водителем такси. Усевшись возле Хенсона, она пристегнула ремень и сказала:

– Прямо в Схипхол. И не заблудись по дороге. У матери какие-то осложнения с легкими, так что мое место там.

– Времени навалом, – ответил Хенсон и отъехал от гостиницы.

Пока он поворачивал руль, Эсфирь заметила, что его обручальное кольцо куда-то пропало.

– Комиссия подтвердила подлинность Ван Гога, которого мы нашли на чердаке твоего отца.

– Я уже читала.

– Более того, экспертиза не исключает возможности, что положение руки на портрете Ван Гог изменил сам. На ладони есть пятнышко красного пигмента, который начали выпускать где-то в середине тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, причем он имел к этой краске доступ. Получается, у нас есть приблизительная дата, ранее которой такое изменение просто невозможно.

Эсфирь тем временем молча разглядывала толпу, собравшуюся вокруг пары скандаливших пешеходов.

– Далее, доктор Креспи к тому же сообщил, что краска с автопортрета Турна совсем не совпадает с пигментами на обоих полотнах Ван Гога.

Девушка хранила молчание, посматривая в зеркало заднего вида. Толпа уже рассасывалась. Она опустила голову и уставилась на руки.

– Не знаю, может, когда-нибудь я его смогу простить. Сама себя уговариваю… Но внутри все просто кипит…

– Твой отец это делал ради собственного спасения. Разве мы можем понять, как оно было в то время?

– Я вот все думаю… Про «зондеркоманды», про тех людей в концлагерях… тех самых заключенных, которые из газовых камер выносили все ценное и работали на убийц… Кое-кто из них тоже выжил. Я как-то раз с одним даже разговаривала, в доме престарелых, где моя мать. И я сказала ему, что он поступал правильно. Не знаю, не уверена. У него на лице была такая боль, словно он не мог себе простить… Но, по крайней мере, своих он не предавал…

– А сейчас ты начала укорять саму себя. Подумай хорошенько. Что с тобой творится? Приступ ретроактивных угрызений совести?

– Что? Как? Я не понимаю, чего ты бормочешь…

Хенсон свернул на парковку. Девушка протестующее вскинула руки.

– Я же тебе велела ехать прямо в аэро…

Он оглянулся через плечо и ухватил Эсфирь за кисть.

– Тихо. Помолчи и слушай, что я тебе скажу.

Эсфирь раздраженно выдернула руку, но осталась в машине.

– Ты живешь на свете только потому, что Сэмюель Мейер не погиб. Наверное, из-за этого ты сама перекладываешь на себя вину за его преступления, если их можно так назвать. Душа каждого человека принадлежит только ему и никому другому. Разве тебя родили уже запятнанной грехами отца? Чушь.

– Тебе легко говорить, – посетовала Эсфирь. – Твой отец был мелким простодушным фермером.

– Вообще-то, он держал бакалейную лавку. – Хенсон погладил пальцами руль и встретился с ней глазами. – И не таким уж он был простодушным. В семидесятом отец ради страховки поджег свою лавку.

Эсфирь потупилась, а когда снова посмотрела ему в лицо, Хенсон уже глядел в окно. Похоже, он сам не ожидал, что вдруг выдаст семейный секрет.

– Да нет, я не вру, – сказал он наконец. – Его так и не уличили, но я-то всегда знал…

– По крайней мере, ты с ним потом говорил?

– Нет.

– Почему нет?

– Просто не хотел этому верить. Наши предки держали эту лавку аж с тысяча девятьсот десятого. А потом, когда отец умер, я понял, что вся его жизнь была направлена на то, чтобы защищать семью, заботиться о нас. Велфорд загибался. Мы почти обанкротились. Думаю, шериф кое-что знал, но решил смотреть в другую сторону.

– Стало быть, ты на сто процентов не уверен…

Хенсон постучал кулаком по груди. Вновь девушка обратила внимание, что он снял свое обручальное кольцо.

– Да уверен, уверен. За счет страховки мы переехали в Канзас-сити, а на оставшиеся деньги меня отправили в колледж. Порой мне удается самого себя убедить, что все было иначе, однако сердце-то не обманешь… Вот так он выражал свою любовь к нам. Думаю, он и на преступление-то пошел только ради нас.

Эсфирь с минуту размышляла.

– Можно и под таким углом смотреть, хотя разница уж очень велика.

– Ничуть не лучше воровства. И не важно, что за причина.

– Мой-то отец помогал нацистам уничтожать его собственный народ!

– Знаешь, давай подумаем, что именно тебе известно. Итак, Сэмюель Мейер был молод. Немцы в ту пору охотились на евреев. Он рассказал Турну какие-то вещи, и тот их использовал против людей, чем-то ему не потрафивших. Турн держал жизнь Мейера в своей потной лапе. И откуда мы это знаем? Да всего лишь со слов Турна.