Привал
– Пупсик, я очень рада, что тебе это только «кажется». Это не смертельно. Свежий воздух, нормальное питание, крайняя осторожность в общении с местным дамским населением, – немцы здесь оставили уйму венерических, – и все пройдет! Если же эта маленькая постгоспитальная истерика примет более серьезные формы – приезжай. Я тебя вылечу. Потому что серьезная влюбленность может иметь чисто инфекционные последствия. А я совершенно не собираюсь этим болеть вместе с тобой. Понял?
– Нет, – упрямо сказал Станишевский.
– Тоже ничего страшного, – легко сказала Васильева. – Поймешь. А теперь чеши за мной, у меня есть для тебя маленький сюрприз. Вытри ноги!
И привела его в палату легкораненых, где «по случаю сквозного пулевого ранения левого бедра» самозабвенно лупил костяшками домино его спаситель – Валерка Зайцев...
За пятнадцать месяцев, отделявших их от совместного наступления на районы Польского Поморья, судьба сводила их еще несколько раз. За это время Зайцев успел получить орден Красного Знамени и внеочередное звание старшего лейтенанта за участие в одной очень рискованной вылазке, где его обычная наглость и поразительное везение решили успех дела и оставили его в живых.
Последние шестьдесят дней дивизия полковника Сергеева, где служили Зайцев и Васильева, была просто напросто придана Первой армии Войска Польского и взаимодействовала с польской дивизией генерала Голембовского на одних и тех же участках, в одном и том же направлении. Анджей Станишевский, уже в чине капитана, командовал ротой автоматчиков.
Бои шли тяжелые – мгновенные броски, ночные молниеносные передвижения частей, огромные потери. Поляки и русские буквально валились с ног от изнеможения. Поэтому Станишевский, хотя и знал, что медсанбат Васильевой находится где-то совсем рядом, так и не сумел ее повидать за эти последние два месяца...
Тридцатого марта 1945 года на Рыночной площади маленького польского городка шел торжественный молебен. Службу вел бывший командир минометной роты, ныне капеллан пехотной дивизии Первой армии Войска Польского майор Якуб Бжезиньский, облаченный в одежды католического ксендза.
Перед ним, в строгом строю, с обнаженными головами, стояла дивизия Голембовского вместе со своим сорокалетним генералом и замполитом – подполковником Юзефом Андрушкевичем, двадцати восьми лет от роду.
За спинами польского воинства толпились несколько сотен местных жителей. Из окон домов и с балконов свисали красно-белые польские флаги. По улочкам, прилегающим к площади, на звучный напевный голос военного ксендза стекался народ. Женщины плакали.
В кузове «студебекера» с откинутыми бортами стоял походный алтарь. Чуть впереди, почти у самого края кузовной площадки, перед микрофоном «мощной говорящей установки», которая утром на вокзале заставила немцев сложить оружие, стоял капеллан Куба Бжезиньский и срывающимся от волнения голосом, в котором не было ни малейшего наигрыша, говорил о том, что если всегда за все справедливые свершения обычно люди благодарили Бога, то сегодня Господь Бог сам приносит благодарность своим верующим за долгожданное освобождение и возвращение исконно польских земель своему государству, своему народу... Нет предела Божьей скорби о павших в боях, нет большего желания у Бога, чем желание помочь страждущим и исцелить раненых, нет большего счастья у Всевышнего, когда со своих заоблачных высот он видит поистине братский союз двух народов – России и Польши! Ибо только в таком единении можно прийти к окончательной победе и восстановить мир на земле!
В уважительном молчании стояли несколько смущенные русские, вслушиваясь в голос капеллана, пытались понять, хотя бы по знакомым славянским созвучиям, о чем говорит этот военный священник, у которого из-под католического облачения откровенно выглядывали армейские яловые сапоги.
Из переулка на малом ходу, негромко урча двигателем, на площадь выкатилось самоходное орудие СУ-76. На пушке у него висел огромный венок из елового лапника, а по борту было написано большими белыми буквами: «Иван Лагутин». По всей вероятности, самоходка хотела пересечь плошадь и двигаться дальше по каким-то своим самоходным делам. Но от группы советских солдат и офицеров неторопливо отделился огромный толстый пожилой медсанбатовский старшина Степан Невинный и пошел навстречу бронированному чудовищу.
Люк механика-водителя был открыт. Оттуда выглядывала любопытная измазанная мальчишечья физиономия в шлемофоне.
Невинный подошел вплотную и уперся в броню своими лапищами. Механик-водитель испуганно затормозил. Старшина показал ему кулак величиной со средний арбуз и скрестил руки над головой: дескать, глуши двигатель. Водитель немедленно выключил двигатель, и уже ничего не могло помешать торжественному богослужению.
Невинный презрительно оглядел экипаж, рассевшийся на башне, и покрутил пальцем у виска.
– Остолопы нахальные, – негромко сказал он. – Разъездились.
Но в это время молебен закончился, послышались отрывистые команды на польском языке, и воинство стало натягивать на головы шапки-ушанки, конфедератки, пилотки.
Строй сломался, поляки сразу же смешались с россиянами, где-то уже пошли фляжки по кругу, кто-то из запасливых «стариков» польской дивизии волок через площадь отощавшую покорную корову, на шее у которой висел карабин ее нового неожиданного хозяина...
Опасливо поглядывая на огромного Невинного, механик-водитель самоходки завел двигатель и осторожно стал пробираться сквозь толпу, время от времени оскальзываясь траками своих гусениц о каменную брусчатку старой Рыночной площади, выложенную лет четыреста тому назад...
Якуб Бжезиньский подобрал свои священные одежды и спрыгнул со «студебекера». Его сразу же окружили несколько польских офицеров, среди которых был и Анджей Станишевский. Он помог Бжезиньскому снять католическую рясу, под которой у него оказался нормальный военный мундир с майорскими погонами, крестом, медалями и советским орденом Красной Звезды. Только на воротнике, где обычно прикрепляются эмблемы рода войск, у капеллана были маленькие католические крестики.
– Спасибо, Куба, – тихо сказал Станишевский. – У меня в горле прямо комок стоял...
Капеллан поднял на Станишевского растерянные влажные глаза.
– Знаешь... – сказал он и откашлялся. – Я когда все вот это увидел... – Он показал на балконы домов с флагами и людьми, обвел глазами забитую народом площадь. – Я когда вот это все увидел, я сам чуть не расклеился, – повторил Бжезиньский.
Голос у него перехватило, он снова откашлялся и сипло спросил:
– Закурить есть?
Станишевский достал сигареты. Руки капеллана тряслись от волнения, он никак не мог вытащить сигарету из пачки и виновато улыбался.
В это время через площадь из какого-то переулка вылетел «додж» – три четверти с красным крестом на борту. В нем рядом с шофером сидела Екатерина Сергеевна Васильева – майор медицинской службы, старший хирург отдельного санитарного батальона Красной Армии. Сзади нее сидели две молоденькие сестрички с тюками только что полученного перевязочного материала.
Васильева внимательно вглядывалась в толпу, кого-то искала. И вдруг увидела пожилого старшину Степана Невинного.
Старшина стоял в окружении нескольких солдат и штатских и внимательно слушал старенького, аккуратно одетого поляка, который рассказывал, наверное, что-то печальное, потому что у всех стоящих вокруг были грустные лица. А неподалеку от них маленький бродячий оркестрик настраивал свои немудрящие инструменты.
– Невинный! – крикнула Васильева и повернулась к шоферу: – Тормози! Невинный, черт бы тебя побрал! Иди сюда!..
Старшина мгновенно пожал руку польскому старичку и побежал к «доджу».
– Где ты шляешься?! Тебя с собаками не сыщешь!
– Ох, Екатерина Сергеевна... Товарищ майор!.. Здесь такое было, – с ласковым восхищением проговорил Невинный. – Товарищ майор Бжезиньский... Помните, командир минометчиков? В начале сорок четвертого у нас лежал... Так он у них теперь – «батюшка»! И все – честь по чести! Так службу вел, ну просто...
– Тебе-то что? Ты что, верующий, что ли?!
– Да ведь как сказать... Когда за две войны тебя не зацепит ни разу, поневоле во что-нибудь поверишь, – улыбнулся Невинный.
– Садись в машину немедленно! Нам еще хозяйство разворачивать на новом месте... И так времени нет ни черта, а ты здесь лясы точишь с местным населением!
Старшина неловко полез в низенький кузов «доджа», а на звук голоса майора Васильевой уже продирался сквозь толпу капитан Анджей Станишевский и отчаянно кричал:
– Екатерина Сергеевна! Катя!..
В какую-то секунду Васильевой показалось, что кто-то зовет ее по имени, она удивленно вгляделась в толпу, никого знакомых не увидела и рявкнула на водителя:
– Чего варежку раскрыл? Давай двигай!
– Ой, товарищ майор, вы какая-то нервная сегодня, – с привычной фамильярностью личного шофера сказал младший сержант и искоса подмигнул сидевшей за его спиной сестричке.
Медсанбатовский «додж» уже заворачивал в боковую уличку, а вслед ему сквозь шум, песни и разноголосицу ожившей площади несся крик капитана Станишевского:
– Катя Васильева! Катя!..
Но маленький штатский оркестрик – гитара, барабан, аккордеон, труба и кларнет – во всю уличную мочь грянул знаменитое танго «Милонга», и голос Станишевского потонул в общем гаме...
И на все это внимательно смотрел обросший молодой человек в крестьянской тужурке, сшитой из грубого шинельного солдатского сукна, в разбитых сапогах и старенькой вязаной шапочке. Он держал облезлый велосипед, улыбался, когда его хлопали по плечу, отрицательно покачивал головой, когда ему предлагали сплясать или выпить. Он был так похож на всех остальных, что отличить его от любого местного жителя было совершенно невозможно. Однако если бы с ним заговорили, а он ответил, то поляки мгновенно бы в его речи заметили иностранный акцент. И это тоже, пожалуй, никого бы не удивило и не насторожило. Ибо сегодня он мог бы назваться кем угодно – лужицким сербом, которые уже лет триста населяли районы Одры и Шпрее, да так и сохранили присущий только им акцент в немецком и польском языках, чехом, югославом, пригнанными сюда на работы еще несколько лет тому назад...
Пару раз парень задумчиво оглянулся на окна второго этажа небольшого дома, где у подъезда стояли польские и советские автоматчики и несколько легковых машин – «эмки», «виллисы», «хорх» и даже один старенький «газик», на котором прикатил взвод охраны.
Почти половину фасада дома занимала обшарпанная золоченая вывеска: «Ресторан и кабаре „Цум гольденен адлер“», что в переводе должно было означать: «Под золотым орлом». На витринном стекле первого этажа было начертано трогательное признание: «Каффе унд бир – дас лоб их мир» – «Кофе и пиво – вот что мне любо».
За окнами этого кабаре шло летучее совещание командного состава польских и советских подразделений, освободивших этот городок три часа тому назад.
Расположение помещений было классическим для заведений подобного типа: первый этаж – ресторанчик с небольшим танцевальным пятачком у маленькой эстрады. Там же – небольшая закулисная часть, кухня, подсобные помещения для посуды, провизии и второй, «черный» выход в небольшой дворик, имеющий, в свою очередь, прямое сообщение с одним из переулков, прилегающих к площади.
На втором этаже размещался небольшой игорный зал с одним большим столом для рулетки и несколькими столиками для игры в кости и карты. К игорному же зальчику примыкали хозяйские апартаменты.
Сейчас нижний, ресторанный зал был разгромлен, и поэтому совещание происходило на втором этаже, в сохранившемся игорном зале. Старшие офицеры польских и советских войск стояли вокруг большого стола с рулеткой и слушали сообщение командира польской дивизии генерала Януша Голембовского. На польских мундирах смешались советские и польские ордена, на русских кителях и гимнастерках – польские и советские награды. Полтора года (а чего стоил каждый день!) они воевали вместе. Между ними уже давно не было никаких «межсоюзнических» дипломатических отношений, никто не стеснял себя в выборе выражений, когда дело не двигалось с места или шло наперекосяк.
На столе, рядом с рулеткой, стояло несколько полевых телефонов. Провода тянулись в окно. Молодой красивый парень – замполит польской дивизии подполковник Юзеф Андрушкевич – крутнул рулетку. Шарик побежал по кругу.
Генерал на полуслове прервал свое сообщение, грозно посмотрел на своего замполита и раздраженно спросил у начальника штаба советской дивизии:
– Куда вы нас запихнули? Что это такое?!
– Бывший ресторан, – спокойно ответил начальник штаба.
– Что, другого места не было? – разозлился полковник Сергеев.
Начальник штаба обиделся, промолчал. Во внезапно наступившей тишине слышно было, как бежал по кругу в рулетке шарик. Но так как в любой армии вопрос командира не может остаться без ответа, польский начальник разведки решил принять удар на себя.
– Штаб к вечеру будет перенесен в замок. Его сейчас разминируют, – доложил он.
– Чтобы через три часа было все в порядке! – приказал генерал и невольно проследил глазами за останавливающимся шариком. Теряя инерцию, шарик медленно перевалил через несколько номеров и замер в лунке, обозначенной цифрой "О".
– Зеро! Фантастическое везение!.. – восхищенно воскликнул подполковник Андрушкевич.
– Юзек! – взъярился генерал. – Чтоб тебя!.. Прекрати немедленно!
– Виноват.
– Итак! – сказал Голембовский. – Получен приказ остановить фронт на семьдесят два часа. Дать максимальный отдых всем подразделениям. Накопить силы перед решающим наступлением. Произвести переформировку там, где есть особенно большие потери личного состава. Принять пополнение. Перебросить танки вперед на исходные позиции для начала наступления. На время отдыха частей выставить боевое охранение. Обеспечить полное спокойствие этого участка... Из лагеря военнопленных освободить служащих союзных армий и немедленно связаться с их командованием. Особое внимание обратить на прием пополнения, идут двадцать шестой и двадцать седьмой годы рождения – восемнадцатилетние парнишки. Распихать их по второму и третьему подразделениям. Сберечь их любой ценой. Что сейчас самое главное? Что нужно сделать без проволочки? Вода! Свет! Пекарня!.. Начальник тыла, слышишь?
– Так точно, товарищ генерал.
– Что с медслужбой? – спросил Сергеев.
– Медсанбат уже разворачивается. Только... – неуверенно ответил советский начмед и замялся.
– В чем дело? – резко спросил полковник Сергеев.
– Там у нас десятка полтора раненых немцев оказалось...
– Ну и что? – удивился генерал Голембовский.
– Я вот думаю, что с ними делать...
– Вы их сначала вылечите, а потом мы придумаем, что с ними делать, – жестко сказал полковник Сергеев. – Ваша обязанность – лечить раненых.
– Слушаюсь.
– Да! – вспомнил генерал. – И связь! Постоянная связь с командующим Первой армией Войска Польского и штабом Белорусского фронта. Начальник связи! Понятно?
– Так точно!
– Шкуру спущу, если связь будет прервана хоть на полчаса, – пообещал генерал.
Начальник связи улыбнулся.
– Я тебе поулыбаюсь, – без тени юмора сказал генерал. – Замполит! Тебе слово. Давай, Юзек. Что там у тебя?
– Политотдел армии просит немедленно организовать временную администрацию на возвращенных Польше землях. Ожидается большой приток переселенцев из-за Буга... Все это должно в конечном итоге лечь на плечи военных комендантов городов и гарнизонов.
– У вас есть кандидатура на пост коменданта города? – спросил его полковник Сергеев.
– Так точно, – ответил Андрушкевич. – Капитан Станишевский.
– Товарищ полковник, это тот Станишевский, который сегодня руководил захватом немецкого эшелона, – подсказал Сергееву начальник разведки.
Генерал Голембовский повернулся к адъютанту:
– Вызвать немедленно. Давайте его сюда!
Адъютант рванулся к двери, а генерал сказал Сергееву:
– Он у меня еще под Рязанью на формировке был. Хороший парень...
– Да знаю я Станишевского...
– И вы, Петр Семенович, давайте своего... Пусть они вместе и управляют.
– Хорошо, мы подумаем, – ответил Сергеев генералу. – Чем порадует начальник разведки?
– По нашей линии радостей немного. Не исключены отдельные хорошо вооруженные группировки противника, застрявшие в наших тылах. Корпус войсковой безопасности Первой армии Войска Польского выделил нам два спецбатальона для контроля дорог. Именно эти три дня, когда наши войска станут на отдых, могут быть использованы противником для попыток прорыва. Это обязывает нас быть бдительными, как никогда... – с пафосом сказал начальник разведки.
В ту же секунду над головами у всех, на чердаке, что-то громыхнуло, треснуло, покатилось со звоном, и в мгновенно наступившей тишине сверху явственно послышались чьи-то крадущиеся шаги.
Все испуганно посмотрели на потолок. Начальник разведки выхватил пистолет из кобуры и принял на себя командование:
– Всем отойти от окон. Встать у той стены!
– Ты только сам не трусь, – спокойно сказал Голембовский, но к стене отошел. – Возьми пару автоматчиков и проверь чердак. Кто там шляется?..
Начальник разведки рванулся к дверям, уже на лестнице раздался его резкий окрик, и сразу же по деревянным ступеням загрохотало несколько пар сапог. Почти одновременно с этим наверху послышалась какая то возня, чей-то сдавленный крик, ругань и снова топот сапог по лестнице.
Но если вверх по лестнице сапоги грохотали в тревожной спешке, то вниз они спускались с неторопливым, размеренным топотом. Уже по одному только лестничному скрипу под тяжелыми солдатскими сапогами можно было понять, что задание выполнено и враг обезврежен.
Дверь распахнулась, и на пороге игорного зала появился слегка растерянный начальник разведки польской дивизии. Через все лицо у него шла багровая царапина. За ним два дюжих автоматчика ввели какое-то дикое, нелепое существо: длинная немецкая офицерская шинель до пят, по уши напяленная на голову вывернутая солдатская пилотка, лицо замотано шарфом...
– Эт-то еще что за чучело?! – рявкнул Голембовский и побагровел от злости.
– Абориген этого заведения, – упавшим голосом доложил начальник разведки.
«Абориген» вдруг рванулся, резко выдернул рукав из могучей лапы польского автоматчика, длинная немецкая офицерская шинель распахнулась, и все увидели тоненькие ножки в черных перекрученных чулочках на цветных подвязках, коротенькую несвежую шелковую комбинацию и стоптанные туфли на высоких каблуках.
Существо сдернуло с головы солдатскую пилотку, и по плечам, по воротнику немецкой офицерской шинели рассыпались прекрасные длинные девичьи волосы. Физиономия у «аборигена» была грязная, опухшая от сна и шнапса, но веселая и симпатичная. Девчонке было лет восемнадцать.
Она внимательно оглядела польских и советских офицеров и удивленно присвистнула. Потом чихнула, рассмеялась и сказала на плохом немецком языке:
– Ох, черт подери!.. Кажется, я проспала что-то очень важное! У кого-нибудь найдется закурить?
Все ошеломленно молчали. Андрушкевич первым пришел в себя и спросил ее по-немецки:
– Ты кто?
– А ты что, не видишь?
– Вижу, – улыбнулся замполит.
– Господи! У вас у всех одно на уме, – со вздохом проговорила девица и гордо запахнула шинель. – К тому, о чем ты подумал, я не имею никакого отношения. В этом кабаре я всего лишь танцевала.
– Юзек, прекрати забавляться и гони ее отсюда к чертовой матери! – по-польски приказал генерал.
– Юзек! Генералов надо слушаться, – по-польски произнесла девица. – Но прежде чем меня выгнать, хорошо бы меня накормить.
Начальник штаба советской дивизии тронул за рукав Андрушкевича и по-русски попросил его:
– Спросите, пожалуйста, откуда она, как ее зовут и что она делала там, наверху...
Тут же, не дав Андрушкевичу открыть рот, девица поведала на чудовищном русском языке, что зовут ее Элиза, но можно и просто – Лиза, что она чешка из Градец-Кралове, а там... Она показала пальцем на потолок. Там она всего лишь спала. И тут же поинтересовалась, хорошо ли она говорит по-русски.
– Просто замечательно... – процедил сквозь зубы полковник Сергеев и вопросительно посмотрел на генерала.
В полной растерянности Голембовский пожал плечами и тупо вонзил взгляд в расцарапанную физиономию несчастного начальника разведки дивизии.
Но в это время в проеме двери показался запыхавшийся Анджей Станишевский и доложил:
– Товарищ генерал! Капитан Станишевский по вашему приказанию прибыл!
Лиза тут же обернулась на голос Станишевского, увидела Анджея и восхищенно всплеснула руками, отчего ее длинная шинель снова распахнулась. Не отрывая глаз от Станишевского, Лиза в восторге сказала по-чешски:
– Боже мой! Какие потрясающие мальчики воюют с этой стороны!
Ничего не понимая, Станишевский уставился на полуголую Лизу.
Этого Голембовский уже не мог выдержать. Нервы у него сдали, и он закричал так, словно поднимал свою дивизию в решающую атаку:
– Накормить и выгнать немедленно!!!
Через оптический прицел было хорошо видно, как от города к большому немецкому фольварку по проселочной дороге катил велосипедист. Человек, неотрывно следящий за велосипедистом через окуляр прицела, был почти спокоен. Однако помимо его воли дыхание у него вдруг стало неглубоким, частым, и от попытки остановить его тело человека затрясла мелкая и противная дрожь. Но это продолжалось всего каких-нибудь секунд тридцать – сорок. Вот уже стали различимы детали одежды велосипедиста – вязаная шапочка на голове, крестьянская куртка из грубого шинельного сукна, грязные короткие сапоги. Вот в прицеле стало узнаваемым его лицо – обросшее, залитое потом, напряженное. Глаза настороженны, стараются не смотреть на приближающийся фольварк...
Когда же взмокшая, измученная физиономия парня в вязаной шапочке, который только недавно болтался во время молебна на Рыночной площади, целиком заполнила весь оптический прицел, у человека, державшего карабин в руках, выровнялось дыхание. Он поставил затвор на предохранитель и облегченно произнес по немецки:
– Слава Богу! Я думал, он уже никогда не вернется.
В огромном подвале фольварка с низкого деревянного потолка свисали десятки копченых окороков. По стенам стояли аккуратные стеллажи с несметным количеством банок варенья, солений и прочими домашними заготовками хорошо налаженного богатого загородного дома.
На старом продавленном кожаном диване, внесенном в подвал, наверное, несколько лет тому назад, сейчас лежал пятидесятилетний командир специальной моторизованной дивизии СС Второй немецкой армии генерал Отто фон Мальдер.
С позавчерашнего дня у фон Мальдера не было никакой дивизии. Со вчерашнего дня не существовала на земле и вся Вторая армия. Последний сумасшедший бросок русских и поляков начисто ликвидировал мощную, казавшуюся незыблемой восточно-померанскую группировку немцев. Не помогли части, переброшенные на помощь Второй армии из Курляндии; куда-то исчезло подкрепление, которого так ждали из разных районов Германии, – личные резервы ставки...
Обе ноги фон Мальдера были искромсаны, – его бронированный «хорх» уходил от русских по своему минному коридору и подорвался, не пройдя и двухсот метров. Левую ступню фон Мальдеру срезало как бритвой. Вторая нога была буквально нафарширована осколками. Он потерял много крови. Перевязки делались неопытными руками, причиняли массу страданий и, кажется, привели к сепсису.
Вместе с фон Мальдером в окружение попали пятьдесят три офицера его дивизии. Назвать это «окружением» было бы большой натяжкой. Скованная неподвижным, тяжело раненным генералом, потеряв какие-либо средства передвижения, группа просто-напросто не смогла вовремя выскочить за линию фронта и оказалась в тылу у поляков и русских. Она укрылась в доме одной состоятельной немецкой семьи, не успевшей (или не захотевшей) эвакуироваться. Глава дома – старый вояка Первой мировой войны – счел за честь принять под свою крышу фон Мальдера и всю его группу.
Среди пятидесяти трех офицеров дивизии были два сотрудника армейской спецслужбы. Однако в создавшейся ситуации командование группой принял на себя очень близкий фон Мальдеру человек – гауптман Герберт Квидде. Белокурый, с красивым, тонким, почти женским лицом, Герберт происходил из старопрусской образованной семьи и был беззаветно предан генералу. Когда-то, лет шесть тому назад, когда фон Мальдер еще служил во Франции, неподалеку от Парижа, в Фонтенбло, в штабе главного командования сухопутных сил германской оккупационной армии, он заприметил в одном из отделов юного Герберта Квидде и предложил ему стать у него адъютантом. Квидде с восторгом согласился. С тех пор они не расставались.
– Нужно уходить в лес и ждать любой возможности прорыва. Уже сегодня к вечеру они начнут обшаривать все окрестные фольварки в поисках провианта и обязательно наткнутся на нас, – почтительно и твердо говорил обросший молодой парень в вязаной шапочке и куртке из грубого шинельного сукна – один из двоих сотрудников дивизионной спецслужбы.
