Царская Россия во время мировой войны
Зимний дворец выглядит, как в самые торжественные дни. Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.
Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассэ, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс и именно в Кастеллан и т. д. Ни слова о политике. Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к тройственному согласию.
После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство поняло, наконец, необходимость преобразовать тройственное согласие в тройственный союз.
Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.
Наконец, приходит мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал из Петербурга, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности. Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:
– Я попытаюсь выяснить это.
После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда, президент спрашивает у Сапари:
– Имеете ли вы известия из Сербии?
– Судебное следствие продолжается, – холодно отвечает Сапари.
Пуанкаре снова говорит:
– Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих следствия, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридъюнга и дело Прохаски…
Сапари сухо возражает:
– Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.
Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе, все правительства должны усвоить осторожность.
– При некотором желании это сербское дело легко может быть покончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России – союзница – Франция. Скольких осложнений следует бояться!
Затем он благодарит посла за его визит. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.
Когда мы все трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:
– Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготовляет неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…
Мы переходим затем в соседнюю залу, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.
Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая им руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы они составили длинные донесения своим правительствам. Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.
В шесть часов – посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.
В восемь часов – парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть приборов. Дом, отделанный заново, выглядит торжественно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка-Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Я обновил также ливреи. Наконец, я выписал из Парижа садовника Леметра, у которого такой изобретательный вкус: все посольство украшено розами и орхидеями.
Приглашенные приезжают, одни наряднее других. Их выбор был для меня сущим мучением, вследствие бесконечного соперничества и зависти, которые вызывает жизнь при Дворе: распределение мест за столом было еще более трудной задачей. Но мне так удачно помогают мои секретари, что обед и вечер проходят прекрасно.
В одиннадцать часов президент удаляется. Я сопровождаю его в здание городской думы, где петербургское общественное управление дает праздник офицерам французской эскадры. Впервые здесь глава иностранного государства удостаивает своим присутствием прием городского управления. Зато и встреча из самых горячих.
В полночь президент отправляется обратно в Петергоф.
Большие демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что движение остановлено и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа. С точки зрения союза, это обстоятельство достойно внимания.
Среда, 22 июля.В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце. Ни императрица и ни одна дама не присутствуют. Приборы накрыты на маленьких столиках, каждый на десять или двенадцать приглашенных. На дворе стоит сильная жара, но через открытые окна тень и воды парка посылают нам дуновения свежести. Я сижу за столом императора и президента, с Вивиани, адмиралом Ле-Бри, командующим французской эскадрой, Горемыкиным, председателем Совета министров, графом Фредериксом, министром Двора, и, наконец, Сазоновым и Извольским.
Я сижу слева от Вивиани; справа от него граф Фредерике. Граф Фредерике, которому скоро минет семьдесят семь лет, вполне олицетворяет жизнь Двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он – министр императорского Двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного Совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий кабинетом его величества.
Все его долгое существование протекало во дворцах и придворных церемониях, в шествиях и в каретах, под шитьем и галунами. По своей должности он превосходит самых высоких сановников Империи и посвящен во все тайны императорской фамилии. Он раздает от имени императора все милости и все дары, все выговоры и все кары. Великие князья и великие княгини осыпают его знаками внимания, так как это он управляет их делами, он заглушает их скандалы, он платит их долги. Несмотря на всю трудность его обязанностей, нельзя указать ни одного его врага, столько у него вежливости и такта. К тому же он был одним из самых красивых людей своего поколения, одним из самых изящных кавалеров, и его успехи у женщин неисчислимы. Он сохранил свою стройную фигуру, свои очаровательные манеры. В отношении физическом и моральном он – совершенный образец своего звания, высший блюститель обрядов и чинопочитания, приличий и традиций, учтивости и светскости.
В половине четвертого мы уезжаем в императорском поезде в деревню и лагерь Красное Село, где я буду вспоминать об Анне Карениной.
Сверкающее солнце освещает обширную равнину, волнистую и бурую, ограниченную холмами на горизонте. В то время, как император, императрица, президент Республики, великие князья, великие княгини и вся императорская свита осматривают расположение войск, я жду со статскими и министрами, на возвышении, где раскинуты палатки. Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий.
Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент Республики, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей толпы великих князей и адъютантов. Все останавливаются и занимают места на холме, который господствует над равниной. Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз, перед рядом палаток. Их линия проходит у самого подножья холма.
Солнце опускается к горизонту, на пурпурном и золотом небе, на небе для апофеоза. По знаку императора, пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом «Отче наш»: тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность.
Из лагеря мы возвращаемся в деревню Красное Село, где великий князь Николай Николаевич, командующий войсками гвардии и петербургского военного округа, предполагаемый верховный главнокомандующий русских армий, дает обед президенту Республики и чете монархов.
Три длинных стола поставлены под полуоткрытыми палатками около сада в полном цвету. Клумбы цветов, только что политые, испускают в тепловатом воздухе свежий растительный запах, который приятно вдыхать после этого жаркого дня.
Я приезжаю одним из первых. Великая княгиня Анастасия и ее сестра великая княгиня Милица, встречают меня с энтузиазмом. Обе черногорки говорят одновременно.
– Знаете ли вы, что мы переживаем исторические дни, священные дни? Завтра, на смотру, музыканты будут играть только Лотарингский марш и марш Самбры и Мезы. Я получила сегодня от моего отца телеграмму в условных выражениях: он объявляет мне, что раньше конца месяца у нас будет война. Какой герой, мой отец… Он достоин «Илиады»… Вот посмотрите эту бонбоньерку, которая всегда со мной, она содержит землю Лотарингии, да, землю Лотарингии, которую я взяла по ту сторону границы, когда я была с моим мужем во Франции, два года назад. И затем посмотрите еще там, на почетном столе: он покрыт чертополохом, я не хотела, чтобы там были другие цветы. Ну, что же, это – чертополох Лотарингии. Я сорвала несколько веток его на отторгнутой территории. Я привезла их сюда и распорядилась посеять их семена в моем саду… Милица, поговори еще с послом, скажи ему обо всем, что представляет для нас сегодняшний день, пока я пойду встречать императора.
На обеде я сижу слева от великой княгини Анастасии. И дифирамб продолжается, прерываемый предсказаниями: «Война вспыхнет… от Австрии больше ничего не останется… Вы возьмете обратно Эльзас и Лотарингию… Наши армии соединятся в Берлине… Германия будет уничтожена»… Затем внезапно:
– Я должна сдерживаться, потому что император на меня смотрит…
И под строгим взглядом царя черногорская сивилла внезапно успокаивается.
Когда обед кончен, мы идем смотреть балет в красивом императорском театре при лагере.
Четверг, 23 июля.Сегодня утром смотр в Красном Селе. Шестьдесят тысяч человек участвуют в нем. Великолепное зрелище могущества и блеска. Пехота проходит под марш Самбры и Мезы и Лотарингский марш. Как внушителен этот военный аппарат, который царь всей России развертывает перед президентом союзной Республики, сыном Лотарингии.
Император верхом у подножья холма, на котором возвышается императорский павильон. Пуанкаре сидит справа от императрицы, перед павильоном: несколько взглядов, которыми он обменивается со мной, показывают мне, что у нас одни и те же мысли.
Сегодня вечером прощальный обед на борту «Франции». Тотчас после него французская эскадра снимется с якоря и направится в Стокгольм.
Императрица сочла долгом сопровождать императора. Все великие князья и все великие княгини находятся здесь.
Около семи часов короткий шквал немного попортил цветочные украшения палубы. Тем не менее, вид стола прекрасен: он имеет даже род наводящей ужас величественности, чему способствуют четыре гигантские 305-миллиметровые пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями. Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на горизонте встает луна.
Между царем и президентом беседа не прерывается. Издали, несколько раз, великая княгиня Анастасия поднимает ко мне бокал с шампанским, указывая мне круговым жестом на воинственную обстановку, которая нас окружает.
Наконец начинаются тосты. Пуанкаре кидает заключительную фразу:
– У обеих стран один общий идеал мира – в силе, чести и величии.
Эти последние слова, которые, действительно было необходимо услышать, вызывают бурю аплодисментов. Великий князь Николай Николаевич, великая княгиня Анастасия, великий князь Николай Михайлович глядят на меня сверкающими глазами.
Между тем, время отхода приближается. Император выражает Пуанкаре желание продлить разговор еще на несколько минут.
– Если бы мы поднялись на мостик, г. президент? Там нам было бы спокойнее.
Таким образом, я остаюсь один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло, с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой. С судорожной улыбкой она говорит мне слабым голосом: «Я счастлива, что пришла сегодня вечером. Я очень боялась грозы… Украшения корабля великолепны… Во время переезда президента будет хорошая погода»… Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом, она указывает мне на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном:
– Не могли ли бы вы… – шепчет она. Я догадываюсь, откуда происходит ее неприятное чувство, и делаю рукой знак капельмейстеру, который, ничего не понимая, совсем останавливает оркестр.
– О, благодарю, благодарю, – говорит мне императрица, вздыхая.
Молодая великая княжна Ольга, которая сидит на другом борту корабля с остальной частью императорской фамилии и членами французской миссии, наблюдает за нами с беспокойством в течение нескольких минут.
Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо.
Затем, обращаясь ко мне, она продолжает:
– Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать с ней разговаривать.
В то время, как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю разговор. Как раз в этот момент появляется луна, в окружении хлопковатых, медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Моя тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица молчаливо меня слушает, с пустым и напряженным взглядом, со щеками, покрытыми пятнами, с неподвижными и надутыми губами. Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент Республики спускаются с мостика.
Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и марсельезы обмениваются прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже, через две недели.
Когда я почтительно кланяюсь императору у траппа, он говорит мне:
– Господин посол, поедемте со мной, прошу вас. Мы можем поговорить совсем спокойно на моей яхте. А затем вас отвезут в Петербург.
С «Франции» мы пересаживаемся на «Александрию». Только императорская фамилия сопровождает их величества. Министры, сановники, свита и мои чиновники возвращаются прямо в Петербург, на адмиралтейской яхте.
Ночь великолепная. Млечный Путь развертывается, сверкающий и чистый, в бесконечном эфире. Ни единого дуновения ветра, «Франция» и сопровождающий ее отряд судов быстро удаляются к западу, оставляя за собой длинные, пенистые ленты, которые сверкают при луне, как серебряные ручьи.
Когда вся императорская свита собралась на борту, адмирал Нилов приходит выслушать приказания императора, который говорит мне:
– Эта ночь великолепна. Если бы мы прокатились по морю…
«Александрия» направляется к финляндскому берегу. Усадив меня около себя, на корме яхты, император рассказывает мне про беседу, которая у него только что была с Пуанкаре:
– Я в восторге от моего разговора с президентом, мы удивительно сговорились. Я не менее миролюбив, чем он, и он не менее, чем я, решительно настроен сделать все, что будет нужно, чтобы не допустить нарушения мира. Он опасается австро-германского движения против Сербии и он думает, что мы должны будем на него ответить тесным и прочным согласием нашей дипломатии. Я думаю так же. Мы должны будем показать себя столь же непоколебимыми, как и объединенными в поисках мировых сделок и необходимых средств к примирению. Чем труднее будет положение, тем более объединенными и непоколебимыми мы должны быть.
– Эта политика кажется мне самой мудростью. Я боюсь, чтобы нам не пришлось применить ее в скором времени.
– Вы все еще тревожитесь?..
– Да, государь.
– У вас есть новые причины беспокойства?
– У меня есть, по крайней мере, одна, – неожиданное возвращение моего коллеги Сапари и холодная, враждебная осторожность, в которую он замкнулся третьего дня перед президентом Республики… Германия и Австрия готовят нам взрыв.
– Чего они могут желать? Доставить себе дипломатический успех насчет Сербии? Нанести урон тройственному согласию? Нет, нет… несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы кинуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц-Иосиф хочет умереть спокойно.
В течение минуты он остается молчаливым, как если бы он следил за неясною мыслью. Затем он встает и делает несколько шагов по палубе. Вокруг нас великие князья, стоя, выжидают минуты, когда они смогут, наконец, приблизиться к повелителю, который скупо наделяет их несколькими незначительными словами. Он их подзывает, одного за другим, и, кажется, выказывает им всем полную непринужденность, благосклонную дружественность, как бы для того, чтобы заставить их забыть расстояние, на котором он их держит обычно, и правило, которое он принял, никогда не говорить с ними о политике.
Великий князь Николай Михайлович, великий князь Павел Александрович, великая княгиня Мария Павловна меня окружают, поздравляя себя и меня с тем, что визит президента так удался. На языке двора это значит, что монарх доволен.
Между тем, великие княгини Анастасия и Милица, «две черногорки», отводят меня в сторону:
– О, этот тост президента, вот, что надо было сказать, вот чего мы ждали так долго… Мир – в силе, чести и величии… Запомните хорошенько эти слова, господин посол, они отметят дату в мировой истории.
В три четверти первого «Александрия» бросает якорь в Петергофской гавани. Расставшись с императором и императрицей, я перехожу на борт яхты «Стрела», которая отвозит меня в Петербург, где я схожу на берег в половине третьего утра. Плывя по Неве под звездным небом, я думаю о пылком пророчестве черногорских сивилл.
II. Накануне войны
(24 июля – 17 августа 1914 г.)
Пятница, 24 июля 1914 г.Очень утомленный этими четырьмя днями беспрерывного напряжения, я надеялся немного отдохнуть и приказал моим слугам не будить меня. Но в семь часов утра звонок телефона внезапно нарушил мой сон; мне сообщают, что вчера вечером Австрия вручила свой ультиматум Сербии.
В первый момент и в том состоянии сонливости, в котором я нахожусь, новость производит на меня странное впечатление неожиданности и достоверности. Событие является мне в одно и то же время нереальным и достоверным, воображаемым и несомненным. Мне кажется, что я продолжаю мой вчерашний разговор с императором, что я излагаю гипотезы и предположения. В то же время у меня сильное, положительное, неопровержимое ощущение совершившегося факта. В течение утра начинают прибывать подробности того, что произошло в Белграде…
В половине первого Сазонов и Бьюкенен собираются у меня, чтобы переговорить о положении. Наш разговор, прерванный завтраком, тотчас же возобновляется. Основываясь на тостах, которыми обменялись император и президент, на взаимных декларациях двух министров иностранных дел, наконец, на ноте, сообщенной вчера агентством Гаваса, я не колеблюсь высказываться за политику твердости.
– Но если эта политика должна привести нас к войне… – говорит Сазонов.
– Она приведет нас к войне, если германские державы уже теперь решили применить силу, чтобы обеспечить себе гегемонию на востоке. Твердость не исключает примирения. Но нужно, чтобы противная сторона согласилась договариваться и мириться. Вы знаете мое личное мнение о замыслах Германии. Австрийский ультиматум, мне кажется, служит началом опасного кризиса, который я предвижу уже давно. С сегодняшнего дня мы должны признать, что война может вспыхнуть с минуты на минуту. И эта перспектива должна быть на первом плане во всяком нашем дипломатическом действии.
Бьюкенен предполагает, что его правительство захочет остаться нейтральным: он боится поэтому, чтобы Франция и Россия не были раздавлены тройственным союзом.
Сазонов ему замечает:
– При настоящих обстоятельствах нейтралитет Англии равнялся бы самоубийству.
– Вы не знаете наших нынешних правителей, – грустно отвечает сэр Джордж. – Ах, если бы консервативная партия была у власти, я убежден, что она поняла бы, что повелевает нам с такой очевидностью национальный интерес.
Я настаиваю на решающей роли, которую Англия может сыграть, чтобы унять воинственный пыл Германии, я ссылаюсь на мнение, которое четыре дня тому назад высказывал мне император Николай: Германия никогда не осмелится напасть на объединенные Россию, Францию и Англию иначе, как потеряв совершенно рассудок. Итак, необходимо, чтобы британское правительство высказалось в пользу нашего дела, которое является делом мира. Сазонов с жаром высказывается в том же смысле.
Бьюкенен обещает нам энергично поддерживать перед сэром Эдуардом Греем политику сопротивления германским притязаниям.
В три часа Сазонов нас покидает, чтобы отправиться на Елагин остров, где премьер Горемыкин созывает Совет министров.
В восемь часов вечера я еду в министерство иностранных дел, где Сазонов ведет переговоры с моим германским коллегой. Через несколько минут я вижу, как выходит Пурталес, с красным лицом, со сверкающими глазами. Спор, должно быть, был горячим. Он уклончиво пожимает мне руку в то время, как я вхожу в кабинет министра.
Сазонов весь еще дрожит от спора, который он только что выдержал. У него нервные движения, сухой и прерывистый голос.
– Ну что же, говорю я ему, что произошло?..
– Как я предвидел, Германия вполне поддерживает дело Австрии. Ни одного слова примирения. Зато и я заявил весьма откровенно Пурталесу, что мы не оставим Сербию один на один с Австрией. Наш разговор окончился в очень резком тоне.
– Ах, в очень резком?
– Да… Знаете ли вы, что он осмелился мне сказать? Он меня упрекал, меня и всех русских, что мы не любим Австрии, что мы не совестимся тревожить последние дни ее почтенного императора. Я возражал: «Конечно, мы не любим Австрии… и почему стали бы мы ее любить? Она делала нам только зло. Что же касается ее почтенного императора, то если он еще носит корону на своей голове, так этим он обязан нам. Вспомните, как он нам изъявлял свою благодарность в 1855, в 1878, в 1908 годах… Упрекать нас в нелюбви к Австрии… нет, в самом деле, это слишком».
– Все это нехорошо, дорогой министр. Если разговор между Петербургом и Берлином должен продолжаться таким образом, он долго не затянется. В самом непродолжительном времени мы увидим, как император Вильгельм поднимется в «своих сверкающих доспехах». Ради Бога, будьте сдержанны. Исчерпайте все способы примирения. Не забывайте, что мое правительство есть правительство общественного мнения и что оно сможет деятельно вас поддерживать только в том случае, если общество будет за него. Наконец, подумайте о мнении Англии.
– Я сделаю все возможное, чтобы избежать войны. Но, как и вы, я очень обеспокоен оборотом, который принимает дело.
– Могу ли я уверить мое правительство, что вы не дали еще приказания ни о каком военном мероприятии…
– Ни о каком, я утверждаю это. Мы только решили вернуть по секрету восемьдесят миллионов рублей, которые мы хранили в немецких банках.
Он прибавляет, что постарается добиться от графа Берхтольда продления срока переданного Сербии ультиматума, чтобы державы имели время составить себе мнение об юридической стороне конфликта и поискать путей примирения.
Русские министры соберутся завтра под председательством императора. Я советую Сазонову крайнюю осторожность в мнениях, которые он будет высказывать.
