Грешница

Это маленькое приключение в боскете не оставило бы особого следа в уме мадам де Сегиран, ибо мсье де Сегирану были свойственны подобного рода внезапные приступы волчьего голода, если бы оно не послужило поводом к открытию, явившемуся для мадам де Сегиран источником обуявшего ее душевного смятения и причиной событий, которые я имею вам изложить так как мне их передал во всей их подробности мсье де Ларсфиг. Но, чтобы понять их, возвратимся к сцене в боскете.

Итак, когда, удовлетворив на лоне природы естественное желание своего мужа, как, согласно уже сказанному, ей то случалось уже не раз, мадам де Сегиран пустилась в обратный путь к замку бок о бок с мсье де Сегираном, который, гордясь этой сельской утехой принял свой обычный важный вид, она почувствовала себя охваченной странным волнением. Да, не кто иной как мсье де Сегиран шагал рядом с ней, и не кто иной, в уединении боскета, держал ее в объятиях и подчинил ее своим желаниям, но ей казалось, что она сама не совсем такая же, как всегда. В своем теле она ощутила нечто новое, чего никак не могла понять. Да, она вспоминала телесный дар, который принесла с обычной для нее покорной благосклонностью, но сюда примешивалась неожиданная страстность, приводившая ее в глубокое замешательство. Не была ли бы она счастлива в тот миг, если бы мсье де Сегиран был не тем, кем он был? Если бы другое лицо склонилось над ее лицом, если бы ее схватили другие руки, отвела ли бы она взгляд, оттолкнула ли бы она объятия? Разве в глубине души она не желала бы такой замены? Сойди с подножия мраморный пастух и ласкай он ее своими искусными руками, с каким восторгом всего тела она бы отдалась ему!

С этой мыслью мадам де Сегиран вернулась в замок после приключения в боскете и с тех пор не переставала углублять ее постоянными размышлениями, занимавшими ее весь день и не дававшими ей уснуть ночью, когда она не раз вставала с постели, чтобы думать все о том же. Но чем больше она на этом сосредоточивалась, тем сильнее возрастало ее смятение. Ей становилось все более ясно, что в ней совершилось великое событие. Впервые ей пришло на ум, что можно находить удовольствие в ласках мужчины, который не является супругом, и что больше всего тревожило мадам де Сегиран в этом открытии, так это то, что, удивляясь ему, она нисколько им не возмущалась.

Что в ней заложен инстинкт греха, так это свойство нашей природы, и в этом нет ничего исключительного! Мадам де Сегиран была достаточно вооружена против него, чтобы не бояться уступить его призывам. Можно жить вместе с ним и ощущать его напор в самой сокровенной своей глубине, не поддаваясь ему. Разве не все мы в таком положении? Грех бродит вокруг нас, окружает нас, опутывает, и редко случается, чтобы он, в конце концов, не проник в нас с тем большей легкостью, что бывают темные умы, в которых он пребывает в первородном состоянии и еще до того мгновения, когда он обнаруживает свое присутствие. Но что его потаенные или внезапные попытки не толкают нас сразу же на резкий отпор ему, вот что странно и вот что должно служить нам предостережением против самих себя! Как раз так обстояло дело с мадам де Сегиран, и она готова была видеть в этом действие какого-либо непостижимого колдовства или опасного чародейства.

Однако, прежде чем уверовать в это, мадам де Сегиран упорно доискивалась в самой себе причин той легкости, с какой она отнеслась к соблазнительному образу, неожиданно обнаружившему перед ней склонность, которой она в себе не подозревала. Не приходилось ли ей усматривать как бы предугадание этой склонности в ее всегдашнем пристрастии к занятиям религией, как если бы ей хотелось заранее прибегнуть к оплоту, который они воздвигают в нас, научая нас нашим обязанностям? Не для того ли, чтобы лучше оградить себя от увлечений тела и крови, приняла она веру, чьи многочисленные обряды оставляют нашим плотским стремлениям возможно меньше свободы? И не эти ли основания побудили ее согласиться на брак, где любовь была ни при чем и где она искала лишь безопасности, каковая, по ее мнению, должна была в нем быть полной? Беря в мужья мсье де Сегирана и зная точно, чего он от нее ждет, не желала ли она свести дело плоти к тому, чем оно должно быть, дабы согласоваться с велениями природы? Выйдя замуж, не жила ли она в скромном уединении, избегая появляться в легкомысленном обществе и в вольных компаниях и подчиняясь единственно желаниям мсье Де Сегирана? Но что было пользы от всех этих предосторожностей? Несмотря на все, грех приближался ныне, правда, еще потаенный и лицемерный, но словно чтобы показать, что он не откажется от того, чтобы овладеть ею как властелин, когда настанет час!

Хотя в глубине души мадам де Сегиран и чувствовала, что сама она ничем не способствовала той тревоге, которую она переживала, она все же делала себе упреки, в частности за то, что уступила настояниям мсье де Сегирана в вопросе питания. Хотя ее поведение в этом отношении и могло быть оправдано соображениями здоровья, но тем не менее она допустила здесь известную неосмотрительность. Разве эти слишком тонкие мясные блюда, эти слишком острые пряности, которыми она начала питаться, сначала осторожно, а затем жадно и неумеренно, не содействовали увеличению живости ее крови и росту ее телесных сил? И потом, зачем она иной раз преклоняла слух к любовной молве, долетавшей из ближнего города? Зачем она внимала рассказам мсье де Сегирана о легкомысленных интригах и амурных подвигах, которыми старая мадам де Сегиран тешила свое любопытство и которые она во всех подробностях излагала своему сыну, когда тот ее навещал? Зачем она забавлялась, порою, похождениями какой-нибудь мадам де Листома или какой-нибудь мадам де Брегансон, распутством какой-нибудь мадам де Галлеран-Варад, зачем смеялась тяжеловесным шуткам маркиза де Турва и улыбалась остротам мсье де Ла Пэжоди, который к грехам телесным присоединял грехи ума и приправлял свой разврат безбожием; подобно тому как кавалер де Моморон, чьи скандальные истории доходили и до ее ушей, пренебрегал божескими законами и оскорблял естественный порядок с этим молодым Паламедом д'Эскандо… Да, конечно, все это грешники, приверженные к худшим излишествам, но какое она имеет право быть к ним суровой? Разве сама она не обнаружила вдруг в себе тот же инстинкт, побуждающий требовать у тела наслаждений, которое оно может дать? Все это грешники, своею распущенностью и своими пороками, но сама она разве не грешница тоже, раз чувствует, как живет в ее жилах и в ее крови, как таится за поворотами ее мыслей, как подстерегает в ее теле все тот же недремлющий грех, чей лик явился ей в образе этого нагого и стройного Пастуха, который с высоты подножия насмешливо глядел на нее, когда она в руках мсье де Сегирана преступно грезила о других объятиях?..

Беспокойные и мрачные размышления, которым она предавалась и к которым возвращалась беспрестанно, привели мадам де Сегиран в состояние странной меланхолии. Вскоре ее прелестный румянец поблек, и полнота ее форм опала. Эта перемена не преминула встревожить мсье де Сегирана, особенно когда он увидел, что его жена отказывается следовать режиму, предписанному ей мсье Дагрене и давшему такие прекрасные результаты. Но ни настояния, ни просьбы не могли побороть отвращения, которое мадам де Сегиран проявляла к пище, даже самой нежной и самой легкой, и которое мсье де Сегиран рад был бы приписать тому, что преисполнило бы его радости. Но от этой надежды ему пришлось отказаться: мадам де Сегиран чахла сама по себе, без того, чтобы какая-либо видимая причина могла объяснить происходившую в ней перемену, в которой она каждый день убеждалась перед своим зеркалом. Каждый день она подолгу созерцала в нем не только свое лицо, но и все свое тело. Она изучала его вид не для того, чтобы любоваться его красотой, а для того, чтобы проникнуться к нему омерзением и возбудить в себе презрение к нему. Она старалась видеть в нем лишь сосуд нечистоты и орудие похоти и ненавидела его всеми силами своей добродетели.

В обуревавшем ее душевном смятении, с которым она не могла уже совладать, ее посещали странные мысли, как, например, о том, что она во власти какого-то чародейства или колдовства. Иногда ей казалось, что она поддалась игре воображения и стала жертвой жалкого самообмана. Разве существует в действительности такая разница между одними объятиями и другими, разве есть такие, которые доставляют столь особенные наслаждения, что ради них стоило бы поступиться спасением души? Разве любовное действо не всегда одно и то же, и что можно от него ждать, кроме того, из чего оно состоит, то есть услады, одинаковой для всех, кто его совершает?

Как ни была взволнована мадам де Сегиран, она все же не утратила способности рассуждать, и ее рассуждения приводили ее иной раз к выводам, которые, если она на них и не задерживалась, тем не менее занимали ее некоторое время. Не являлось ли наилучшим средством рассеять этот мучивший ее самообман – сравнить его с действительностью? Разве надежда вновь обрести телесный мир не стоила того, чтобы позволить плоти испытать то, чего она желает? Как знать, не таит ли грех собственную смерть в своем свершении, подобно тому как нарыв разрешается от гноя, если разрушить его оболочку? Не есть ли всякое искушение не более чем туман, чьи призраки не могут противостоять устремленному на них взгляду, и что от них остается, если их увидеть в их облачной тщете?

Но на этом пути мадам де Сегиран сразу останавливали ее искреннее благочестие и искренний страх божий, а если бы она их и превозмогла, она все равно не могла бы признать себя вправе, ради личной выгоду вовлечь во грех того, кого она избрала бы орудием, которым положила бы конец своим терзаниям и уяснила бы себе их сущность. Делясь своим грехом, она бы его удвоила, ибо, если она и могла бы покаяться в своей вине и искупить ее, у нее не могло быть никакой уверенности, что ощутит раскаяние в своей вине тот, кто впадет в нее вместе с ней. Таким образом, человек, которого бы она сжимала в своих объятиях и который, быть может, показал бы ей тщету ее самообмана, был бы ею малодушно обречен на вечное осуждение, и она ввергла бы в гибель его одного, разве лишь он увлек бы и ее за собой. И этот образ был так жив и так ярок, что мадам де Сегиран содрогалась от ужаса, ибо от ее гугенотской юности в ней сохранились библейские видения, воскресавшие в ней пламенеющими анафемами. То ей чудилось, что она катится в бездну, обнявшись с соучастником своего греха; то, стоя над пропастью, она видела его окруженным огненными языками, обагрявшими своим отсветом ее щеки, горящие сквозь их бледность и худеющие с каждым днем.

* * *

Со времени женитьбы своего брата на мадмуазель д'Амбинье или, точнее, со времени смерти первой мадам де Сегиран кавалер де Моморон не изволил больше показываться в Эксе, куда его мать тщетно призывала каждый год, по окончании кампании и возвращении галер в порт для разоружения. Как известно, в конце октября галерная эскадра возвращается на зимовку в Марсель или Тулон и выходит в море, если то требуется, лишь весной. По разоружении галер шиурма остается на судне, равно как и надзирающие за нею комиты и аргузины, а командующие ею офицеры, пользуясь этим, разъезжаются по домам для устройства личных дел, если только не предпочитают поселиться в городе и жить там на досуге. Так именно и поступал кавалер де Моморон, ссылась на то, что эксский климат ему не подходит. Напрасно старая мадам де Сегиран торопила его приехать, указывая на свой преклонный возраст; кавалер отвечал, что с таким здоровьем, как у нее, она проживет до ста лет и что он вполне успеет вернуться к ней, когда не сможет уже спать под тентом и жить по-морскому.

Но хотя старая мадам де Сегиран и редко видела своего сына-кавалера, она кое-что слышала о нем, ибо об образе жизни, который он вел в своей марсельской квартире, доходили вести даже до Экса. Сообщались некоторые черты его быта, рисовавшие кавалера де Моморона человеком довольно малопочтенным. У мсье де Моморона шла крупная игра, и рассказывали, что понтеры не всегда бывали ею довольны и не всегда убеждены в том, что партия была честной. Это вело к дракам и скандалам, получавшим неприятную огласку и отнюдь не красившим репутации мсье де Моморона, равно как и поведения мсье Паламеда д'Эскандо, неразлучного спутника кавалера на море и на суше, и говорилось даже, что и тот, и другой совместно поплывут в ад, куда их не преминут привести их разврат и непотребство.

Слыша про такие толки, мсье де Моморон смеялся, а мсье Паламед д'Эскандо жеманничал и, разглядывая в зеркало свое хорошенькое девичье личико, строил глазки направо и налево, чем возбуждал великую ревность мсье де Моморона. Кавалер, действительно, не сводил с мсье Паламеда глаз, а тот этим пользовался, чтобы добиваться от мсье де Моморона новых колец Для своих пальцев, новых нарядов для своего тела и тончайших духов и притираний, на которые был падок. Эти траты вызывали необходимость, кроме игорных доходов, в довольно настойчивых денежных просьбах, с которыми мсье де Моморон обращался к матери и брату и которыми время от времени напоминал им о себе. Следует, однако, сказать, что у кавалера де Моморона имелся и другой способ не дать о себе забыть. Мсье де Моморон был прекрасный офицер, из самых храбрых и самых искусных, и не было случая, чтобы его галера не отличилась или чтобы он не повел себя блистательно. Юный Паламед д'Эскандо подражал ему в этом и выказывал себя всякий раз мужественно смелым, так что дурная слава того и другого сопровождалась уважением, заставлявшим, несмотря ни на что, отзываться о них лестно. Не было предприятия или сражения, во время которых они не обратили бы на себя внимания своей стойкостью и отвагой.

И вот в один прекрасный день стало известно, что незадолго перед тем кавалер де Моморон был довольно тяжело ранен в морской стычке на высоте островов Стромболи, где он повел себя как обычно. Несмотря на рану, мсье де Моморон не пожелал сдать командования галерой и должен был вернуться на ней в Марсель куда вся эскадра ожидалась в последних числах октября. Эта весть достигла мсье де Сегирана как раз тогда когда он был занят поисками какого-нибудь развлечения, чтобы вывести мадам де Сегиран из меланхолии одолевавшей ее все более и более и начинавшей причинять ему некоторое беспокойство. Оно увеличивалось еще и тем, что мадам де Сегиран стала держать себя с ним по-новому; не то, чтобы она отвергала его желания, но она относилась к ним с каким-то страхом, словно боясь их проявления и последствий. Нередко она старалась найти повод уклониться от них, ссылаясь на свое здоровье или какую-нибудь иную причину. Эта телесная холодность, выказываемая по отношению к нему мадам де Сегиран, невольно удивляла мсье де Сегирана, и он предпочитал приписывать ее чему угодно, но только не тому, что обычно разлучает жен от общения с мужьями, то есть известной усталости, вызываемой у них подчас однообразием супружеского постоянства. Мсье де Сегирану не хотелось думать, чтобы то, которое проявлял он, могло быть докучным, ибо оно преследовало цель, относительно которой они с мадам де Сегиран давно пришли к соглашению.

Во всяком случае, мсье де Сегиран был не прочь воспользоваться этим ранением своего брата Моморона как средством отвлечь мадам де Сегиран от угнетавших ее меланхолических мыслей. Поэтому он предложил ей поехать вместе с ним в Марсель к приходу галер навстречу кавалеру де Моморону, чтобы узнать о его здоровье и обеспечить ему уход, могущий оказаться необходимым ввиду его раны, чего не могла сделать старая мадам де Сегиран, прикованная к креслу подагрой. Мадам де Сегиран не возражала против такого проекта и приняла его с тем же равнодушием, с каким относилась теперь ко всему решительно, как если бы ничто на свете не стоило взгляда ее прекрасных глаз, отныне почти всегда опущенных вниз, словно они вечно боялись встретиться с каким-нибудь зрелищем, способным их оскорбить. Но мсье де Сегиран полагал, что вид галер, входящих в порт, поневоле заставит ее поднять их. Таким образом путешествие в Марсель было решено, и мсье де Сегиран занялся необходимыми приготовлениями, чтобы сделать его легким и приятным. Маркиз де Турв, у которого в Марселе был дом, предоставил его в распоряжение мсье и мадам де Сегиран, дабы они могли с удобством дожидаться часа возвращения галер.

Утром двадцатого числа октября месяца к мсье и мадам де Сегиран пришли сказать, что эскадра усмотрена в открытом море и что она, по всей вероятности, войдет в порт к концу дня. День обещал быть ясным, и в два часа, когда мсье и мадам де Сегиран сели в карету, чтобы ехать в гавань, солнце сияло во всем своем блеске. Город уже принял праздничный вид, и по всем улицам к порту двигался народ, так что карета с трудом пробиралась сквозь толпу. Мсье де Сегиран любовался ее оживлением и веселостью и дивился разнообразию, которое она являла взору, ибо она состояла из всякого рода людей, горожан и ремесленников, рыбаков и матросов, продавцов плодов и цветов, нищих и карманников, не считая левантинцев, одетых по-турецки. Весь этот пестрый люд теснился и толкался среди шума шагов и голосов, среди запаха пряностей и моря, с шутками, смехом и криком. Чем ближе к набережной, тем гуще становилась давка. Люди мяли и давили друг друга, чтобы протискаться на первые места. Уличные торговцы расставили свои лотки и продавали съестное и всякую мелочь. Здесь можно было выпить и закусить. Вам предлагали мальгское вино, арбузы, раковины. Нищие выставляли напоказ свои язвы и протягивали свои чашки. Фокусники и шарлатаны упражнялись в своем промысле и торговали лекарствами и амулетами. Птичник держал в клетках разных заморских птиц диковинной окраски и, на шестах, многоцветных попугаев, выстроенных в ряд, словно на параде. Перед длиннобородым левантинцем прыгала стая голозадых обезьян, и их дразнили ободранные шалунишки в дырявых штанах, сквозь которые просвечивали бедра. Иной раз возникала драка из-за поползновения какого-нибудь воришки. Обменивались тумаками; перекрещивалась брань. Иногда появлялось шествие: какое-нибудь братство с хоругвями и эмблемами. Ждали городской совет, который должен был явиться приветствовать герцога Вердонского, командующего эскадрой, и поздравить его с благополучным прибытием.

Между тем карета мсье и мадам де Сегиран, пробившись не без труда, заняла место, наиболее удобное для того, чтобы ничто не заслоняло им зрелища. Опустив дверные стекла, мсье и мадам де Сегиран любовались картиной, открывавшейся их взглядам. Окаймленный во всю свою длину домами, окна которых были оживлены неимоверным количеством любопытных порт расстилался из конца в конец, замыкаемый стенами и башней форта святого Иоанна. Его заполняло множество причаленных или стоявших на якоре судов так что кое-где не видать было воды, которую в других местах бороздили лодки и баркасы. Все это образовывало сплетение ярко раскрашенных корабельных кузовов, носов и корм, украшенных фигурами и эмблемами, мачт, рей прямых и косых, снастей, флагов и вымпелов, колеблемых легким ветром. С каждой минутой толпа росла; но по мере того, как время шло, она становилась все более шумной, разгорячаемая собственными криками. Они удваивались, когда кто-нибудь, по неосторожности, слишком близко подойдя к краю, падал в воду. Его вытаскивали всего мокрого. Эти интермедии умеряли нетерпение ожидания, которое мсье и мадам де Сегиран начинало уже казаться слишком долгим, как вдруг, едва мсье де Сегиран посмотрел на часы и удостоверился, что они показывают четвертый час, грянул пушечный выстрел, подхваченный громкими криками и звоном всех колоколов. И вот шум сменился великой тишиной. Взоры всех обратились к фарватеру, соединяющему порт с открытым морем. Галеры приближались.

Первой появилась «Ла Реаль», на которой шел герцог Вердонский и которая несла на грот-мачте квадратный флаг. На ней, как известно, двадцать шесть банок по семь весел. Корпус ее белый. Ее кормовая рубка, в виде беседки, покрыта камчатым тентом, поддерживаемым четырьмя золочеными стрелами. Гребцы ее носят синие казаки и колпаки, вместо обычных красных. У входа в порт она вдруг убрала паруса, и в то же время слух пронзили свистки комитов, руководивших маневром. Как только паруса упали, весла принялись мерно бить по воде. С каждым взмахом галера подвигалась вперед. Вскоре можно было ясно различить куршейную пушку и аргузинов в коричневых куртках, стоявших на куршее, меж тем как «Защитница», шедшая вслед за «Ла Реаль», выполняла тот же маневр, который одна за другой повторили все остальные галеры-зензили или обыкновенные, числом семь: «Победа», «Дофина», «Сила», «Корона», «Фортуна», «Слава» и «Отважная», которая следовала последней и которой командовал кавалер де Моморон. Все они шли медленно, под гул приветствий, звон колоколов и гром пальбы.

Встречаемая так, «Ла Реаль», перестав грести, стала на назначенное ей место, то же проделали и остальные галеры, суша весла, то есть убрав их таким образом, чтобы каждое, продетое в строп, легло горизонтально на постицах, что делало честь искусству офицеров и послушливости шиурмы. Затем опустили сходни. Герцог Вердонский гордо сошел на берег. Он был в боевом мундире и шляпе с перьями и железным гарнитуром, в штанах из буйволовой кожи и сапогах. В этот миг крики усилились, так что едва ли он много разобрал в той речи, с которой к нему обратился мэр, окруженный городским советом. Тем не менее он любезно ответил на нее несколькими словами. Мсье де Сегиран видел, как он прошел мимо его кареты, чтобы сесть в ту, что была подана для него. Тем временем мсье де Сегиран вышел, стараясь опознать галеру мсье де Моморона, и попросил одного из сошедших на берег офицеров указать ему ее. Это оказалась та, которая, по-видимому, получила наиболее тяжкие повреждения. Ее грот-мачта была скреплена посередине и не хватало фок-мачты. Подходя ближе, мсье де Сегиран увидел на шканцах мсье Паламеда д'Эскандо, который, узнав его, стал ему делать знаки. Мсье де Сегиран не обладал морскими ногами, а потому не без труда взошел по сходням. Это ему удалось с помощью мсье Паламеда д'Эскандо, спустившегося к нему навстречу и тотчас же проводившего его к кавалеру де Моморону.

Мсье де Моморон лежал в кормовой беседке, ибо полученная им в бедро рана сильно осложнилась из-за недостаточного ухода и его необходимо было передать в руки опытного хирурга, если он не желал остаться хромым на всю жизнь или претерпеть еще худшие невзгоды. Появление мсье де Сегирана, по-видимому, вызвало в нем скорее чувство удивления, нежели удовольствия; тем не менее он довольно охотно согласился быть отвезенным в дом маркиза де Турва, где все было приготовлено для того, чтобы он там жил, пока не подлечится настолько, чтобы уехать на окончательную поправку либо в Экс, к матери, либо в Кармейран, к брату. Само собой разумелось, что неразлучный мсье Паламед д'Эскандо будет его сопровождать. Когда это было установлено, мсье де Моморон с полной готовностью позволил отнести себя в карету, где его ждала мадам де Сегиран.

Она печально смотрела на выстроенные вдоль набережной галеры, чьи высокие кормы красовались резьбой и золочеными фонарями, и с состраданием думала о бедных каторжанах, двигавших их весла усилием своих тел. Она вспоминала их жалкую цепь, встреченную холодным зимним днем на лионской дороге. Быть может, некоторые из этих несчастных здесь, прикованные к банке, которая, как ей сказали, их ждала? Их кожу выдубил морской ветер и опалило небесное солнце. Они изнывают от работы, стонут от голода и жажды, кричат под плетью аргузинов и комитов, терпят муки рабства, от которых ничто не освободит их, кроме смерти, да и то это освобождение будет лишь переходом к другим мучениям, на этот раз вечным, ибо их цепи расплавятся только на адском огне, чей отсвет они уже носят на себе в красном цвете своих казаков и колпаков. И при мысли о вечных страданиях, которые уготованы грешникам, мадам де Сегиран охватывали жестокий страх и невыразимая тоска.

Прибытие кавалера де Моморона, на носилках, освободило ее от этих дум. Его не без труда усадили в карету, где заняли место также мсье де Сегиран и мсье Паламед д'Эскандо, но, очутившись рядом с мадам де Сегиран, мсье де Моморон довольно скоро пришел в нечто похожее на хорошее настроение и рассыпался в комплиментах красоте своей невестки. Мсье ПаламеД д'Эскандо вторил его словам, посылая мадам де Сегиран тайные взгляды, не ускользнувшие от внимания мсье де Моморона, который решил, если бы ему вздумалось долечивать рану у брата, строго следить за невесткой и не подпускать к женщинам своего Паламеда, который довольно неожиданно, мошенник, оказался к этому как будто расположен. Мсье де Моморона это не устраивало, и он вовсе не собирался лишаться благосклонности своего любимчика.

V

Однажды утром, бреясь и прилаживая парик, маркиз де Турв был отвлечен от своего занятия странным происшествием. Сперва он счел было себя игралищем слухового обмана и засунул палец в ухо, чтобы таковое прочистить. Затем по его широкому лицу разлилось выражение удивления, причем он поднялся с кресла и остался стоять, внимательно прислушиваясь. Безусловно, он не ошибался. До него доносились звуки флейты, и мсье де Турв узнавал в них арию, которая была ему знакома и которая как будто исходила из комнаты, где недавно жил мсье де Ла Пэжоди. Комната же эта оставалась запертой со времени отъезда Ла Пэжоди с цыганкой, ибо мсье де Ла Пэжоди увез ключ с собой. Между тем, сомнения быть не могло, кто-то играл на флейте у мсье де Ла Пэжоди. Случись это ночью, мсье де Турв, будучи довольно суеверен, подумал бы, что музыкальный призрак мсье де Ла Пэжоди проник в его обиталище и что там дает концерт его тень, но после рассвета призраки не являются, а потому мсье де, Турв, решив самолично дознаться, в чем дело, выбежал на лестницу и вскоре очутился у двери в магическую комнату. Незримая флейта раздавалась в ней столь мелодично, что мсье де Турв на миг замер, очарованный, потом, толкнув дверь плечом, остановился на пороге, пораженный тем, что он видел.