Детдом для престарелых убийц
Коллеги, зная за нами любовь к устному творчеству редактора, толпами ходили читать очередную «нетленку» руководителя. Написанная крупными буквами, яркими фломастерами, она смотрелась не хуже, чем лозунги на первомайских коммунистических демонстрациях.
На этот раз над головой моей начальницы по культуре красовалось:
«Нам надо провести подписную кампанию так, чтобы не ударить лицом ниже пояса!»
По дороге в редакционную столовку Мотя продолжает свое прерванное из-за летучки эротическое повествование:
– …Я Верку-Веранду именно за эту крайнюю порочность и любил. Не поверишь – до исступления. Это ее сочетание абсолютной развращенности и ангельской внешности. Она засыпала только с мужской родилкой во рту. Если она не могла найти себе на ночь болт потолще и подлиннее, у нее начиналась бессонница. Она меня уверяла, что это с ней происходит потому, что ее мать слишком рано оторвала ее от своей груди. И теперь мужской штырь, который она так азартно сосет и лижет, символизирует для нее материнскую грудь.
– Грустная история, – говорю я.
– Своей слюной она навсегда приклеила мой член к своему рту, – не унимался даже в очереди за дохлыми котлетами разгоряченный воспоминаниями Мотя С. – И, знаешь, я бы смирился со всем этим, нашел бы массу оправданий и жил бы, как все… Если бы не ее бесконечные измены. Как только представлю, сколько литров мужской спермы она проглотила за свою жизнь, то готов просто убить ее на месте!..
СВОБОДНОЕ МЕСТО
– Ты что такой хмурый сегодня? – спрашивает меня Семен. Он только что вошел к нам в кабинет. Надо мной висело новое изречение нашего редактора:
«Писать нужно так, чтобы в ваших статьях комар муху не подточил!»
– Три дня ничего не пил. У меня уже началось алкогольное голодание.
– Ну и в чем же дело? – обрадовался такому повороту Сэм. – Пьянству – бой, так выпьем перед боем!
И, выкатив глаза так, что они заполнили собой все пространство между нами, продолжил:
– Я тебя с такой шлюшкой познакомлю – ты на месте в штаны кончишь! Девочка вэри вэл, как говорят проклятые америкосы. Она, между прочим, француженка. Ну или бабка у нее француженкой была… Неважно!.. Короче, она сама тебе в постели расскажет. Честная давалка, но предупреждаю – с заскоками: считает себя колдуньей и астрологом, иногда гнать начинает – про конец света, про явление Антихриста и прочую фигню. Как друг, я тебе должен сказать еще про одну вещь. Как бы это получше сформулировать… Она бывшая подружка нашего бедного Макса Пигмалиона. Думаю, это она довела его до ручки. Так что смотри, сильно не увлекайся, если не хочешь опять отправиться на поиски своей «Австралии». Народная мудрость гласит: наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать. Усек?
– А как, говоришь, ее зовут-то? – в предчувствии у меня заныло сердце.
– Шарлоттой, – обнажил в лошадиной улыбке свои длинные зубы Семен.
На сером фоне неба падающие хлопья снега кажутся черными. Снег такой белый, что даже черный.
Мы сидим втроем в небольшом, уютном и очень престижном ночном баре «Золушка»: я, Семен и Шарлотта. «Какой красывый дэвушка, вах, и снизу и сверху красывый», – подмигивает мне Сэм.
Я практически не знаком с ней. Намеренно меняю свой голос, чтобы эта потрясающая, нездешняя, таинственная дама не догадалась, что я ей звонил как-то пьяный, прочитав ее номер на стенке телефонной будки.
Шарлотта действительно похожа на француженку: каре, немного смуглая кожа, вздернутый носик, темные большие глаза, миниатюрная фигурка, тонкая талия. Маленькая грудь, но зато торчком. Я быстро оказался переполнен чувствами, как бочка с водой во время осенних дождей.
Официантка принесла карту вин и коктейлей.
– Как вы любите? – вежливо уточняю я у Шарлотты.
– Мне нравится два-в-одной, – иронично отвечает она, глядя мне прямо в глаза. Фраза произнесена ею так, что я катастрофически краснею.
Часа через полтора я, разгоряченный пятью стаканами коктейля «Огни Ямайки», желая выглядеть суперменом, шепнул ей на ушко:
– Шарлотта…
– Да, я слушаю тебя, я вся – сплошное ухо…
– Какие у вас тонкие черты лица. Жаль, в замужестве они наверняка сломаются. Шарлотта, я просто замешан на сексе…
– Ну так действуй, – та же ироническая полуулыбка. – Кто тебе не дает? (С ударением на последнее слово.)
Краснею опять один я.
…В эту ночь у нее дома я с яростью вставил свой мужской жизненный стержень в ее внутреннее женское содержание.
«ВОЛОПУЙСКАЯ НЕДЕЛЯ»:«Дорогая „Неделька"!
Я дружу со своим мальчиком два дня. Как только мы познакомились, он сразу же захотел поцеловать меня в губы. Я совсем этого не хотела, но не знала, как отказаться. Просто открыла рот и стала двигать языком.
Мне было противно ощущать у себя во рту язык чужого человека. Не хочу, чтобы повторялось это снова, а мальчик настаивает. Что сказать ему? Марина, 12 лет».
Редакция: «Поцелуй в губы – это очень интимно… Когда ты кого-нибудь полюбишь, будешь ему доверять, ваши теплые поцелуи будут совсем другими. И у тебя уже не будет неприятных ощущений, ведь это не чей-нибудь язык, а он будет принадлежать человеку, которого ты любишь. Но чтобы достичь этого, совсем необязательно превосходно владеть техникой поцелуя…»
ФПЖ
(ФАКУЛЬТЕТ ПРОЖИГАТЕЛЕЙ ЖИЗНИ)
– День рождения бывает раз в жизни, – сказал я как-то Шарлотте. – Ну, в лучшем случае, два.
Она не помнила, когда у нее день рождения. И тогда мы выбрали тот день, какой ей больше понравился.
Дверь, как всегда, была незапертой. Я опоздал ровно на три бутылки белой и три сухого вина.
Так-так. Вежливо поздоровавшись со всеми, я осматриваю этот зверинец, состоящий из представителей местной богемы, сбежавших сюда от скуки жизни, чтобы забыться здесь в непристойности и глюках.
На той стороне праздничного стола пьют морковный сок два здоровенных бугая (культуристы-качки, это, скорее всего, просто ее ебари, «дежурные мальчики», которых она держит на всякий пожарный).
Местный знаменитый тележурналист Михаил Дундарин (все ласково зовут его Дундик), заметив меня, машет рукой и сразу же наливает водку мне и себе. Остальных он как бы не замечает. А среди этих остальных – пара художников-модернистов, вечно голодных, но истинно верящих в будущее своего прошлого, далее – Шарлотта и ее подружки, кажется, они занимаются модельным бизнесом. Напротив них – Николс, астролог (злые языки за своеобразную узость физиономии прозвали его Коля-Пол-Лица), он со своей флегматичной подружкой Альбой (Альбиной, у нее всегда такое обиженное, оскорбленное выражение лица, что все зовут ее Оскорбинка), и, естественно, Семен.
Рядом с Сэмом на софе с обеих сторон сидят две длинноногие девки. Одна, как я понял, для меня. Девушки для дегустации. Конечно, в этих девок уже кончали (и не раз), но внешне они далеко не конченные. Кроме того, тут и там по квартире рассовано, распихано, разбросано, разложено и расставлено еще человек семь-восемь эстетствующих бездельников местного розлива.
А вон там, в углу, с бокалом вина в руке, с бледным мечтательным лицом, длинными ресницами, узкоплечий и такой хрупкий молодой человек. Он здесь как бы ни при чем, он сам по себе. Разглядывает альбомы испанской средневековой живописи. Это уже посерьезнее. Даю сто пудов, это очередной ее воздыхатель.
Небольшой музыкальный центр проигрывает компакт-диски с танцевальной музыкой семидесятых, восьмидесятых годов: «Бони М», «Арабески», «Оттаван», «Ирапшен», «АББА», «Баккара» и пр. Короче, белый танец для очень черного негра. Меня эта музыка давно не вставляет. Кто хочет – танцует, остальные беседуют, курят на балконе, целуются на кухне и в ванной. Кто-то уже заперся в небольшой спальне Шарлотты, а кое-кто пугает в туалете унитаз. В общем, вечеринка в разгаре. «Ну что ж, – подумал я, – если застолье нельзя остановить, то его можно возглавить».
– Семен, что, по твоему мнению, такое «сублимация в искусстве»? – спрашивает Николс.
– Это когда в краски макаешь не кисти, а свой член, – отвечает Сэм. – Предлагаю выпить, чтобы мужчины – всегда, а женщины – везде!
Знаменитому тележурналисту Михаилу Дундарину понравилось то, что сказал Семен, и он теперь уже налил водки себе, мне и ему.
С кухни наконец-то возвращается уединившийся там с начинающей поэтесской Натальей Никакаевой Мотя Строчковский. Видимо, вечер поэзии с отдельно взятым женским телом у него удался. Наталья Никакаева, потупив взор и поправляя съехавшую на бок мини-юбку, села за стол допивать свое шампанское, а Мотя, расплескивая налитый ему в стакан огуречный рассол, с восторгом объявляет всем, что собирается издавать газету. Она будет называться «Неудачник». Девиз: «Неудачники всех стран, уединяйтесь!».
– У моей газеты будет громадный тираж! – брызгает слюной на рядом сидящих Строчковский. – Ибо неудачников в мире куда больше, чем счастливчиков. Я буду печатать материалы о знаменитых неудачниках всех времен и народов, исповеди неудачников, адреса неудачников для переписки, материалы о неудачных войнах, фирмах, испытаниях, космических полетах, браках, родах, судьбах и прочее, и прочее. Этот список бесконечен! Тут же советы, пожелания, рекомендации, инструкции, как поступить в той или иной несчастливой ситуации.
– Клянусь, это будет самая популярная газета в мире! – Под впечатлением своих идей Мотя наваливается на край стола и опрокидывает на себя тарелку со шпротами. – Даже в основании нашей злосчастной цивилизации лежит неудача, мировая катастрофа, трагедия. Апокалипсическое сознание заложено в нас на генном уровне.
– На геенном уровне, – подсказывает Семен и протягивает ему салфетку, а затем рюмку, чтобы чокнуться. – Не говори вслух о вдохновении, а то Бог ток отключит!
Мотя выпивает и продолжает с восторгом брызгать слюной:
– Глеб, пойдешь в мою газету ответственным секретарем?
– Почему я?
– Мне кажется, у тебя достаточно высокий уровень замогильности в крови! – с восторгом кричит через стол развеселившийся от своей остроты Строчковский.
– Иди к черту, кумир беременных женщин и малолетних преступников! – Я ковыряюсь вилкой в каком-то салате. Кажется, уже в чужой тарелке.
– Ничего не поделаешь. Если держишь руку на пульсе времени, то ногу обычно – на горле собственной песни, – насмешливо произнес знакомый голос за моей спиной. Но я не оглянулся. Мне было совершенно наплевать, в чей огород этот камень и кем он брошен.
– А сколько в твоей газете будет стоить, допустим, одна информационная заметка? – с иронией спрашивает Мотю астролог Николс. Они немного недолюбливают друг друга.
– Ну, не знаю, – пытается отмахнуться от докучливого Николса Мотя. – По крайней мере не меньше, чем в других местных газетах.
– Значит, у тебя будет плохая газета, – неожиданно вмешивается в дискуссию Семен.
– Почему? – Мотя почти искренне удивлен.
– А потому, Мотя, – поучает Строчковского Сэм, – что если в газете за информацию платят меньше, чем стоит бутылка водки, – это плохая газета. И тебе, как газетчику, надо бы об этом знать.
Я понял, что Семен с Мотей еще долго будут выяснять вопрос о газетном бизнесе и его составляющих, и решил, что уж лучше перекурить это дело на балконе.
На улице крался, как будто что-то украл, ночной дождик. Было свежо, и эта свежесть приятно охлаждала разгоряченную алкоголем и комнатной духотой голову. Я закурил и сделал несколько глубоких затяжек. Стоя один на один с августовской ночью, я с иронией вспоминал, сколько издательских проектов, подобных Мотиному, было уже в моей жизни.
Вот, например, несколько месяцев назад группа молодых литераторов, возглавляемых длинноволосым, похожим на Родиона Раскольникова, местным философом и лидером консервативного авангарда Любомиром В. Славиным, затеяла почвеннически-модернистский литературно-публицистический альманах «Всадница Без Головы». Было очевидно, что ребятки еще не наигрались в литературу и искренне верили, что рождены для Нобелевской премии, а не для каждодневной газетной поденщины ради хлеба насущного.
Так как они читали мои статьи в «Вечерке», то и предложили написать для них какое-нибудь эссе. И даже уверяли, что альманах этот имеет гонорарный фонд, весьма активно пополняемый пожертвованиями местных меценатов (как выяснилось впоследствии, патриотов финансировал дядюшка Дж. Сорос).
Ну так вот, Любомир В. Славин, высверлив своими пронзительными глазами в моей бедной ауре глубокие незарастающие отверстия, попытался запрограммировать меня на написание эссе, в котором бы я подвел итоги недолгого царствования экзистенциализма в мировой литературе.
Они считали, что это до сих пор актуальная тема. Увы, мне не хотелось с ними ссориться и объяснять, что они опоздали с этим заказом минимум лет этак на тридцать-сорок.
А так, да что греха таить, когда-то давным-давно меня действительно занимала проблема атеистического экзистенциализма в произведениях Сартра и Камю. И я по-дилетантски выстраивал родословную их героев от Достоевского и Ницше.
Свои наивные заметки я пытался построить чуть ли не на обычной игре слов: интеллектуальная нищета Ницше и достаточность Достоевского. Эти великие фамилии, писал я, сами собой встают рядом, как только начинается обсуждение какой-нибудь социально-философской проблемы.
Два максималиста – они как два крыла одного центра, который только благодаря им и сохраняет устойчивое равновесие. Ницше – как крайний аморалист, Достоевский, со своими максимами добра и красоты, – как крайний идеалист-моралист православного толка и т. д.
(Далее, несмотря на неправдоподобность ситуации, внутренний монолог должен продолжаться также правильно и четко, невзирая на выпитое главным героем изрядное количество спиртного. – Прим. неизвестного нам переводчика.)
«ЗАКАТ СОЛНЦА ВРУЧНУЮ.
БРАТЬЯ ДОСТОЕВСКИЕ»
…А тем временем гости Шарлотты окончательно разбились на пары и рассосались по квартире. Кто-то, видимо по чистой случайности, сунул в магнитофон кассету с Б. Г.: «Будь один, если хочешь быть молодым», – пел кумир моей юности.
Я же продолжал курить, от нечего делать припоминая свое экзистенциальное прошлое. То давнее эссе я хотел назвать «Человек, который стал дорогой…». А вторая часть этой работы называлась бы «Дорога, которая стала человеком».
Ницше ограничен и предсказуем в своих парадоксах и софизмах, так утверждал я по малолетству. Его произведения несут в себе печать творческого повтора. С первых же строк любого его произведения понятно, что именно он сейчас будет отрицать, клеймить и разрушать. А это, согласитесь, быстро надоедает. В своем нарочитом нигилизме он просто скучен и смешон, как ряженный в костюм демона бездарный актер провинциального театра. Ницше нищ духом, да, в общем-то, и талантом. Разрушая старый Храм, он не построил нового.
А мечущийся Достоевский достаточен и гармоничен в своем творчестве. Он тоже бунтарь, местами нигилист, но в своих парадоксах он непредсказуем. Эта непредсказуемость проистекает от полноты и многообразия его дарования. У него есть и то, что есть у Ницше, и много того, чего у «Заратустры» нет. Он идет своим путем, но чувствуешь, что, кроме этого пути, он знает еще великое множество дорог и дорожек.
Сартра я видел как бы в тени Ницше, а Камю в тени Достоевского.
Мне, наивному, почему-то показалось, что Сартр на примере своих героев как бы дает людям некий Шанс, но в то же время предупреждает, что этот их шанс – последний.
Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринял попытку создать героев, которые способны утверждаться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для разрушения или же свободы для созидания.
У Сартра герои в процессе существования перерождаются из Прометея в Цезаря. Парадокс, но, бунтуя против Отца, он, тем не менее, находит оправдание для его отцовства. Тоталитаризм, автократия – это как бы и есть то самое взросление, смелость взять вину на себя.
Есть еще один путь – полная свобода, отказ от всех общепринятых правил и законов и даже основного закона – «не убий». То есть принцип сильной личности – утверждение некой высшей жизни с помощью смерти (что-то от бунтарей Достоевского). Коротко можно сформулировать так: после того как ты преступил основной завет людей «не убий» и убил, у тебя нет обратной дороги, ты теперь можешь идти только вперед, к обретению собственного смысла, цели, дальнейшего совершенствования.
Какова основная цель экзистенциальной философии? Заставить людей наконец-то повзрослеть, расстаться со своей социальной инфантильностью: а ничто так не «взрослит» людей, как чувство ответственности.
Человек, отвергнувший Бога, бесконечно одинок, – это его подвиг, но это и его трагедия. Он заброшен в этом мире, ему не на кого надеяться, кроме как на самого себя. Он поставлен перед фактом своей непременной конечности.
У него просто необходимо отнять все иллюзии, которые мешают ему формироваться как личности – человек представляет из себя то, что он из себя конкретного сделает. Он ответственен за свои поступки. Его судьба зависит только от него самого. Ну и т. д., и т. п.
Но писать эссе, несмотря на высверленные в моей ауре пронзительными глазами Любомира В. Славина глубокие и незарастающие отверстия, я отказался. Слава богу, хватило ума понять, насколько все эти мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом. Это как с трудом запрыгнуть в последний вагон, а потом выяснить, что поезд идет не туда, куда тебе нужно.
Мой школьный друг по фамилии Гладких, помешанный на йоге, уверял меня, что ради самопознания он регулярно хавает свою сперму. Натурально, отсасывает у самого себя. Однажды он продемонстрировал это нам с Сэмом: обнажившись и изогнувшись, забросив себе ноги за шею, он действительно отсосал у самого себя. Пока не кончил. Мы обалдело молчали. А он сказал, что проглотив себя, он стал вещью в себе, человеком в квадрате: он родил себя и тут же убил, съел. Попробуйте, сказал он, это потрясающее ощущение. И не обязательно заниматься йогой: когда он, Гладких, не умел еще проделывать такие трюки, он просто жарил свою сперму. То есть дрочил на сковородку, потом поджаривал на медленном огне и ел. Это я к вопросу о самопознании и интеллектуальном онанизме.
Я очнулся от своих мыслей и заметил, что сигарета дотлела уже почти до фильтра. Бросив окурок в ночь и проследив его падение во тьме до самой земли, я пошел искать по квартире Шарло.
Увы, но ее нигде не было. Я загрустил. Выпил с Николсом-астрологом и Мотей по рюмке холодной, только что вынутой из морозилки водки. Народ любился и танцевался. Я опять вышел на балкон. Решил выкурить с Семеном еще по одной сигаретке.
За нашей спиной раздался звон бьющегося стекла. Это нарезавшийся в лоскуты М. Дундарин своим длинным заплетающимся языком выдавил балконную стеклянную дверь. Мы были просто ошеломлены этой его профессиональной работой языком. Дундарина сильно штормило. Качнувшись в мою сторону, он схватил меня за пуговицу на ширинке и просипел:
– Для женщины скромность и бесстыдство имеет одну форму… Форму хорошего мужского дырокола.
Мы пьяно заржали, и в этот момент я как-то отчетливо осознал, насколько все мы здесь одинаково мыслим, разговариваем, острим. Как будто у нас на всех – одна голова.
(Голова автора? – Курсив мой.)
– Михаил, ты, блин, не находишь, что все мы в этом мире победившего ширпотреба и масскульта совершенно нивелировались, стали похожи друг на друга? И одеваемся, и говорим как-то одинаково, и внешне даже все вроде как одну маску носим, а?
– Не думаю, – икает в ответ Дундарин, – это наша, действительно авторская, недоработка.
– Автора, который свыше? – глядя на здоровенные августовские звезды, переспрашиваю я.
– Да нет, – беспрестанно икая, сипит Дундарин, – пожалуй, автора, который сниже… Мы ведь все здесь вечные студенты ФПЖ, Факультета Прожигателей Жизни. Полуинтеллигенты, которые не хотят быть интеллигентами, литературные пролетарии, которые презирают пролетариев. Гребаные полукровки!.. Сейчас время такое, время полукровок…
– Нас опять лишили выбора, черт возьми, нас опять лишили выбора во всем! – неожиданно заводится и почти кричит Дундарин. – Нам не оставляют никакого выбора, кроме, блядь, этого, как его… революционного!
Докурив, мы с Дундариным возвращаемся в комнату. А Семен, оставшись на балконе один, еще некоторое время смотрит на эти слишком уж большие и яркие августовские звезды, только что (ах!) обмытые небольшим дождичком. «Старый месяц Бог на звезды крошит», – думает Сэм с умилением. И вдруг, протянув руку, легко протыкает пальцем где-то в районе Большой Медведицы этот… нарисованный купол ночного неба!
Сэм мудро прищуривается, но о сделанном только что открытии никому не говорит. Потому как он сегодня не только пил, но и, того, пару раз хорошенько нюхнул коксу.
В этот момент звезды на нарисованном небе складываются в хорошо читаемую надпись:
«Бог и Ницше мертвы, Сэм. Пора возвращаться домой.
Твоя любимая мамочка».А в комнате кое-кто из молодежи еще пытался танцевать под диско 80-х. Шарлотты и того мечтательного юноши, любителя средневековой живописи, нигде не было.
Я стал заметно нервничать. А тут как назло ко мне подошла одна из приведенных Сэмом студенток-филологинь. Разговор явно не клеился, хоть девица и пыталась меня завести, как бы случайно выруливая на проблему полов. Короче, она меня достала. И я выдал:
– Что касается женщин… если честно, то я просто вытираю о них ноги. Как я к ним отношусь? Элементарно. Я их трахаю. Да-да, я считаю, что женщина годится только для одного – чтобы ее хорошенько оттрахать. Мне они нужны только для этого: умные, глупые, красивые или нет. Когда я чувствую потребность, я ищу просто женщину, я трахаю ее и выбрасываю за ненадобностью и т. д.
Черт-те что. Я закончил. Студенточка, как в кислоте, полностью растворилась в моих словах.
И тут наконец-то они появились! Видите ли, ходили гулять по ночному городу. Счастливые улыбки. Загадочно переглядываются. Сообщники, хранители последней тайны. Падшие ангелы. Нам на счастье упавшие на Землю ангелы. Я вдруг поймал себя на том, что, кажется, ревную.
– Да, я знаком с этим поэтом, – слышится за столом голос Семена. – Он стар и трухляв, он изъеден жизнью, как ножка белого гриба червями. Увы, но он давно уже неудобоварим во всех отношениях.
– Говорят, сейчас принято шампанское закусывать солеными огурцами – невкусно, зато патриотично.
– …В «Нью-Йоркере» Юрий Карабчиевский писал, что Маяковский погиб в 1918 году. Последнее стихотворение, написанное самим Владимиром Владимировичем, – это «Хорошее отношение к лошадям». Маяковского убила шальная пуля, летавшая по улицам Питера со времен взятия Зимнего. После смерти Владимира Владимировича его место занял двойник, о существовании которого говорил и сам Маяковский, и неоднократно писали газеты в отчетах о поэтических вечерах футуристов… Сравните стихи Маяковского до и после 1918-го, и вам не понадобится никаких доказательств…
– Придурки, молва, молва делает поэта знаменитым! – тележурналист М. Дундарин, напиваясь все больше, становился опасно агрессивным. – Молва, слухи, сплетни, а не тиражи, критические статьи и монографии!
Мотя Строчковский поскользнулся на чьей-то академической лысине и, падая одновременно в забытье и салат из кальмаров, все-таки успел провозгласить:
– Ненавижу, блин, филологов!.. Они способны отыскать слона там, где не водятся даже навозные мухи!..
– Не согласна! – с возмущением заступилась за филологическую честь некая юная поэтесска. (Каюсь, я забыл, как ее зовут. Кажется, Наталья. В фамилии у нее было что-то про «каки»). По-моему, в начале пьянки Мотя на кухне пытался именно ее этой самой филологической чести лишить. – Филологи помогают спящему разуму понять его сны, чтобы они не превратились в реальных чудовищ!
– …Да ну вас всех, блядей, в жопу! Величественно – это когда пишут про Акакия Акакиевича или про мерина Холстомера! А про императоров получается чаще всего смешно и пошло! – свирепо орет на весь дом сидящий в прихожей на пачке старых журналов «Нового мира» уже бухой в сиську знаменитый тележурналист Михаил Дундарин.
– А умище, умище-то мне куда девать?! – не унимается Дундик.
– Может быть, тебе его личинками откладывать? – интересуется Строчковский.
Вообще-то я не знаю, как он здесь оказался. Они ведь с Шарлоттой терпеть друг друга не могут. «Я невыносимый человек? – бурчал Дундарин. – Вот и не выносите меня! Оставьте, где взяли!» Те два качка, которые весь вечер пили только морковный сок, попытались вывести М. Дундарина на лестничную площадку. Но он, проявив удивительную для пьяного существа прыть, вырвался от них и с криком: «Помогите, меня ебут демократы! Меня демократы в жопу ебут!..» – стал ломиться в железную дверь соседней квартиры, где, по слухам, жила любовница помощника прокурора города Волопуйска. Пришлось вернуть Дундарина обратно и вновь посадить в прихожей на «Новый мир». Там он как-то сразу обмяк и вдруг со словами: «Дундарина обидеть может каждый…» – обхватил за талию одного из качков и горько заплакал.