Арденнские страсти
Одна стена казино была заклеена лозунгами, призывами, изречениями фюрера. Тут же плакат, уже порядком намозоливший глаза в оккупированных областях: под словами «Верьте доброму немецкому солдату» был изображен улыбающийся солдат, обнимающий ребенка, который уписывает толстый бутерброд с колбасой.
Майор Цшоке нисколько не изменился. Та же щекастая веснушчатая благодушная рожа, разве только голос стал совсем хриплым. Видно, от неутомимого пьянства у него изрядно набрякли голосовые связки. Облапив официантку, Цшоке кричал:
– Вы, молодые, учитесь, как надо ухаживать за женщиной!
Сидевший за тем столиком молодой офицер сдержанно улыбнулся. Штольберг глянул на его левую петлицу, туда, где у эсэсовских офицеров были знаки различия – плетеные квадраты, – и увидел, что перед ним гауптштурмфюрер, что соответствовало общеармейскому чину капитана. Со своими тонкими усиками и лиловатыми подглазьями на узком бледном лице эсэсовец был похож на несколько подержанного фата. Что касается Цшоке, то на нем по-прежнему были погоны с розовой окантовкой танковых войск.
Увидев Штольберга, Цшоке перестал тискать официантку и кинулся к нему:
– Как я рад тебя видеть, чертов малыш!
Штольберг не помнил, чтобы он был когда-нибудь с Цшоке на «ты». Но в этот момент его поразило другое. Если Цшоке здесь, то не значит ли это, что и 6-ю танковую армию СС пригнали сюда с Востока? Решив выяснить это обстоятельство, Штольберг присел за столик к Цшоке. Эсэсовец привстал и назвал себя:
– Гауптштурмфюрер Биттнер.
Услышав фамилию Штольберг, он посмотрел на капитана несколько более пристально, чем это принято при первом знакомстве. Впрочем, не сказал ничего. Лицо его снова приняло выражение мягкой, почти томной грусти.
Штольберг приступил к делу издалека. Он не очень верил в опьянение Цшоке. Он не понимал, почему Цшоке так дружески прильнул к нему. Ведь отношения между ними всегда были прохладными. Особенно после нашумевшей реплики… Дело в том, что Цшоке умудрился в самом начале войны с Францией попасть в плен. Редчайший случай в те идиллические времена. После капитуляции Франции Цшоке утверждал, что он бежал из плена. Во всяком случае, на его служебной карьере это как будто не отразилось. Однажды – это было в небольшом польском городке – Цшоке, как каждое утро, вышел из дому для совершения гимнастических упражнений. Так он опохмелялся после ночных разгулов. Ставши на крыльце, он плавно воздел руки, сопровождая это глубоким вдохом, потом опустил их – выдох, и так несколько раз: руки вверх – вдох, руки вниз… В этот момент мимо проходил Штольберг. «Не удивляйтесь, – сказал Цшоке, улыбаясь. – Я упражняюсь в правильном дыхании. Для этого я поднимаю руки вверх и…» – «Тем более что вы привыкли это делать», – сказал невозмутимо Штольберг. Острота эта быстро разошлась среди офицеров гарнизона.
Но сейчас Цшоке был любезен, может быть даже чрезмерно любезен, и подливал Штольбергу коньяк с такой ретивостью, что тот подумал: «Уж не собирается ли он подпоить меня?» Штольберг все хотел повернуть разговор на передвижения 6-й армии, да не мог подыскать подходящего повода. Цшоке засыпал его вопросами: каково сейчас в Берлине, не голодно ли там и много ли жертв от ночных англо-американских бомбежек?
– Но, конечно, присутствие духа высокое, не правда ли, Франц? Я даже слышал, что берлинцы с никогда не покидающим их чувством юмора называют фугасные бомбы «бомбоньерками»? Верно это?
Штольберг вдруг озлился. Ему захотелось проткнуть этот пузырь, раздувшийся от самодовольства.
– О! – сказал он. – Чувство юмора сейчас шагнуло так далеко, что вместо «убивать» говорят «обезвреживать» или «подвергнуть специальной обработке».
Цшоке отмахнулся:
– Так это в концлагерях по отношению к политическим преступникам и расово неполноценным. А я – о нашем здоровом берлинском юморе…
Вмешался Биттнер. Поглаживая черные усики, он сказал:
– Сейчас у берлинцев в ходу, например, такое выражение: «Думайте, о чем вы говорите, иначе вылетите в трубу».
Тон у него был нравоучительный, как у проповедника.
Цшоке захохотал:
– То есть, конечно, в дымовую трубу? В крематорий? Нет, Франц, ты только посмотри на Биттнера, на его невозмутимое лицо. Как все прирожденные юмористы, откалывает он свои словечки с ледяным видом.
Действительно, Биттнер сохранял холодное спокойствие, только чуть помаргивал презрительно. «Штучка, должно быть, этот эсэсовец», – подумал Штольберг. Он досадовал на себя. Время шло, а он еще не выведал того, что его интересовало. Кроме того, он почувствовал, что слегка пьянеет, и испугался. «Еще не хватает, чтоб я надрался, и тогда я вообще забуду, зачем я, собственно, подсел к этим свиньям». И он выпалил первое, что ему пришло в голову:
– Похоже, что я видел старика Зеппа Дитриха, он промелькнул в большом камуфлированном «мерседесе». Неужели его Шестая тоже рванула сюда?
Биттнер отвернулся, словно и не слышал вопроса. А Цшоке бросил пренебрежительно:
– Знаешь, я ведь не интересуюсь этими золотыми фазанами.
Он вызывающе посмотрел на Штольберга. Тот несколько оторопел. За эту дерзость – «золотые фазаны» (так, издеваясь, прозвала улица нацистских заправил) – можно было в два счета попасть в лапы гестапо. Цшоке продолжал насмешливо смотреть на Штольберга, потягивая ликер, и весь его вид говорил: да, я вот какой, я ничего не боюсь, мне море по колено. Он подозвал официантку и попытался посадить ее к себе на колени. Крупная дебелая женщина с хохотом вырвалась и убежала. Цшоке вскочил и погнался за ней.
Штольберг сказал:
– Я вижу, здесь нравы вольные.
Биттнер улыбнулся:
– Осуществляем на практике лозунг доктора Геббельса: «Сила через радость».
Штольберг не понял, говорил он это серьезно или издевался. Пожал плечами и заметил:
– Подходящее занятие для боевого танкиста.
– О, – сказал Биттнер, – майор Цшоке временно откомандирован в распоряжение третьего отдела «Группен-абвер».
– Простите мое невежество… – начал Штольберг.
– Третий отдел «Н» – это контрпропагандистская группа, которая ведает поддержанием боевого духа и нацистского образа мыслей в рядах вооруженных сил.
Вернулся Цшоке. Он плюхнулся на стул, а впрочем, был совершенно серьезен. Казалось, пьяненькое с него разом слиняло. Он посмотрел на Штольберга внимательным, изучающим взглядом, разлил по бокалам розовое «либфраумильх» и в некоторой задумчивости повертел между пальцами тонкую ножку бокала, еще раз глянул зорко из-под припухших век на Штольберга и молвил, придавая своему хриповатому голосу ласковость:
– Чудак ты был, Франц, и чудак остался. Я и титул придумал тебе. – Он поднял бокал и возгласил: – Твое здоровье, ваше чудачество!
Злобное озорство вдруг охватило Штольберга. Он поднял бокал и сказал с поклоном;
– И твое, ваше стукачество!
Наступило молчание. Потом Цшоке сказал как ни в чем не бывало:
– Слушай, Франц, тут собирается небольшая экспедиция в горы. Ты ведь отличный лыжник. Такие люди нам нужны. Места живописнейшие, старая голландская мельница. Будешь моим заместителем. Решено?… Что ж мы не пьем? По этому случаю еще по бокальчику…
Поединок
Из казино Штольберг выходил уже в сильном подпитии. Он только успел заметить, что на кузове «вандерера», в котором Цшоке подбросил его домой, зигзагообразные стреловидные молнии – эсэсовская эмблема.
Рано утром его разбудил продолжительный стук в дверь. Он встал с сильной головной болью. Солдат из комендантского управления откозырял и вручил ему два запечатанных конверта. Штольберг расписался, швырнул пакеты на стол и пошел варить кофе. Несколько согрев нутро, он распечатал первый конверт и крепко выругался.
В бумаге с грифом «совершенно секретно» значилось, что капитан технической службы Франц Штольберг назначен заместителем командира эйнзацкоманды для проведения карательной экспедиции против партизан в район мельницы в пункте Сент-Антуана. К этой бумаге были приколоты «Приложения»:
«Приложение I. Накануне выступления Вам надлежит получить на складе 028-БД: рюкзак, лыжи, бинокль, компас, а также из расчета… дней шоколад, сухари, чай, табак. Оружие легкое стрелковое, гранаты.
Приложение II. Извлечение из наставления «Боевые действия против партизан». Вводится в действие с 1 апреля 1944 года.
Ст. 31. Если предстоит двигаться по неразведанной дороге, надлежит с целью обнаружения мин принимать следующие меры предосторожности:
а) высылать перед колонной деревянные катки;
б) гнать впереди колонны скот.
Ст. 70. Допрос пленных является одним из лучших способов получения сведений. Поэтому захваченных партизан расстреливать сразу не следует.
(Слово «сразу» подчеркнуто красным карандашом.)
Ст. 78. Некоторые способы уничтожения партизанских отрядов:
…б) метод «охота на куропаток»:
«Атакующие силы оттесняют партизан, как куропаток, к оборонительным позициям нашего отряда… Такой метод рекомендуется возле позиций у реки… у лесной полосы.
(Против этих слов на полях замечание красным карандашом: «Как в данном случае».)
…Оттеснение партизан к этим позициям ведет к их уничтожению».
Тут же было «Приложение III» – извлечение из специальной директивы по борьбе против партизан штаба 257-й дивизии:
«Если допрашиваемый сначала притворяется, а позднее сообщает какие-либо сведения, его надо подвергнуть более тщательному допросу, сопровождая примерно двадцатью пятью ударами резиновой дубинкой или плетью. При этом после каждого удара добавлять слово «говори!».
(На полях красным карандашом: «Обеспечить в отряде наличие переводчика, знающего голландский и французский языки». Ниже добавлено: «…а так же русский ввиду наличия среди арденнских партизан значительного числа русских беглецов из шахт и лагерей военнопленных».)
Далее было «Приложение IV» – извлечение из «Памятки об использовании войск против партизан»:
«…8а) Партизан, захваченных в бою, надлежит допросить, а затем расстрелять или повесить; б) к повешенным следует прикреплять табличку с надписью на местном языке: „Этот партизан не сдался“.
Штольберг внимательно прочел «Приложения». Потом снова перечитал бумагу о своем назначении. В конце ее было добавлено, что о дне выступления будет извещено особо и что временное откомандование капитана Штольберга будет согласовано с его начальством.
Последняя фраза лишала Штольберга всякой возможности отговориться от ужасного задания. Что делать? Сказаться больным? Да, это единственный выход. Но как? Надо подумать. Надо посоветоваться с дивизионным врачом Миллером, он все поймет, он поможет.
Так. Теперь второй пакет. Штольберг нетерпеливо вскрыл его. Час от часу не легче! Это был вызов к имперскому военному следователю. К десяти часам утра. Штольберг посмотрел на часы: половина десятого. Он натянул сапоги, сунул голову под кран и пустил холодную воду. Вытираясь, он подумал, что этот вызов – следствие вчерашней пьяной трепотни в казино. Что-то, помнится, он разливался о «наркозе власти», о том, что «вкус власти сладок», многозначительно восклицал: «Пусть только кончится война!…» Ай-ай-ай, как плохо, а главное, как глупо… Перед кем он гарцевал! Перед старым доносчиком, а теперь, видно, абверовцем Цшоке! Правда, Цшоке тоже был пьян и тоже щеголял вольнодумством. На что Штольберг (даже сейчас, вспоминая это, несмотря на ужас своего положения, он улыбнулся) ответствовал: «На словах ты либеральничаешь, а на деле сукин сын. Знаешь, Вилли, на кого ты похож? На того обывателя, который тайно посещает бардак, а уверяет, что в это время был в церкви».
Но тут безжалостная память подбросила Штольбергу еще один его вчерашний ляп, да такой, что его сейчас бросило в дрожь: «Мы преступили заповедь „не сотвори себе кумира“. Мы заглушили в себе дух критицизма. Мы героизировали этого человека. Он занимает слишком большое место в нашей частной жизни…» После операции «Валькирия», как называли заговорщики июльское покушение на Гитлера, даже тень намека на критическое отношение к нему каралась смертью, притом мучительной. «Оперативно сработал Цшоке, – продолжал Штольберг ворочать в голове вчерашний вечер. – Да еще этот тост: „ваше стукачество“…» Штольберг был уверен, что донес на него именно Цшоке, а не Биттнер. «Но в таком случае, – мучительно думал он, – почему Цшоке берет меня своим заместителем в карательный отряд? Может быть, это способ испытать меня, устроить мне проверку на политическую благонадежность? А раз так, любое уклонение от этого задания, даже болезнь, приведет в лапы гестапо».
Чувствуя, что у него в голове от всего полная заверть, Штольберг вышел из дому и побрел к военному следователю, мысленно понося себя последними словами: «Вот что значит выпивать со всякой дрянью! Ну уж тут, в разговоре со следователем, я буду осторожен. Ни одного лишнего слова. Никаких вольностей…»
– Садитесь, пожалуйста, капитан Штольберг, – сказал Биттнер, любезно пожимая ему руку.
– Так это вы следователь? – изумился Штольберг.
– Разумеется, – сказал Биттнер. – Разве это что-нибудь меняет?
«Ну и влип же я! – подумал Штольберг. – Оказывается, я трепался прямо в пасти у гестапо…»
– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.
– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ [5].
«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.
– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.
Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.
– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?
Снова этот взгляд…
Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.
– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.
Биттнер перебил его.
– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?
Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.
– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.
Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.
– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.
Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.
Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.
Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:
– Слушайте, Биттнер, а она не прогорела, эта фирма, где вы работали психологом по торговле, а? Нет, серьезно, вы, наверно, спутали меня с кем-то другим.
Биттнер задумчиво огладил свои щегольские черные усики и сказал, не повышая голоса:
– Вам известно такое имя – Ядзя-с-косичками?
Вот оно что!
Штольбергу понадобилось собрать все свое самообладание, чтобы не вскрикнуть, не измениться в лице и сказать с хорошо разыгранным недоумением:
– Какое дурацкое имя!
Биттнер посмотрел на Штольберга с нежным укором:
– Скажу вам откровенно, мой дорогой, провести столько времени на Восточном фронте в генерал-губернаторстве и не слышать имени этой знаменитой партизанки – в это трудно поверить.
– Баба-партизанка? Были и такие? – сказал Штольберг.
«Не переигрываю ли я», – подумал он и добавил:
– Напомните-ка мне, может, я и вспомню.
И пока Биттнер мерным скучающим голосом перечислял: участие Ядзи в знаменитой акции 17 октября сорокового года, когда в отмщение за повешенных поляков в одну ночь было уничтожено тридцать четыре германских офицера; налет с участием Ядзи на германскую кассу, где был захвачен миллион злотых (Штольберг защелкал языком – ц-ц-ц! – самым естественным тоном); наконец, чтоб не распространяться об остальном, неслыханное по дерзости убийство начальника гестапо у него же в кабинете, куда Ядзя проникла с поддельной кеннкарте1 на фальшивое имя Эрики Неттельхорст.
Биттнер очень отчетливо произнес это имя. А Штольбергу тем легче было изобразить на лице полное недоумение, что действительно он слышал это имя впервые. Мысленно он усмехнулся: до того нелепым представилось ему, что он спрашивает у Ядзи документ в ту минуту, когда упрятывал ее в ящик из-под македонских сигарет, а кругом топали искавшие ее эсэсовцы.
– Я позволил себе побеспокоить вас, капитан…
Штольберг насторожился. В голосе Биттнера появилось что-то рокочущее, словно отдаленный раскат приближающейся грозы.
– …потому что в этот день вскоре после убийства полковника из этого места, то есть недалеко от Сандомежа, вышла автоколонна, груженная пустой тарой из-под продовольствия. Это были ящики крупной вместимости, куда при желании свободно можно было упрятать человека небольших габаритов. Известно, что транспортировкой тары ведали вы.
В общем, Биттнер говорил довольно корректно. Вот только последнее слово, это «вы», он внезапно точно отхватил топором.
– Ядзя… Ядзя… – медленно проговорил Штольберг.
Он нахмурился, задумчиво уставился в потолок, всем своим видом показывая, что роется в памяти.
– Так Ядзя, говорите?
Удостоверение личности в оккупированных немцами областях.
– Ядзя-с-косичками, – довольно нетерпеливо сказал Биттнер.
– Помню, зацапали мы такого Андрея из хлопского батальона, – вдумчиво врал Штольберг. – Там мы его, знаете, на месте… Потом – это было где-то недалеко от Барнува, – как же его звали?… Ага, Стефан! Мы его отправили в Аушвиц [6]. Ну а там, конечно, – как это вы вчера здорово сказали! – его пустили в трубу.
– Так это же все мужчины, – сказал Биттнер уже с некоторой досадой.
– Да… Погодите, еще там были… Дай бог памяти…
– Мужчины?
– Да… Ах, вы ищете бабу? Вот что-то баб нам не попадалось… А имена этих парней я вам сейчас припомню…
– Да нет, не трудитесь. Вы лучше постарайтесь вспомнить Ядзю. Это очень важно для вас же.
– Для меня? Почему?
– Потому что ваша забывчивость может быть принята за притворство.
– Ерунда! На кой черт мне притворяться!
– Прямой расчет, – пояснил Биттнер.
И тоном вполне деловитым, даже каким-то монотонно-канцелярским он начал излагать, почему это выгодно для Штольберга. Первое: свести все это дело о побеге Ядзи к неопределенности, утопить его в тумане невещественности. Второе: придать делу характер незначительности. Третье: окончательно отодвинуть себя от этого дела в такую отдаленность, что не то чтобы участником, но даже свидетелем по нему Штольберг быть не может.
Штольберг мрачно слушал. Он видел, что пес вышел на след. Но его взорвал этот канцелярски-деловитый говорок Биттнера, эта бездушная машинообразность поведения. И Штольберг заорал:
– Опомнитесь! Что за чушь вы несете?
Биттнер удовлетворенно улыбнулся. Видимо, это и было его целью – вышибить Штольберга из равновесия и сгоряча заставить его проговориться.
И Штольберг это понял. Но ему было наплевать. В нем заговорила самолюбивая спортивная злость. Неужели этот чопорный кобель переиграет его? Он уже не думал о том страшном, что ему, быть может, грозит. Он чувствовал одно: волю к победе в этой игре. Он заставил себя улыбнуться.
– Я вижу, старик, вы глубоко разочарованы: не удается упечь меня в кутузку!
Биттнер покачал головой с некоторой грустью.
– Мера пресечения, – сказал он, – тут другая.
– Какая? – не удержался Штольберг.
Биттнер сказал тихо:
– Эшафот.
– Эшафот?
– Да. Отсечение головы. – Помолчав, он добавил: – И это еще лучший исход. – Он закурил сигарету, искоса глянул на Штольберга и продолжал: – Представьте себе полутемное помещение с голыми стенами на первом этаже берлинской тюрьмы Плетцензее. В потолок ввинчены крюки, на них петли-удавки. Процесс повешения рассчитан так, что происходит медленное удушение – минут пять. Конечно, обезглавливание лучше.
Он не спускал глаз со Штольберга.
Тот снова засмеялся и сказал:
– Это очень мило с вашей стороны – предлагать мне такой богатый выбор. – Потом уже серьезно: – Знаете, Биттнер, а наш друг Цшоке совершенно прав: вы действительно, как прирожденный юморист, откалываете свои остроты с ледяным видом. Манера классного остряка! Правда, у вас, я сказал бы, несколько макабрический стиль.
Досада впервые промелькнула на лице Биттнера. То ли ему надоело, что его считают юмористом и к тому серьезному, что он говорит, относятся как к каким-то клоунским выходкам. То ли он заподозрил, что над ним просто потешаются. Он нырнул в гору папок, извлек оттуда бумагу и протянул ее Штольбергу:
– Читайте.
– Что это?
– Протокол казни.
Штольберг забыл согнать с лица улыбку. Так она, покуда он читал протокол, и сохранялась на его лице, подобно тому как сброшенная одежда сохраняет форму тела.
В левом углу бумаги штамп: «Народный трибунал». Прочтя эти два слова, Штольберг с трудом сдержал волнение. Так вот чем Биттнер его стращает! Обычный суд, который выносил приговоры тоже под давлением нацистских органов, начал казаться властям слишком медлительным, слишком приверженным к соблюдению юридических норм. Народный трибунал – он был создан для рассмотрения дел о государственных преступлениях – отмел все эти процессуальные тонкости. Здесь было упрощенное судопроизводство. А мера наказания одна: смерть.
Народный трибунал
Каторжная тюрьма
Плетцензее Кенигсдам, 7
Телефон 356231
ПРОТОКОЛисполнение смертного приговора над Юлиусом Леберомза государственную измену в боевой обстановкеПрисутствовали:
Главный прокурор нар. трибунала… Лауст
Инспектор тюремной канцелярии… А. Бауэр
Тюремный врач Э. Кнотцер
В 21 ч. 05 м. приговоренный в кандалах был введен конвоирами в смертную камеру. Здесь уже находился палач Реттгер и три его подручных.
Штольберг отер пот со лба.
Было произведено установление идентичности личности приговоренного. После чего были оголены шея и плечи приговоренного.
На шею его была опущена петля.
Совершив повешение, палач доложил о его успешности.
Процедура заняла восемь с половиной минут.
Старший советник военного суда (подпись)
Инспектор тюремной канцелярии (подпись)
Тюремный врач (подпись)
Палач (подпись)
– Вы улыбаетесь? – Биттнер не скрывал раздражения.
– А я представил себе, – сказал Штольберг, – как эти смертники, выдвинув голову из петли, кроют своих палачей.
Биттнер искоса посмотрел на Штольберга, как бы проверяя, в самом ли деле он глуп или придуривается из тактических соображений.
– Это предусмотрено, – сказал он холодно. – Чтобы смертники перед казнью молчали, им заливают рот гипсом.
Штольберг напрягся, чтобы сдержать дрожь.
– И вы при этом присутствовали? – спросил он. – Но, по-видимому, не в качестве приговоренного, судя по тому, что ваша голова, если мне не изменяет зрение, у вас на плечах.
Штольберг говорил длинными витиеватыми фразами, чтобы дать себе время опомниться. Он не хотел, чтобы Биттнер увидел, что в него прокрался страх.
– Я там не был, – сухо сказал Биттнер, – мне рассказали.
«Врет, был, – подумал Штольцберг. – Он маленький, подленький человечек. И откуда Германия выгребла их в таком количестве? Самое ужасное в том, что всегда находится именно столько палачей, сколько им нужно. А Гете один, Эйнштейн один…»
– Вот вы упомянули, капитан, – сказал Биттнер, взяв протокол из рук Штольберга и аккуратно укладывая его в папку. – Вот вы упомянули, что ящики обвязывали веревками.
– Я этого не говорил!
Он подумал: «Ловит»… И весь напрягся внутренне, готовясь к отпору.
– Разве не говорили? – сказал Биттнер, нисколько не смутившись. – Так все-таки обвязывали?
– Не знаю. Это ведь не на мне лежало. Мое дело транспорт. А упаковка – это дело отправителя.
– Так, так…
Биттнер забарабанил пальцами по столу.
Уже не было ни лирики, ни солдатского братства. А были охотник и дичь. Ну, пока она еще не поймана. Она ускользает. Внезапно Биттнер спросил:
– Вы были членом НСДАП? [7]
– Да.
– И даже штурмовиком?
– Да.
– Но потом сделали шаг влево и вышли из партии?
– Не совсем так.
