Сон ведьмы

– Виктор Джулио, идём, – нетерпеливо закричал Октавио, – уже поздно.

* * *

Город тихо спал. Лишь несколько старых женщин толпилось у церкви.

Покрыв свои головы чёрными платками, они прошли мимо двух мужчин, не отвечавших на их приветствия. На узких бетонных тротуарах, пытаясь найти защиту у безмолвных домов, перед закрытыми дверьми, свернувшись, лежали костлявые и ужасные на вид собаки.

По команде Виктора Джулио Октавио опускал стальной бак на землю и открывал тугую крышку. Пользуясь длинными деревянными щипцами, которые он вытащил из своего мешка, старик выбирал из бака большой кусок мяса и кидал его собаке. Таким образом он и Октавио медленно пересекли весь город, подкармливая каждую бездомную собаку, мимо которой они проходили. С жадностью, виляя хвостами, животные пожирали смертельную еду.

– Сожрут тебя в аду эти собаки, – закричала толстая старуха, закрывая за собой большую деревянную дверь старой католической церкви по другую сторону площади.

– Совсем спятила, – заорал в ответ Виктор Джулио, вытирая свой нос рукавом рубашки, – я думаю, из тебя мы в будущем приготовим хороший корм для собачек.

– Я насчитал семнадцать, – пожаловался Октавио, распрямляя заболевшую спину, – судьба дохлых псов оттягивает мои плечи.

– Что ж, взвалим на них ещё одну, – сказал Виктор Джулио. Зловещая улыбка скривила его лицо, – здесь есть ещё одна собака, которой не суждено найти смерть на улице.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Октавио и развернул вокруг головы свою красную бейсбольную кепку, озадаченно вглядываясь в его лицо.

Глаза Виктора Джулио сузились, его зрачки блестели злыми огоньками.

Его худое старое тело дрожало от ожидания, – я сильно нервничаю. Сейчас я убью чёрного Германа, пастушью собаку лавочника Лебанесы.

– Ты не сделаешь этого, – запротестовал Октавио, – это не бродячая собака. Она не больна. Её хорошо кормят. Мэр говорил только о бездомных и больных собаках.

Виктор Джулио громко выругался и зло посмотрел на своего помощника.

Он не сомневался, что это был его последний шанс воспользоваться ядом.

Если не Октавио, так кто-то другой будет ведать уничтожением собак к концу текущего сезона. Он понимал, почему молодой человек не хочет причинять кому-то неприятности, но это же не его забота. Он жаждал смерти собаки Лебанесы с тех пор, как она покусала его. Это был последний шанс.

– Этого пса обучили для травли, – сказал Виктор Джулио, – каждый раз, вырвавшись, он кусает кого-то. Он искусал меня несколько месяцев тому назад, – старик оголил свою израненную ногу, – посмотри на шрам! – сердито ворчал он, растирая лиловое узловатое место на своей икре, – лебанеса даже не побеспокоился отвести меня к доктору. Не знаю, кто из них бешеный, собака или её хозяин.

– Всё равно ты не убьёшь собаку, – настаивал Октавио, – этот пёс не уличный. У него есть владелец, – он умоляюще посмотрел на старика, – ты только напросишься на неприятность.

– Кого это волнует? – воинственно огрызнулся Виктор Джулио, – я ненавижу это животное, и у меня не будет другой возможности убить его, – он бросил свой мешок на плечо, – пошли, идём же.

Октавио неохотно последовал за стариком. По узкому переулку они вышли на окраину города и остановились перед большим зелёным домом.

– Собака должна быть за домом, – сказал Виктор Джулио, – посмотрим.

Они пошли вдоль кирпичной стены, окружавшей задний двор. Но собаки здесь не было.

– Давай оставим это, – зашептал Октавио, – я уверен, что собака спит внутри дома.

– Она должна выйти, – сказал Виктор Джулио и заколотил тростью по стене.

Громкий лай расколол утреннюю тишину. Старик возбуждённо подпрыгнул, размахивая тростью в воздухе, – дай мне остатки мяса, – потребовал он.

Октавио снял верёвку со своей груди и неохотно опустил стальной бак на землю. Старик вытащил деревянными щипцами последние куски мяса и бросил их через забор.

– Ты только послушай, как эта скотина глотает отраву, – весело болтал Виктор Джулио, – эта злобная тварь так же голодна, как и остальные.

– Пойдём быстрее отсюда, – зашептал Октавио, закидывая бак на спину.

– Не спеши, – рассмеялся старик. Чувство восторга охватило его, когда он нашёл, на что встать.

– Идём, – настаивал Октавио, – нас могут заметить.

– Не смогут, – спокойно заверил Виктор Джулио, поднимаясь на шаткий деревянный ящик, приставленный к стене. Встав на цыпочки, он рассматривал беснующуюся собаку. Яростно лая и не жалея своего горла, животное разбрызгивало пену и кровь, пытаясь вырваться на свободу. Вот уже ноги перестали сгибаться. Пёс свалился набок. Сильные судороги скрутили его тело.

Виктор Джулио задрожал, – как он тяжело умирал, – шептал он, спрыгнув с ящика. Он не чувствовал никакого удовольствия от того, что отравил собаку Лебанесы. Все эти годы, уничтожая собак, он всегда избегал смотреть на то, как они умирают. Он никогда не получал удовольствия, убивая бродячих дворняжек города. Это была только его работа, единственно доступная для него.

Смутный страх закрался в сердце Виктора Джулио. Он посмотрел на пустынную дорогу внизу. Затем, подогнув большой палец на левой руке, он положил между ним и запястьем свою трость. Держа руку вытянутой, он начал вращать трость взад и вперёд так быстро, что казалось, будто трость подвесили в воздухе.

– Что это за фокус? – спросил Октавио, увлечённо наблюдая за ним.

– Это не фокус. Это искусство. Это единственное, что я делаю хорошо, – печально пояснил Виктор Джулио, – по утрам и после обеда я развлекаю маленьких детей на площади. Некоторые дети даже дружат со мной, – он передал трость Октавио, – попробуй. Посмотрим, сможешь ли повторить это.

Виктор Джулио взахлёб хохотал над неуклюжими попытками Октавио удержать трость так, как полагалось, – это требует долгих лет практики, – сказал старик, – надо развивать свой большой палец, оттягивая его назад, пока он не коснётся запястья. И ты должен двигать рукой очень быстро, чтобы трость не имела времени упасть на землю.

Октавио вернул ему трость, – давай лучше поймаем этих собак! – воскликнул он, удивлённый внезапным появлением утреннего зарева и красочных пятен, возникших на восточном небе.

– Виктор Джулио, подожди меня, – закричал позади них ребёнок.

Босая, с чёрными спутанными волосами, завязанными на затылке, шестилетняя девочка быстро догоняла мужчин, – посмотри, какую игрушку подарила мне тётя, – сказала она, позволив старику посмотреть на щенка, отцом которого был только что отравленный Герман, – я назвала её бабочкой.

Она очень похожа на бабочку, правда?

Виктор Джулио сел на бордюр. Маленькая девочка устроилась рядом с ним и положила ему на колени прелестного пухлого щенка. В смятении он пробежал пальцами вдоль чёрной и бледно-жёлтой шкурки.

– Покажи бабочке, как ты заставляешь танцевать свою палку, – попросила девочка.

Виктор Джулио опустил собаку и вытащил из кармана бутылку рома. Не переводя дыхания, он полностью осушил её и бросил обратно в мешок. Старик с тоской оглядел радостное лицо ребёнка. Скоро она вырастет, подумал он.

Она не долго будет сидеть с ним под деревьями на площади и помогать ему наполнять мусорные баки тряпьём и хламом, веря в то, что ночью всё это превратится в золото. Он задумался, будет ли она тоже кричать на него и издеваться над ним, как это делает большинство повзрослевших детей. Он сильно зажмурился, – пусть смотрит, если только палочка захочет танцевать, – прошептал он и встал, растирая свои скрипучие колени.

Словно околдованные, Октавио и ребёнок уставились на трость.

Казалось, она танцевала сама по себе, оживляемая не только быстрым и изящным движением рук Виктора Джулио, но также и ритмичным топотом его ног, его хриплым и всё же мелодичным голосом, которым он пел детские стишки.

Октавио опустил бак и сел на него, восхищаясь мастерством старика.

Виктор Джулио остановился на полуслове. Его трость упала на землю. С удивлением и ужасом он смотрел на щенка, лакавшего сок отравленного мяса, который тихо сочился из бака.

Девочка подняла трость и подала её Виктору Джулио, – я никогда не видела, чтобы ты ронял её, – заметила она с беспокойством, – палочка устала?

Виктор Джулио положил дрожащую руку на её головку и нежно погладил её чёлку, – я возьму бабочку на прогулку, – сказал он, – а ты возвращайся в кроватку, пока твоя мама не нашла тебя здесь. Встретимся попозже на площади. Мы снова будем вместе собирать будущие слитки золота, – он поднял пухлого щенка на руки и сделал знак Октавио следовать за ним по улице.

Бродячие собаки уже не лежали перед закрытыми дверьми, но раскинув свои негнущиеся лапы, они валялись посреди пыльных переулков и их остекленевшие глаза пристально и тупо смотрели в пространство. По одной Октавио связывал их верёвкой, которую Виктор Джулио вытащил из своего мешка.

Бабочка, всё её тело конвульсивно тряслось, извергала струйку крови на брюки старика. Он с отчаянием встряхнул её головку, – что я скажу малышке? – прошептал он, связывая отравленного щенка с другими животными.

Они сделали два обхода, а затем утащили мёртвых собак за окраину города, за дом Лебанесы, за пустые поля, вниз по сухому ущелью. Виктор Джулио прикрыл их грудой сухих веток, полил кучу керосином и поджёг.

Собаки горели медленно, наполняя воздух запахом палёного мяса и шерсти.

Едва переводя дух, с лёгкими, забитыми копотью и дымом, двое мужчин выбрались из ущелья. Не в силах дальше продолжать путь, они рухнули под тень цветущей красным цветом акации.

Старик растянулся на твёрдой земле, ещё прохладной после ночи. Его руки тряслись. Он закрыл глаза и попробовал успокоить своё дыхание в надежде, что это развеет боль, стеснившую его грудь. Он мечтал о сне; о сне, в котором теряешь себя.

– Пожалуй, я уйду, – сказал Октавио спустя некоторое время, – буду делать какую-нибудь другую работу.

– Останься со мной, – попросил старик, – мне надо рассказать ребёнку о собаке, – он сел и умоляюще взглянул на Октавио, – ты можешь помочь мне.

Дети очень рано начинают бояться меня. Она одна из немногих, кто дружит со мной.

Ужасная пустота в голосе Виктора Джулио напугала Октавио. Он прислонился к стволу дерева и закрыл свои глаза. Он не мог больше видеть этот страх и отчаяние, отпечатанные на лице старика.

– Пойдём со мной на площадь. Пусть каждый узнает, что ты новый человек, – умоляюще просил Виктор Джулио.

– Я не останусь в этом городе, – грубо отрезал Октавио, – мне не нравится эта работа. Мне не нравится убивать собак.

– Вопрос не в том – нравится или не нравится, – заметил Виктор Джулио, – это вопрос судьбы, – он грустно улыбнулся, его взгляд скользнул в направлении города, – кто знает, может ты останешься здесь навеки, – прошептал он, снова закрыв свои глаза.

Тишину нарушил гул сердитых голосов. Внизу по дороге двигалась группа мальчишек под предводительством старшего сына Лебанесы. Они остановились в нескольких шагах от двух мужчин.

– Ты убил мою собаку, – зашипел сын Лебанесы и плюнул дюймом дальше ноги Виктора Джулио.

Опираясь на трость, старик поднялся на ноги.

– Почему ты так думаешь обо мне? – спросил он, пытаясь выиграть время. Его руки дрожали. Он нашарил в мешке бутылку рома и остолбенел от того, что она была пуста, не в силах вспомнить, когда же выпита последняя капля.

– Ты убил собаку, – повторял мальчик нараспев, – ты убил собаку, – проклиная и толкая его, мальчишки пытались вырвать его трость и джутовый мешок.

Виктор Джулио отступил назад. Размахивая своей тростью, он вслепую колотил насмешливых юнцов, – оставьте меня в покое! – закричал он дрожащими губами.

На мгновение напуганные его яростью, юноши притихли. Вдруг, словно только что заметив, что Виктор Джулио не один, они повернулись к Октавио.

– Кто ты? – кричал один из мальчишек, переводя взгляд от одного мужчины к другому, возможно оценивая результаты их обоюдного сговора, – ты со стариком? Ты его помощник?

Октавио не ответил. Взмахнув верёвкой над своей головой, он защёлкал ею перед собой, как хлыстом. Смеясь и вскрикивая, ребята пытались уклониться от прицельных ударов. Но когда некоторым из них верёвка обожгла не только икры и бёдра, но плечи и руки, они отступили назад. Они ринулись за Виктором Джулио, который тем временем убегал к ущелью, где ещё догорали собаки.

Старик оглянулся. От ужаса у него расширились зрачки, мальчишки были почти за его спиной. Они не казались ему людьми; они напоминали ему свору лающих псов. Он попробовал бежать быстрее, но жгучая боль в груди тормозила движения.

Мальчишки, поднимая гальку, бросали её в него, просто подшучивая над ним. Но когда сын Лебанесы потянулся за большим камнем, остальные ребята постарались превзойти друг друга – в ход пошли большие осколки породы.

Один из них попал Виктору Джулио в голову. Он зашатался. Глаза его ничего не видели, земля уплывала из-под ног. Старик покачнулся и свалился с обрыва.

Ветер донёс из ущелья сдавленный крик. Запыхавшись, с лицами в полоску от пыли и пота, мальчики стояли, глядя друг на друга. Затем, словно по какому-то сигналу, они бросились в разные стороны.

Октавио сбежал вниз по крутому склону и опустился на колени перед неподвижным телом Виктора Джулио. Он сильно встряхнул его. Старик открыл глаза. Дыхание слабеющими вспышками выходило из него. Голос был слабым, приглушённым звуком, – я знал, что конец близок, но думал, что это конец моей работы. Мне и в голову не приходило, что всё закончится таким образом, – его зрачки блеснули странно яркими красками. Он пристально взглянул в глаза своего помощника. Жизнь ушла.

Октавио безумно встряхнул его, – Иисус! Он мёртв! – Октавио перекрестился и поднял своё вспотевшее лицо к небу. Несмотря на ослепительное сияние солнца, бледная луна была отчётливо различима. Он хотел помолиться, но не мог вспомнить ни одной молитвы. Единственный образ засел в его мысли – множество собак преследовало старика по полям.

Октавио почувствовал в своих руках нарастающий холод, его тело начала бить дрожь. Можно снова убежать в другой город, подумал он. Но тогда они заподозрят его в убийстве Виктора Джулио. Лучше оставаться некоторое время в городе, пока всё не прояснится, решил он.

Октавио наблюдал за мертвецом. Затем, поддавшись порыву, он поднял трость Виктора Джулио, лежавшую рядом. Он погладил её и потёр прекрасно вырезанный набалдашник о свою левую щёку. Он почувствовал, что она всегда принадлежала ему. Стало интересно, сможет ли он когда-нибудь воспроизвести танец трости.

7

Октавио Канту закончил свой последний сеанс лечения. Он взял свою шляпу и встал со стула. Я заметила, как сильно годы сдавили ему грудь и ослабили мышцы его рук. Облинявший пиджак и брюки на нём были на несколько размеров больше. Карман на правой стороне резко выпирал от большой бутылки рома.

– Вот так всегда, когда она заканчивает моё лечение, сон куда-то прячется, – прошептал он мне, продолжая смотреть своими ввалившимися бесцветными глазами на Мерседес Перальту, – сегодня я заболтался с тобой.

Никак не могу понять, почему ты так интересуешься мной.

Широкая улыбка разгладила его лицо, когда он поместил свою походную трость между большим пальцем и запястьем. Его рука замелькала взад и вперёд с таким поразительным мастерством, что трость, казалось, подвесили в воздухе. Ни слова не говоря, он вышел из комнаты.

– Донья Мерседес, – тихо вскрикнула я, поворачиваясь к ней, – ты не спишь?

Мерседес Перальта кивнула, – я бодрствую. Я всегда бодрствую, даже когда сплю, – мягко сказала она, – это способ, которым я пытаюсь сдерживать свои прыжки вперёд себя.

Я сказала ей, что с тех пор, как я начала беседовать с Октавио Канту, меня постоянно мучают изводящие вопросы. Мог ли Октавио Канту как-то уклониться и не вставать на место Виктора Джулио? И почему он в такой полной мере повторяет жизнь Виктора Джулио?

– Это неопровержимые вопросы, – ответила донья Мерседес, – но лучше пойдём на кухню и спросим об этом Канделярию. У неё побольше ума, чем у нас обоих вместе. Я слишком стара, чтобы быть умной, а ты слишком образована.

С сияющей улыбкой она взяла меня за руку, и мы пошли на кухню.

Канделярия, занятая тем, что скребла днища медных тарелок и горшков, не слышала и не видела нашего прихода. Когда донья Мерседес подтолкнула её, она издала пронзительный и испуганный вопль.

Канделярия была высокой, с покатыми плечами и широкими бёдрами. Я не могла определить её возраст. Она иногда выглядела на тридцать, а иногда на пятьдесят. Её загорелое лицо было покрыто крошечными веснушками, расположенными так равномерно, что они казались нарисованными. Она выкрасила свои тёмные вьющиеся волосы в морковно-красный цвет и одела платье, сделанное из броско разрисованного ситца.

– Как? Что тебе надо в моей кухне? – спросила она с притворным раздражением.

– Музия одержима мыслями об Октавио Канту, – объяснила донья Мерседес.

– Бог мой! – вскричала Канделярия. Когда она посмотрела на меня, её лицо выражало искреннее потрясение, – но почему о нём? – спросила она.

Озадаченная её обвиняющим тоном, я повторила вопросы, которые только что задала донье Мерседес.

Канделярия засмеялась, – а я уж было забеспокоилась, – сказала она донье Мерседес, – музии такие странные. Я вспомнила ту Музию из Финляндии, которая пила стакан мочи после обеда для того, чтобы сбросить вес. А женщина, которая приехала из Норвегии, чтобы ловить рыбу в Карибском море?

Как я знаю, она так ничего и не поймала. Из-за неё перессорился весь экипаж судна. Тоже мне, взяли в море на свою голову.

Весело смеясь, обе женщины присели, – никто не знает, что у Музий в голове, – продолжала Канделярия, – они способны на всё, – она вновь захохотала, ещё громче, чем прежде, а затем опять принялась скрести свои горшки.

– По-видимому, Канделярию очень мало заинтересовали твои вопросы, – сказала донья Мерседес, – я лично думаю, что Октавио Канту не мог избежать того, чтобы стать на место Виктора Джулио. У него было очень мало силы; вот почему он был схвачен тем, что таинственнее всего, о чём ты можешь сказать: это что-то более таинственное, чем судьба. Ведьмы называют это тенью ведьмы.

– Октавио Канту был очень молод и крепок, – внезапно заговорила Канделярия, – но он слишком долго просидел в тени Виктора Джулио.

– О чём она говорит? – спросила я донью Мерседес.

– Когда люди угасают, особенно в момент их смерти, они связывают это таинственное нечто с другими людьми. Образуется непрерывная цепь, – объясняла донья Мерседес, – вот почему дети похожи на своих родителей. И те, кто присматривают за старыми людьми, следуют по пятам за своими подопечными.

Канделярия заговорила снова, – октавио Канту слишком долго просидел в тени Виктора Джулио. И тень истощила его силы. Виктор Джулио был слаб, но, окрашенная им, его тень была очень сильной.

– Ты называешь тенью душу? – спросила я Канделярию.

– Нет, тень – это то, что имеют все люди, нечто более сильное, чем их души, – ответила она. По-видимому, мои вопросы ей надоели.

– Вот так, Музия, – сказала донья Мерседес, – октавио Канту слишком долго сидел на звене цепи – точке, где судьба связывает жизни вместе. У него не было сил уйти от этого. И, как сказала Канделярия, тень Виктора Джулио истощила его силы. Поэтому каждый из нас имеет тень, сильную или слабую. Мы можем передать эту тень тому, кого любили, тому, кого ненавидели, или тому, кто просто оказался под рукой. Если мы не отдаём её никому, она расползается вокруг после нашей смерти до тех пор, пока не исчезнет.

Я смотрела на неё, ничего не понимая. Она засмеялась и сказала: – я говорила тебе, что мне нравится быть ведьмой. Мне нравится способ, которым ведьмы объясняют события, даже сознавая то, что им трудно понять его.

Октавио нуждается во мне. Я облегчаю его бремя с помощью своих заклинаний. Он чувствует, что без моего вмешательства он повторит жизнь Виктора Джулио точь-в-точь.

Часть вторая

8

Я ожидала громких стуков и скрипов, которые оглашали по утрам весь дом каждый четверг, когда Канделярия начинала переставлять тяжёлую мебель в гостиной. Шума не было и, подумав, уж не снится ли мне это во сне, я пошла по тёмному коридору в её комнату.

Лучи солнечного света проникали сквозь щели в деревянных ставнях, открывающих два окна на улицу. Обеденный стол с шестью стульями, чёрный диван, обитое кресло, зеркальный кофейный столик и даже вставленные в рамы эстампы пасторальных ландшафтов и сцен корриды – всё было на тех местах, куда их расставила Канделярия в прошлый четверг.

Я вышла во двор, где за кустами заметила Канделярию. Её жёсткие, курчавые, выкрашенные в красный цвет волосы были причёсаны и украшены красивыми гребнями. Мерцающие зелёные кольца болтались в мочках ушей. Губы и ногти отливали глянцем и соответствовали цвету её яркого ситцевого платья. Глаза почти скрывали веки. Это придавало ей мечтательный вид, который, однако, расходился с её угловатыми чертами и решительными, почти резкими манерами.

– Зачем ты так рано поднялась, Музия? – спросила Канделярия.

Поднявшись, она поправила свою широкую юбку и низкий лиф, который открывал её пышную грудь.

– Я не услышала, как ты двигаешь мебель, – сказала я, – может, ты забыла?

Не ответив, она заторопилась на кухню; её свободные сандалии засверкали пятками, словно она бежала стометровку, – я сегодня ни с чем не справляюсь, – заявила она, остановившись на миг, чтобы всунуть ногу в свалившуюся сандалию.

– Я уверена, ты успеешь сделать всё, – сказала я, – хочешь, я помогу тебе? – я разожгла дрова в печи и села за стол, посмотрев на часы, – всего семь тридцать, – отметила я, – ты отстаёшь всего на полчаса.

В отличие от доньи Мерседес, которая была совершенно безразлична к любому распорядку, Канделярия делила свой день на дела, точно выверенные по времени. Для того, чтобы завтракать в одиночестве, она садилась за стол ровно в семь. В восьмом часу она натирала полы и вытирала пыль с мебели.

Её высокий рост позволял ей, вытянув руки, доставать паутину в углах и пыль на притолоке. К одиннадцати часам у нас на плите уже кипел горшок с супом.

Как только это было выполнено, она начинала ухаживать за своими цветами. Поливая их, она начинала обходить патио, а затем двор, одаривая любовной заботой каждое растение. Ровно в два часа она принималась за стирку, даже если стирать надо было только одно полотенце. Погладив бельё, она читала иллюстрированные романы. Вечером вырезала картинки из журналов и наклеивала их в фотоальбомы.

– Прошлой ночью здесь был крёстный отец Элио, – прошептала она, – донья Мерседес и я проговорили с ним до рассвета, – она потянулась за ступкой и начала мешать белое тесто для маисовых лепёшек, которые мы обычно ели за завтраком, – ему, наверное, лет восемьдесят. Он всё ещё не может прийти в себя после смерти Элио. Лукас Нунец обвиняет себя в смерти юноши.

– Кто такой Элио? – спросила я.

– Сын доньи Мерседес, – ответила тихо Канделярия, делая из теста круглые лепёшки, – ему было всего восемнадцать, когда он трагически скончался. Это было давно, – она зачесала прядь волос за ухо, а затем добавила: – лучше не говори ей, что я рассказала тебе, что у неё был сын.

Она положила лепёшки на жаровню и повернулась ко мне с дьявольской улыбкой на устах, – ты не веришь мне, а? – спросила она и тут же удержала меня от ответа, – сейчас я сосредоточусь на кофе. Ты же знаешь, как злится донья Мерседес, если он недостаточно крепок и сладок.

Я подозрительно посмотрела на Канделярию. У неё была привычка рассказывать мне необычайные истории о целителях, к примеру про то, как донья Мерседес была схвачена десантом нацистов во время второй мировой войны и находилась в плену на подводной лодке, – она лжёт, – однажды сообщила мне по секрету донья Мерседес, – и даже, говоря тебе правду, она так её преувеличивает, что та становится ничем не лучше лжи.

Канделярия, совершенно не заботясь о моих подозрениях, вытерла лицо передником, который она обвязала вокруг шеи. Затем быстрым и резким движением она повернулась и выбежала из кухни, – следи за лепёшками, – крикнула она из коридора, – я сегодня ни с чем не могу справиться.

Несмотря на шум передвигаемой мебели, который в этот четверг был громче, чем обычно, так как Канделярия спешила, Мерседес Перальта проснулась только в полдень.

Она нерешительно остановилась у дверей своей комнаты и прищурила глаза от яркого света. Постояв секунду, опираясь о косяк двери, она рискнула выйти в коридор.

Я бросилась к ней, взяла её за руку, отвела на кухню. Её глаза покраснели, она нахмурила брови и печально поджала свой рот. Меня заинтересовало, спит ли она ночами. Всегда могло оказаться, что Канделярия говорит правду.

По-видимому чем-то озабоченная, она критически осмотрела тарелку с лепёшками и, не взяв ни одной, отломила два банана от грозди, висевшей на одном из стропил. Очистив их и насадив на щепку, она элегантно их съела.