Дети времени (Дети века)

Да, да, стало быть, все кончено… все! Фру Адельгейд думает и кивает головой. Вдруг она говорит:

– Немолоды? Вы первый, от кого слышу это. За все время моего зимнего путешествия я слышала только противоположное. Но, пожалуйста, не стесняйтесь, когда вам хочется сказать грубость.

Поручик встал.

– Знаете, что со мной случилось? – спросила она, все так же возбужденно.– Когда мы шли, однажды, с сыном, нас приняли за брата и сестру.

В него как бы вселился дьявол, и он ответил колко:

– Вот как! Виллац так вырос? И так возмужал! После этого поручик ушел к себе.

Эта сцена осталась последней, как была первой. В течение многих лет у поручика происходили частые серьезные столкновения с женой, но его упорство всегда побеждало: он никогда не сдавался. А между тем его неподатливость не доставляла ему удовольствия, ему она стоила многих усилий над собой: эта упрямая, капризная фру Адельгейд из Ганновера овладела всеми его чувствами и всем существом. Почему бы иначе он подкрадывался к ее двери в течение многих лет? И какого дьявола он обрекал себя на воздержание ради нее и не знал ни одной женщины во всей окрестности? Сколько раз он был готов положить конец своим мучениям, схватив жену и, крепко держа в своих железных объятиях, отнести ее к ней в комнату… Не раз он представлял себе это так ясно, что, казалось, слышал собственные грубые слова: «Я проучу вас, моя милая… научу капризничать!» Он сидел на диване и так живо переживал все, что, доходя до этой точки, весь съеживался будто собираясь прыгнуть на жену… Но тут же он приходил в себя. Правда, тяжело ему бывало, но он переломил себя. Должен же человек иметь силу, чтобы стать выше своей доли. Он думал о последствиях первого насилия со своей стороны, оно, без сомнения, повлекло бы повторения, потому что фру Адельгейд не сдалась бы. Таким образом, он сделал бы из ее жизни одно только мучение. Был другой путь, менее грубый, превратить супружество в игру фантазии.

Поручик держал себя, как и подобало ему с сознанием собственного превосходства. Сила была на его стороне, и он мог показать это, но не делал.

Изумительный человек! Для него имело громадное значение, что его ничто не принуждало к такому самообладанию. Иначе он бы реагировал – и как еще. Он сам постановил, до какой степени должно дойти его превосходство: границы эти были широки, жена могла быть спокойна. Это было как бы в духе гуманистов.

Время шло. Поручик все больше и больше седел; вечера он проводил за своими любезными книгами или раскладывал пасьянс. Достойное времяпровождение для Виллаца Хольмсена! Иногда, совершенно внезапно, он поднимался и брался за шнурок от звонка. Входила Давердана, прислуживавшая ему, и приседала. Но она не являлась на звонок немедленно; он сам научил ее мыть руки перед тем, как приходить. Зачем? Хотел он выиграть время и успокоиться? Когда Давердана раз долго не приходила, она застала поручика стоявшим, положив обе руки на стол, и молча смотрящим на нее. У него во взгляде было безумие.

– Ты ничего не трогала здесь? – спросил он, приходя в себя.

– Нет, – испуганно ответила она.

После той старой истории с азбукой, которую Давердана тронула, она уже не прикасалась ни к одной из запретных вещей в комнате.

– Знай, что все эти вещи остались после Виллаца, я дорожу ими. Помнишь Виллаца?

– Ну, как не помнить!

– Хорошо! Он в Англии, очень вырос, перерос мать. Как бишь тебя звать?

– Давердана.

– Забыл. Но ты ловкая девушка. Больше ничего.

Но Давердана продолжала стоять; она что-то держала в руках, не показывая.

– Ты что-нибудь хочешь спросить у меня?

– Нет… Благодарю вас, – говорит Давердана.– Это портрет нашего Ларса, вы, может, захотите взглянуть. Ларса из семинарии.

Поручик не берет карточки, но берет руку девушки в свою и слегка сжимает ее. Так он стоит и смотрит на фотографию, приблизив щеку к щеке девушки. Может быть, он хочет удостовериться, таким образом, чистые ли у нее руки? Или ему хочется подержать девичью руку в своей?

– Зачем мне смотреть на эту фотографию?

– И я так говорила, – отвечает Давердана, – но отец приказал отнести вам. А потом сказал, чтобы я вас поблагодарила хорошенько за Ларса.

Мальчик Ларс был снят в высоких воротничках и с толстой цепочкой, а вид имел переодетого парня с грубым, обыкновенным лицом.

Поручик кивает, давая тем понять, что видел довольно.

– Какой нарядный! – говорит девушка.– Да, да он взял платье напрокат, чтобы сняться.

– Взял напрокат?

– Да, и часы также. И кольца на пальцах тоже взял у товарища. Так он пишет. Теперь Ларс скоро приедет домой.

Поручик снова кивает; теперь он, во всяком случае, видел довольно. Он выпускает руку Даверданы, и девушка уходит.

Мальчик, которому покровительствует поручик, не должен занимать платье для того, чтобы идти в фотографию. Этому надо положить конец. О, но еще многому надо бы положить конец: и дома, и у Виллаца в Англии, и среди прислуги, и у купцов в Бергене. Деньги так и тают…

Поручик переодевает кольцо на левую руку. Неприятности без конца. На вакансию приедет Виллац; теперь он уже взрослый молодой человек, master. Он ездит верхом, но у поручика для него нет лошади в конюшне; придется купить…

Поручик ждал возвращения Хольменгро. Почему это могло быть? Вероятно, потому, что у него связывалось с ним представление о деньгах и совете во всяком затруднительном случае. И тот летний вечер, когда господин Хольменгро высадился на пристани со своими двумя детьми и прислугой, был для поручика некоторым образом событием; он выехал к ним навстречу и привел к себе в дом.

ГЛАВА XI

В Сегельфоссе и его окрестностях произошли большие перемены. Мельница была выстроена и пущена в ход, по всей округе разносился гул; Хольменгро управлял, как настоящий король. Почему в маленькой церкви звонили каждый день? В Мальме умер король, – его место занял господин Хольменгро. И как он работал, с какой энергией принимался за дело! Не прошло много времени с окончания набережной и устройства пристани с большими подъемными кранами, как к ней пристал большой пароход, пришедший из далеких страх с зерном. По палубе иностранные матросы разгуливали в клеенчатых шляпах на черноволосых головах и говорили на неизвестном языке. Как будто что-то сказочное, под стать Тобиасу-королю.

Даже для поручика в поместье это было событием. Английский капитан пригласил господина Хольменгро вместе с ним на ужин и угостил на славу. Не принимал ли господин Хольменгро какого-нибудь участия в устройстве этого ужина? Ведь ничто не обходилось без его участия. Потом поручик дал большой обед в честь капитана и офицеров корабля. Веселые были дни.

Все эти события служили к увеличению благосостояния во всей округе. Вся эта рожь, превращенная в муку, отстраняла всякую мысль о возможности голода в стране. В случае нужды можно было пойти к королю Тобиасу и взять взаймы, но прежде всего у него можно было найти работу и пользоваться его харчами. Жизнь изменилась к лучшему; поденные рабочие весь день могли жевать табак, а крестьяне, у которых была лошадь, могли возить муку с мельницы, зарабатывая достаточно для покупки разного товара в лавке и уплаты податей.

Конца не было заработкам, а, стало быть, и благоденствие росло. И сам господин Хольменгро чувствовал себя хорошо и процветал; сосновый воздух и деятельность по душе оказались благодетельными для его здоровья, а что касается доходов, то с этой стороны ему не грозило никакой опасности, по крайней мере, никакой непосредственной опасности. Или нет? Разве купцы не посылали со всех сторон свои баркасы и боты за мукой? И разве не дошло до того, что пришлось завести контору и квартиру для заведующего складом на пристани? В Сегельфоссе открылось почтовое отделение, пароходная станция: пароходы линии Вадсё – Гамбург заходили через каждые три недели с юга и севера, привозя почту и товары, а увозили муку для всех северных местностей. Заведующему пристанью работы было достаточно; он принимал письма и посылки, вел книги, писал все письма, договаривался с рабочими на пристани, смотрел за порядком. Скоро ему понадобился помощник, так сильно развилась деятельность. К одному лавочнику Перу приходила масса товаров, – ящики и бочки с каждым кораблем, а после нового года он предполагал получить право на продажу вина; тогда будет приходить для него еще больше ящиков и бочек. Вообще всему и конца не предвиделось!

И над всеми и над всем царил сам Хольменгро, как повелитель. Он стоил всех остальных вместе, притом был всегда спокоен, вдумчив и внимателен во всем. Если его останавливали по дороге и спрашивали о чем-нибудь, то он, хотя и не любил этого, всегда отвечал мимоходом.

Так шло некоторое время, но потом ему пришлось изменить свое поведение. За ним стали ходить по пятам, поджидая его. Когда он останавливался, разговаривая с поручиком, то сопровождавшие останавливались поблизости и ждали, пока он не закончит разговор, и тогда нападали на него. Ему пришлось научиться, как отделываться от просителей: «Ступай к начальнику склада! Спроси старшего мельника!» Но были и такие, от которых не было возможности отделаться: они уже побывали у заведующего, спрашивали мельника, но ничего не добились. Пришлось господину Хольменгро прибегнуть к третьему методу – выслушивать всех, не говоря ни слова. Ах, если бы он мог перенять от поручика его настоящую барскую манеру держать себя! Тот не был нем, но к нему редко обращались. Никто не умел так держать людей на почтительном расстоянии, как этот высокомерный помещик. Он ездил иногда к тому или другому из своих торпарей, разговаривал с ними и отдавал приказания, но торпари являлись каждый день со все новыми просьбами.

– Чего им надо? – спросил поручик, подъехав, как всегда, верхом.

– Должно быть, хотят поговорить со мной, – ответил Хольменгро.– Я вижу среди них человека, который не дает мне покоя; он пекарь, учился в Бергене и хочет завести здесь булочную. Я ему отказываю каждый день, и он снова возвращается. Кончится тем, что я ему отведу клочок земли там, у моря.

– Вы лично имеете что-нибудь против устройства булочной?

– Напротив. По самому простому расчету это будет мне выгодно, но…

– Вы можете дать ему участок в моих владениях, – предложил поручик.

Молчание.

Господин Хольменгро обдумывал и сказал:

– Я имею величайшее основание быть вам благодарным за это новое беспокойство, но я не могу воспользоваться им. Сегодня – одно, завтра появится еще что-нибудь. Меня не оставят в покое.

Помолчав, господин Хольменгро продолжал:

– Другое дело, если бы вы предоставили мне всю землю до мыса.

Поручик думает.

– Таким образом, мы не стали бы впредь беспокоить вас подобными просьбами.

– Если вам не хватает земли для построек, нужных для полного развития вашего предприятия, то я, само собой, не стану препятствовать такому соглашению.

– Еще раз убеждаюсь в вашем доброжелательном отношении ко мне, господин поручик.

– Вам нужна земля от набережной до мыса?

– Да. А в ширину до полей. Много народа хочет строиться.

Поручик собирается ехать дальше и говорит:

– Об этом можно подумать. Ах, правда, – перебивает он самого себя, – булочник ждет. Можете писать купчую.

Хольменгро низко кланяется, благодаря.

– Благодарю вас от своего имени и от имени многих. Вы согласны принять прежнюю цену за землю?

Цену! Поручика слегка передернуло; только теперь он понял, что с продажей связаны деньги, во всяком случае, довольно значительные. По прежней цене за этот участок приходится порядочная сумма.

– Я принимаю вашу цену, – сказал он.

Въехав к себе в усадьбу, он вдруг снял обе перчатки, переодел кольцо на правую руку и снова надел перчатки. «Спасение! – подумал он.– Вывернулся!»

Господин Хольменгро, по-видимому, также считает, что не имеет причин быть недовольным. По своему обыкновению, он отпустил просителей несколькими ласковыми словами: «Это тебе расскажет мельник. Отдай заведующему пристанью эту записку, он даст тебе мешок муки!» Чужого булочника он удержал и имел с ним продолжительный разговор.

В то время, как они стояли, разговаривая, подошли к ним девушка и мальчик: то были дети Хольменгро. Девочка была старшей. Она одета в желтое платье, мальчик – в красное. У обоих вид иностранцев; оба смуглые и черноглазые. В них что-то заморское: черты лица резкие, огромные носы, губы полные, – все иноземное. Но дети смышленные, когда они приехали в Сегельфосс, они говорили только по-испански, в короткое время выучились говорить понорвежски, теперь это высокие, ловкие нордландцы, весь день бегающие повсюду. Девочка, Марианна, бежит вприпрыжку впереди, веселая и подвижная, за ней – мальчик Феликс; оба без шляп с короткими волосами, спустившимися на низкие лбы. Дети бросились к отцу.

Отец открыл им объятия. Он доволен, что видит их такими здоровыми и цветущими.

– Ну, покажитесь, – сказал он.

Они поняли, что он хочет полюбоваться ими; они останавливаются на минуту, чтобы он мог посмотреть на них, а затем увлекают его за собой.

«Слава Богу, – думает господин Хольменгро, – что переселение в Сегельфосс не принесло им вреда».

Он успокоился. Все шло хорошо, он сделал рискованный шаг, переехав сам и перевезя детей из их далекой родины в эти новые места. Почему он это сделал? Может быть, в нем заговорил голос крови, может быть, в нем проснулась человеческая слабость. Разве он мог блистать в Кордильерах? После смерти жены он остался одиноким и всем чужим; у него было положение и средства, но не было перед кем похвалиться, а там далеко существовал серый островок. Помнил Хольменгро также водопад в Норвегии; там можно и блистать.

Болтая, он достиг с детьми большого дома на берегу реки. Он уже давно переселился от поручика и жил у себя, только молоко брал из имения. Вначале он не мог найти себе прислуги, потому что дом его был построен на месте церкви; там, должно быть, ходят привидения, и от стен идет запах. Ему пришлось уговорить некоторых из многочисленной прислуги поручика переночевать несколько ночей в опасном доме. Все обошлось благополучно, никаких привидений не было, и через месяц у Хольменгро прислуги было сколько угодно, в числе ее оказалась и Марсилия, бывшая горничной в усадьбе, и убиравшая комнаты поручика.

Хольменгро все устроил хорошо и даже развел сад. Его дом был велик и красив, он стоял посреди лесов, кругом раздавался шелест листьев, а с мельницы, моловшей день и ночь, доносился грохот. Всем хозяйством заведовала вдова адвоката с Уттерлея, фру Иргенс, урожденная Гельмюнден.

У пристани остановился пароход «Орион», а на нем приехал мастер Виллац. Мать и отец верхами выехали к нему навстречу; они сошли с лошадей и отдали поводья грумам, как будто оба приехали из разных мест. И Хольменгро с детьми вышел на пристань, чтобы встретить Виллаца и оказать его родителям внимание.

– Вот он машет нам, – говорит фру Адельгейд, и также начинает махать платком.

Поручик вынул платок.

На пристани было много народу; заведующий складами стоял с бумагами в руках, а его помощник держал сумку с корреспонденцией; оба они отдавали еще кое-какие приказания своим рабочим. Лавочник Пер отстроил себе дом и очень важничал; дети всякого возраста глазели на пароход; поодаль стоял Ларс Мануэльсен, рыжий, грязный, любопытный; в нескольких шагах от него поместился его сын Ларс-семинарист, вернувшийся на последнем пароходе с юга и носивший крахмальные воротнички и длинные волосы.

Пароход подходит к пристани и останавливается.

Молодой Виллац выходит на берег и прежде здоровается с отцом, хотя мать стоит к нему ближе, плача и смеясь, и ведет его домой.

– Какой ты вырос большой! Добро пожаловать! – говорит мать с гордостью.

Сын обнимает мать и треплет ее по плечу и называет ее уменьшительными именами. Как он вырос! Настоящий мужчина, сравнялся ростом с матерью! Молодой Виллац подходит к Хольменгро, чтобы поздороваться с ним и его детьми; он держит себя совершенно по-английски, так вежливо, как большой.

Лошади вдруг стали беспокоиться; отчего бы это? Поручик оглядывается на них, но ничего не понимает.

– Мне кажется, моя Эльза узнала тебя, Виллац, – говорит мать, счастливо смеясь.

Семинарист несколько пододвигается, он подходит и кланяется господам; поручик отвечает.

– Да это Ларс, – говорит Виллац.– Я всех узнаю; вот и Юлий. Отец, ты кажется, поседел?

– Тебе кажется? Здесь такая толкотня. Фру Адельгейд, не пойти ли нам?

Они поворачиваются и видят перед собой трех оседланных лошадей. Чья же это чужая лошадь? Поручик с удивлением смотрит на всех. Господин Хольменгро подходит и объясняет:

– Мастер Виллац, надеюсь, не обидится: это небольшой сюрприз, который я приготовил к вашему приезду.

Все приятно поражены. Каков Хольменгро, этот король во всем! Вороной верховой, конь с седлом и всем прочим для мастера Виллаца! Его осыпают благодарностью со всех сторон, и на минуту он смущается, когда фру Адельгейд, сняв перчатки, благодарит его:

– Я рад, что угодил. Не стоит благодарности, вовсе не стоит…

Все осматривают коня и треплют его; скакун пятилеток, хорошо выезженный, стройный, с красивыми копытами! Господин Хольменгро в восторге, что сделал такой удачный выбор. Он отказывается от всякой платы: ведь он целые месяцы был гостем в усадьбе, не платя за себя. Ему не оставалось другого исхода, как выказать благодарность таким пустяком, чистой безделицей.

– Но я никак не ожидал увидать вас вполне молодым человеком, мастер Виллац, – говорит он, вежливо отстраняясь.– Придется спустить стремена.

Так мать и сын поехали к усадьбе; они были так изящны и красивы, что им вслед смотрели даже с парохода. Поручик передал коня лопарю Петтеру и пошел пешком с Хольменгро.

– Вы знаете, кто этот молодой человек, идущий за нами? – спросил Хольменгро.

Поручик оглянулся и отрицательно покачал головой.

– Это семинарист. Он желает поступить ко мне домашним учителем.

– Вот как? Нет, я его не знаю.

– Моим маленьким индейцам, как я их называю, пора учиться. Я считал ваше расположение к этому молодому человеку за некоторую гарантию.

– Нет, я его почти не знаю. Мое знакомство с ним ограничивается только тем, что я платил за него семинарию.

– Советуете вы мне попробовать его?

– Да. Думаю, что окажется не хуже других. Хольменгро переменил тему.

– Предполагаете ли вы в нынешнем году сплавлять лес?

– Может быть. Посмотрю.

– Я спрашиваю потому, что здесь много народа хочет строиться, а материала нет.

– Да? Цены стоят высокие. Не лучше ли переждать. Не знаю, стоит ли только.

Нам еще как-нибудь надо будет поговорить об этом.

– Прекрасно. Так через неделю. К тому времени я наведу справки.

Они распрощались, и каждый пошел своей дорогой. Семинарист последовал за Хольменгро вверх по реке.

Хорошо, что поручик сразу не связал себя поставкой леса в нынешнем году, у него уже не было больших запасов его, но у него было много мелкого леса, такого, какой требуется в английских копях. Поручик похозяйничал со своим лесом; его оставалось немного.

Дом Хольмсенов оживился с приездом сына; за обедом говорили больше; знакомые звуки фортепиано доносились из зала. Во время общих разговоров часто случалось, что присутствие Виллаца заставляло родителей отвечать друг другу; теперь мать и сын пели и играли на фортепиано среди дня, когда отец был дома и сидел у себя в комнате, следовательно, мог их слышать. Для поручика это было открытием: фру Адельгейд не забыла своего пения, она пела все так же хорошо, голос звучал полно и, Боже, насколько этот голос был выше всего земного!

– Пойдем со мной: ты ведь еще не видал скота, – позвал поручик сына.

Они пошли на скотный двор, но недолго оставались там. На скотном дворе все было приспособлено великолепно, ясли были устроены по последнему образцу, корм подвозили вагонетки; откормленные свиньи бродили, хрюкая, со своим потомством и напоминали допотопных животных; на птичьем дворе – цесарки, желтые боевые петухи со шпорами, как сабли, и всякая птица.

Но поручик быстро вышел. Посещение скотного двора, по-видимому, было только предлогом; он повел сына в сад в маленькую оранжерею, перестроенную им и переделанную после того, как она много лет была в забросе.

– Здесь еще есть кое-какие цветы, – сказал поручик, – возьми и отнеси, кому хочешь. Возьми этих… И этих… Сорви тот, который ты сейчас тронул. Ты вернулся домой: они твои. Вот тут целые пучки, только как они бишь называются?

– Да ведь это розы.

– Может быть, и розы. Они растут пучками, это точно та песня, которую вы только что пели, не правда ли? Рви их все. Я знаю, кому ты их хочешь отнести, поступай, как хочешь…

– Кому же отнести цветы, как не матери, в ее комнату?

Отец промолчал на это, но не пожал плечами и не нахмурился, он имел очень равнодушный вид и посмотрел на часы. Ему вдруг вспомнилось, что надо возить лес, и поэтому он пошел, куда ему было надо.

Хм! Конечно, приятно было иметь сына дома; он внес радость и веселье; между мужем и женой не стояла по целым дням непроницаемая стена. Поручик любовался Виллацем, хотя… гм… он заметил в сыне перемену, произошедшую за последний год и заставлявшую его задуматься. Сын вырос слишком быстро и в своих письмах начал подписываться Вилль. Последнее письмо было даже подписано Билль. Разве это то же самое, что доброе старое имя Виллац? Ведь это может кончиться тем, что он, наконец, превратится в Билля Хольмса, примет имя, которое может носить первый встречный. Поручик был главой династии Виллац Хольмсенов и должен сохранить ее.

Молодой Виллац, вероятно, и не думал о династии; в подписи только сказывалось английское влияние на молодого человека. Но как приятно было опять очутиться дома! Иомфру Сальвезен и прочие служанки всплеснули руками, как он вырос; работник Мартин и прочие рабочие кланялись ему издали и не решались из почтения и боязни подойти к нему. Ведь этот мальчик родился в рождественскую ночь. Молодой Виллац ездил верхом по дорогам мимо домов торпарей, он ездил быстро и шагом мимо изб и видел, как из окон повсюду выглядывали лица, а ребятишки молча глазели на него, стоя на пороге. Через несколько дней такая отчужденность надоела ему, он остановил лошадь и пешком отправился разыскивать Юлия.

Юлий также подрос, но больше всего у него выросли руки и ноги, руки у него стали просто изумительные! Кроме того, у Юлия был странный вид: он только что выстриг себе брови, чтобы они росли гуще. Увидав Виллаца, он вышел навстречу и начал, как подобает старому товарищу, ругаться, не стесняясь присутствия матери:

– Черт побери!… Это ты, Виллац?

Виллац, улыбаясь, отвечает, что он самый! Он хочет показаться старше, чем он есть и старается говорить более низким голосом.

Мать Юлия вытирает стул фартуком и подвигает Виллацу, приглашая сесть.

– Какой почетный гость! Все же, может, присядете! Маленькие сестры Юлия смотрят на чужого из угла.

Они также подросли, платья им коротки и узки – так они выросли! Прежде в доме не было таких больших ребят.

– Ах, как вы выросли! – говорит мать Юлия.– Вас не узнаешь.

– Да прошел не один день с тех пор, как я сидел здесь, – отвечает Виллац, как большой.

– Да, времечко бежит!.. Чего вы там стоите, показываете свои лохмотья, – обращается она к малышам, – ступайте оденьтесь!

Юлий широко подбоченивается, громко зевая, и говорит:

– Что бишь я хотел сказать?.. Ты из Англии?

– Да, из Харроу, в Англии.

– Я подумываю, как бы мне наняться на корабль и уйти в море, – говорит Юлий.

– Ты? – спрашивает мать.– Постыдился бы так врать.

– Я вру? Потому что я раньше не говорил этого? Стану я болтать все, что думаю, напрасно вы этого ждете.

– Вот смотри, спущу с тебя штаны и выдеру! – сердито отвечает мать.

У Юлия лицо как будто сразу осунулось, он притих. Придя немного в себя, он снова обращается к Виллацу:

– У тебя не было морской болезни?

– Нет, у меня не было. А многие болели.

Юлий видел, что из разговора здесь, в избе, ничего не выйдет: мать стесняла его. Он выманил Виллаца на улицу и сразу почувствовал себя свободнее.

– Свинья ты, что не писал мне, как обещал. Виллаца поразил этот тон, и он намеревается поскорее уйти, Что думает Юлий? Может быть, было бы лучше приехать сюда верхом.

– Ты, пожалуй, полагаешь, что мне нечего было делать в Англии? – спросил он.

– Может, и было, что делать… Что я хотел сказать? Желаешь посмотреть на то, что я сделал за лето? Пойдем сюда!

Юлий пошел вперед, а Виллац за ним. Они направились к небольшому сараю, прилегающему к дому и где хранился корм для коз. Здесь Юлий указал на кучу сена в углу.

– Это я нарезал серпом по лесным лужайкам.

– Вот как!

– Высушил и наносил домой на собственной спине. Не думай, чтобы это было так легко.

– Я и не думаю.