МАНУЛ: история одного одиночества

Люблю загорать на зависть тем, кто считает это опасным и бесполезным занятием. А мне плевать. Я хочу наполнить жизнь чувствами. Я хочу вспоминать, а не сожалеть. Когда я лежу на солнце, то представляю, как лучи проходят сквозь меня. Их свет не только греет, но и наполняет чем-то теплым и космическим. И чем темнее цвет кожи, тем больше во мне неземного.

И кого я должен благодарить за это тело и за эту жизнь? Родителей. Но не все так просто…

Вот говорят, что их надо любить. И что по-другому быть не должно. Ведь они самые близкие; они тебя родили, воспитали, дали тебе все, а ты, сволочь неблагодарная… Мне с большим трудом удалось взять себя в руки и написать это откровение перед тем, как покончить со своей никчемной жизнью: я не хочу и не люблю поднимать тему «своих». Как-то больно, печально, гадко и мерзко вспоминать те годы. Мне сложно признаться в том, что я собираюсь написать. Ну хотя бы из уважения к их стараниям или, может, из-за общественного мнения, которое изо всех сил утверждает, что ничего более святого, чем любовь к родителям, нет. И что они единственные люди, которые по-настоящему любят тебя каким бы ты ни был. И что они – это все для тебя. Как по мне, все это чушь, которая не отражает действительности. А моя действительность такова: я не люблю своих родителей.

Довольно часто в соцсетях встречаю теплые и наполненные любовью сообщения. Примерно такие: «Мамуль, сегодня твой день рождения, и я спешу поздравить тебя с этим важным днем. Ведь если бы не было тебя, то и меня тоже не было. Вы с папой самые…», и так далее. Бла-бла-бла, вся эта чушь про безграничную любовь, преданность и сожаление размером с африканский континент о том, что сегодня ребенок не рядом по каким то там срочным делам и не может обнять и вручить сто тысяч роз лично. И мне почему-то неудобно за сказанное, а все потому, что мне это совсем не знакомо. Несмотря на то, что кормили, одевали, водили меня за руку именно они – я не испытываю никаких глубоких чувств к своим родителям. Совсем ничего. Только неловкость при редких звонках. Мне не о чем говорить; я не хочу ничего рассказывать личного. Да и слушать в трубке то, что я и так знаю, тоже не хочу. Вот эти вот банальные ответы, типа: «Все хорошо», «Дела нормально» или вот этот вот, самый частый: «Ничего нового не произошло». За месяц? Ничего? Совсем? Раньше я еще пытался раскачать наши отношения: делился своими планами и переживаниями, но мои откровения приводили только к жутким спорам либо к реакции типа: «Пф-ф, да что ты в этом понимаешь». Ну я и перестал что-либо рассказывать. Сейчас, когда пишу эти строки, я улыбаюсь, вспоминая эпизод из моего любимого «Гадкий Я»[3], в котором еще маленький Грю[4] делиться с мамой своими мечтами и первыми неудачными достижениями, а в ответ получает только ухмылку: она занята собой и умнее и выше всего этого детского бреда. Вот так и у меня – я маленькое, ничего несмыслящее никчемное говно. И не то чтобы я их как-то по особенному ненавидел за невнимание или что-то еще, хотя и отхватывал ремня за дело, но бывало и за ерунду. Нет, не поэтому. Просто не было и нет той теплоты, какую можно слышать за праздничным столом от людей, которые искренне говорят, что мама для них – это все; нет тех же чувств, которые хотелось бы передать вместе с открыткой из какой-нибудь далекой страны. Ничего этого нет. Можете мне не верить, но это так.

Я совсем не могу вспомнить хотя бы один случай, когда мои мама и папа обнимались или держались за руки. Ну это же совершенно нормально и очень мило, когда два человека держатся за руки. Вот я, например, обожаю брать девушку за руку. Но не всегда, правда. Когда она просто идет рядом, и я чувствую ее близкое присутствие – я могу не настаивать, и даже наоборот, отстраняться, потому что это дает свободу и ей и мне. Очень важно иметь свободу. Так появляется шанс не надоесть друг другу слишком быстро. Но все-таки держать ее за руку и медленно, пошатываясь, как пьяные, идти по улице и ловить на себе взгляды доставляет лично мне огромное удовольствие. Возможно, что по этой причине мне так важны руки?

Я всегда смотрю на них, когда знакомлюсь. Всегда! Сначала на попку, а потом на руки. Аккуратный маникюрчик, одноцветный лак, мягкая теплая кожа, минимум украшений – одно колечко и часы – не люблю, когда руки похожи на магнит, которым на свалке металлолома выгружают отработанное железо. Во всем должна быть мера, утонченность. Я понимаю, что чувство стиля дано не всем, но можно же подсмотреть как там у других. Руки, а точнее сказать ладони – ужасно не люблю слово «кисти» – именно они трогают тело, проникая в самые личные места: они скользят по волосам, касаются шеи. Руки кладут тебе в рот какую-нибудь вкусняшку: кусочек сочного фрукта, спелую ягоду, маленький квадратик любимого шоколада – или же протягивают ложку с клубничным вареньем; они чешут спину, наносят крем на лицо, обхватывают голое тело под одеялом, сжимая его в приступе искренней и большой любви. И если руки грязные, грубые и неухоженные – нам с ними не по пути.

* * *

Все началось сорок два года назад, когда мама решила от меня избавиться. Вот не понимаю я двух вещей: потрахаться и кончить в сторону – это такое недостижимое и невозможное действие, если еще не готов или не хочешь заводить детей? Ну достань ты писюн свой на пять секунд раньше и спи спокойно потом. И уж если так вышло, что вынуть не успел, прими это и никогда, слышишь, НИКОГДА не говори ребенку даже случайно, – особенно случайно – что его не хотели. А ей было весело в тот вечер: моя мама с бокалом шампанского, выпивая за мое здоровье и наступившее совершеннолетие, с хохотом рассказывала гостям, как получала водительские права. «Вы, мадам, псих, а таким за руль противопоказано», – сказал то ли инструктор учебной школы, то ли товарищ милиционер, оформляющий документы. И тут мама вспомнила, что совсем еще недавно носилась по всем больничкам, чтобы избавиться от меня, но было нельзя. Только если ты псих. Какой нормальный человек в советском союзе будет делать аборт? Так предполагалось… Но когда нельзя, но очень надо, то можно: получила справку о неадекватном состоянии, но было уже поздно, срок прошел и меня пришлось доносить. И вот, значит, я, сижу за кухонным столом и слушаю эту захватывающую историю. Что сказать, высоко оценил начало водительского стажа своей мамы.

Сестра

Вообще, их у меня три: одна старшая и две младшие – что тоже мне весьма не понятно: зачем? Если так не хочешь детей, то зачем их рожать аж четыре раза? Этот же вопрос у меня возникает, когда я вижу объективно бедную семью, которая с огромным трудом и помощью посторонних людей и вездесущих родственников тянет на себе многодетность. Не можешь хорошо зарабатывать, обеспечивай хотя бы себя настолько достойно, насколько ты это можешь, но вот плодить одного за другим, чтобы орать на них и винить в том, что личная жизнь проходит мимо из-за вас, детки – для меня дикость. Лучше быть эгоистом и жить для себя, чем делать вид, что ты герой и заслуживаешь похвалы за такой подвиг – до черта полуголодных и нервных детей в грязной однушке. К счастью, у нас была трешка.

Мы всегда были накормлены: спасибо бабуле, которая стояла во главе продуктового магазина на элитной «Кутузе»[5] Практически каждый день она что-то приносила с работы. Особенно я любил сосиски в пакете – таскал их из холодильника, срывал пленку и втихушку ел сырыми. Я был нетерпеливым ребенком, когда дело касалось еды. Еще было много всяких вкусняшек типа бананов, колбасы, шоколадных конфет – много-много всего, чего совсем не было у других, но мне запомнились сосиски.

Старшая

Помню, как я маленький сидел на краю кровати в нашей комнате, в которой мы все спали, я с родителями на широкой с жесткими пружинами, и Ева на раскладной: по утрам ее узкую кровать собирали, и она снова превращалась в кресло. По тем временам мы жили очень даже неплохо: заставленная хорошей мебелью и вся увешанная коврами квартира; два телевизора и свой телефон, а не к соседям бегать звонить. Полусонный, в холодное темное зимнее утро, в свете тусклого оранжевого света лампы торшера, который стоял в углу комнаты, я натягивал чистые колючие колготы: кто вообще придумал ходить в школу с утра? И какого черта они такие колючие?! Натягиваю, пыжусь, потом бросаю это все, потому что очень хочу спать и вообще мечтаю остаться дома. Да и все внимание было к ней, к старшей. А там сопли, слезы… Все как обычно: мама заплетает косы. Тянет волосы что есть силы, как будто плетет корабельный канат, а сестра просит ослабить, потому что ей ужасно больно. Но никто не слушает – мать орет и продолжает плести, угрожая, что этим же вечером отрежет к херам ее густые черные волосы. И так каждое утро. Каждое. Как надо не любить своих детей, чтобы намеренно причинять им боль? Они же в своем, совсем другом мире, который ближе к правильному, чем к нашему.

По правде говоря не очень-то хочу, чтобы это письмо попало маме в руки. К отцу оно уже не попадет никогда – он умер несколько лет назад. Вся его жизнь – одно мучение длинною в шестьдесят пять лет, или сколько там точно, я даже не старался запомнить, настолько мне стало безразлично. Может поэтому он запивал его водкой? Мучение свое. Не хочу об этом много думать, разбираться, размышлять. Мне сильно противна тема алкашни. В мире столько интересного, столько возможностей для роста, для радости. Да вот хотя бы сходить в парк погулять, в центр города или в кино – это не стоит больших денег, но он не хотел даже этого. Наливал, пил, спал, смотрел телевизор. В бессмысленном бреду никчемной жизни работа день через день, которая не приносила ни существенного дохода, ни удовлетворения. Бывает, что я невольно сравниваю себя с ним, говорят же, что качества передаются по наследству. И так мне становится противно от того, что некоторые из них я унаследовал. Не хочу быть похожим на него. Не хочу и уже не буду.

Я надеюсь, что письмо не попадет к маме хотя бы из уважения к тем чувствам, которые все-таки у нее есть. Последнее время она старается говорить что-то о любви ко мне, типа: «Пока, удачи тебе, люблю» – в конце телефонного разговора или короткой встречи, но я не верю ее словам. Не потому, что она врет, конечно же, нет, а потому, что я их никогда раньше не слышал, и сейчас они звучат нелепо, и для меня очень фальшиво. И я с этим ничего не могу поделать. Не получается. Даже если это так. А это так. Она любит, по-своему любит. Как умеет. Но я не верю.

Некоторые особенности моей мамыУроки

Ее указательный палец со всей злобой, какая только могла быть в нем, тыкал в строчку математического примера, который я никак не мог решить: она орала на меня за мою, с ее слов, непроходимую тупость, и каждый раз угрожала, что отнесет на помойку мой велосипед, раз я такая бестолочь, что не могу складывать и вычитать, а только крутить и тормозить. Только причем здесь велосипед? Она передразнивала мои сопли, которые текли вместе со слезами и заиканием от моего страдальческого рёва: в таком состоянии я уже ничего не мог посчитать. Я только молил, чтобы все закончилось как можно быстрее. Так было и с русским языком, и с географией, и с историей, и с литературой. Школьные уроки – боль любого родителя, но не до такой же степени, чтобы ребенку приходилось отмываться от зеленых соплей после того, как все решено. Эти гребаные уроки и этот гребаный крик на долгие годы отбили у меня желание учиться. Сейчас мне кажется, что главная задача школы состоит именно в этом – после ее окончания идти вкалывать за копейки куда угодно – в какой-нибудь гребаный офис или на какой-нибудь гребаный завод – лишь бы не браться за ум. Только много лет спустя ко мне пришла осознанность, и я полюбил книги – а ведь в них намного больше уроков, чем в рабочих тетрадях с дурацкими комментариями от самовлюбленной училки.

А что до пятерок – так они бесполезны. Да вот хотя бы взять мою старшую сестру: тихо-молча учила себе все наизусть, зубрила, головы не поднимая от учебников – получила свой заветный красный аттестат. Дальше? То же самое: колледж – красный. Дальше? А вот дальше началась жопа, потому что циферки в дневниках не имеют никакого отношения к реальной жизни, в которой доказывать надо не теории, а свою состоятельность. А этому в школе ни черта не учат. И теперь она вкалывает где-то кем-то за копейки, которых хватает на одну только первую неделю после получения ЗП. Средняя – та бегает с двумя красными дипломами по собеседованиям почти каждый день. Устраивается, выкачивают из нее все бесплатно или опять же – за копейки, потом увольняют, и она снова бежит по собеседованиям. Практического ума нет. Зато уроки в идеальном порядке, тетради красивые, почерк разборчивый, на переменах не ребенок, но ангел! К черту такие нервы ради получения бумажных оскаров. К черту! Стоят потом на полке, собирают пыль. Холодильник пустой, в шкафу обноски.

Младшая – вопреки маминой неприязни к ее мужику – живет хорошо. Большая дружная семья, не сильно богатая, но и не попрошайки, как я. Хотя в школе она была полный ноль: ни один предмет нормально не вытягивала, и прогуливала их как черт. Можно было ее искать по всему району, пока шел урок математики или русского. Ей бы вот за книги сесть, говорю: «Кать, ну начни ты читать, развивай свои полушарии, а то ж ведь в кастрюлях можно растопить их остатки». Но она пока только варит.

Экскьюзми

Удивительно, как можно быть настолько высокомерным человеком, чтобы ни разу, – за все мои сорок два – ни разу не услышать слово «извини». Извини, что ударила, извини, что накричала, извини, что забыла, извини, что поступила так глупо. Извини. Но я ни разу не слышал от нее такого простого слова со сложным значением. Признаться ребенку в том, что ты сильно накосячил, – не из легких, я знаю, но это очень важно. Важно признать ошибку или вину. Важно показать, что не только дети могут быть не правы. В этом простом слове внутри семьи кроется уважение и доверие. Подойти к ребенку и попросить прощения, да вот хотя бы за то, что уснула на середине сказки, которую читала ему вчера перед сном. Не-а. Ни за что. Ни одного: «Прости сынок, я была не права».

Утреннее

Не могу сказать точно, что это было – карма или совпадение, но меня это бесконечно веселило: мама всегда наступала в собачье говно, которое пес не мог удержать в себе из-за того, что днем ранее каждому члену семьи было лень его выгуливать в мерзкий холод. В утренней темноте, после того, как будильник прогремел на две комнаты из трех, мама бежала через всю квартиру на кухню кипятить воду для своего кофе. Я зарывался в подушку и ржал, пока она вместо вожделенного кофе, матерясь и проклиная псину, прихрамывая на одну несчастливую ногу, шла прямиком в ванну отмывать пятку.

Болтовня

Я всегда любил гостей – с ними в дом приходила какая-то иная атмосфера: кухня оживлялась истеричным свистом чайника, мягким стуком дверцы холодильника, смехом и сплетнями; дяди, тети, соседи, мамины подружки по детской площадке, – пару раз в неделю кто-нибудь обязательно заходил. А тем для разговоров было две: сплетни и сериалы. И если женские сплетни я еще как-то мог оправдать – всегда же приятно обмусолить чью-то никчемную жизнь, а чужая жизнь всегда никчемная, какая бы объективно прекрасная она ни была, – то сериалы нет. Можно было сбиться со счета, сколько чашек кофе выпито и сигарет выкурено, пока мама вместе с соседкой обсуждали какого-нибудь Дона Хулио, который бросил свои миллиарды песо, женился в третий раз на Хуаните и теперь собирается лететь к океану и неизвестно, вернется ли он назад к своей новой жене, которая, в свою очередь, пока нет мужа, бегает к любовнику. И так сто тысяч пятьсот миллионов серий. И они реально их с нервами обсуждали и решали, как же все-таки поступит Дон и как будут развиваться события в сегодняшней серии. Вот же ж пустая трата времени…

И вот, что я думаю: даже если письмо попадет маме в руки, мне кажется, она не сможет его прочитать – звучит дико, правда? И как-то очень зло, но я никогда не видел в ее руках книгу. Никогда. Ни разу. Только пульт. Она, конечно, могла бы возразить: мол, когда мне читать? Времени не было совсем: то постирай за вами, то приготовь ужин, то прибери квартиру, сходи в магазин, погуляй с детьми, отведи и забери из сада. Собака, опять же… И я бы согласился, но нет. Хватало же сил смотреть телевизор? И снова она сказала бы, что телевизор – это отдых, а книга – в нее надо вникать. И снова не соглашусь. Все дело в привычке. В развитии. В навыке. В осознанности, в конце концов. Я сто тыщ раз ей говорил: «Ма, какого черта ты смотришь все эти бестолковые передачи? Несколько участников по заранее написанному сценарию обсуждают чьи-то идиотские жизни: кого-то муж отмудохал, у кого-то сосед дверь поджег, дележка наследства, кто с кем спал, от кого все эти дети…» Короче говоря, чужие вымышленные и подлинные проблемы ей были интереснее умной книги. Как не зайду к ней в гости – телек гундосит с утра и до самой ночи. Оскорбить, избить, наорать, сломать, отнять – человек начинает мыслить категориями тупых передач. Бедный словарный запас, настроение дно – вот что дает бессмысленная болтовня многочисленных ток-шоу по всем каналам.

Много лет назад я был еще глупым юнцом, чтобы понимать это. Но сейчас все вижу насквозь. И мне горько от того, что так было. Так есть. Уверен, что и будет. Изменить уже что-либо невозможно, поговорить нам толком не о чем; в любой инициативе – страх поражения, в любой ошибке – злорадство. Она любит подловить на ошибке, чтобы потом унизить. Прям кайфует, пристыжая. А мне противно. Ведь я только учился жить, и мне хотелось бы помощи и совета, а не стыда и позора. Помню один гадкий поступок – с ее стороны очень мерзкий; не обязательно было так делать. Что она хотела этим доказать?

Зима. В пять вечера уже темно. Я и моя девушка сидим дома в большой комнате, смотрим телевизор, и нам очень хочется трахаться. Восемнадцать лет как раз тот самый возраст, когда прям вот невтерпеж каждый час. Я даже не буду сейчас расписывать отношение мамы к моей подруге – а позже моей жене, а еще чуть позже маме моей дочери – очень подробно. Недостойна она меня – вот такое короткое заключение. Она меня недостойна, мужик моей старшей сестры ее недостоин, несколько лет спустя – парень и будущий муж моей младшей сестры ее недостоин, какой-то он не такой, – резюмировала мама. Чувак, который начал встречаться с моей средней сестрой-истеричкой, тоже ее не достоин. Ну, в общем, здесь все ясно: мы – дети богов, окруженные челядью.

Так вот, сидим мы перед телеком, дома только мама, и она собирается идти в детский сад за младшими. Я знал, что это займет минут сорок, и этого вполне достаточно, чтобы мы успели… Мама ушла, и мы начали целоваться, просовывать руки в джинсы, под свитер; я задрал его и стянул с Ани лиф, наполовину стащил с нее джинсы, она с меня, нас было уже не остановить, но это удалось сделать моей маме. Сестрички у меня очень шумные, оно и понятно – лет им было всего три и пять, и каждый раз, когда они подходили к квартире, их очень хорошо было слышно; и этот стук двери, которая отделяла коридор с квартирами от площадки с шахтой для двух лифтов. Ни шума, ни стука в тот вечер я не слышал, а вот появление ключа в замке и его быстрый поворот – очень хорошо: она кралась к двери. Кралась! Она специально оставила детей внизу у бабушки, в квартире на один этаж ниже нашего, тихо открыла дверь коридора, шла на цыпочках, чтобы ни один шорох не спугнул нас, быстро воткнула ключ в замок, резко его повернула и распахнула дверь. Вот зачем так было делать? Аня соскочила с моего члена и рванула в ванну, прихватив вещи, а я судорожно натягивал на себя джинсы и майку. Бинго. Поймала. Аплодисменты.

С полчаса мы еще побыли дома и ушли, сделав вид, что ничего такого не произошло. Но вспоминая это сейчас, мне становится максимально мерзко от ее такого поступка. Не буду описывать остальные, но их было много, что не делает мое отношение к ней теплым и доверительным. И теперь, когда я один и хочу покончить со всем этим, у меня не возникает желания сказать ей хоть пару слов напоследок; я не хочу звонить, чтобы в последний раз услышать ее голос. Я не хочу делиться своими переживаниями, своей болью, своими планами. Я ничего этого не хочу.

Некоторые странности отцаЧерепаха

Долгое время он работал водителем на «Скорой». Не знаю, что он вытворял на спецтачке, и какие доводы приводил при найме на эту работу, но когда мы ехали на дачу или за грибами на своей машине, можно было успеть прочитать Монте Кристо. Оба тома. Дважды. Тогда еще не было ни камер, ни систем видеофиксации, ни штрафов за каждый чих – только редкий гаишник у обочины с плохоньким радаром. Мы ехали по всем правилам и знакам. Нас обгоняли груженые самосвалы и длинномерные фуры. Водители других машин оборачивались с ухмылкой на лице. Позор распространялся на всех членов семьи, которые помещались в помпезной «Волге». «Нажми на педаль, твою-то мать! – орал я про себя, а вслух тихо проговаривал: – Нам долго еще?» Любая поездка превращалась в испытание дорогой. Может, он просто хотел, чтобы мы состарились и подохли все, пока приедем? Чтобы ему, наконец, никто не мешал жить и бухать.

Пробор

Еще один раздражитель – его бессменная прическа. Ужас. Как вспомню, разбирают и смех и досада. Ну как можно быть таким скучным?! И дело совсем не в том, что он ее наводил каждое утро до состояния, как на портрете витрины парикмахерской, а в том, что не дай бог кому-нибудь задеть приглаженные волосы. А сунуть в них руку – исключено. Такой поднялся бы крик! Хуже истерички. Прическу ему испортили, твою ж мать. Ветер чуть дунет – поправляет, в машину сядет – от зеркала не отрывается, шапку надеть – вообще квест. Все по тупым правилам внешнего. И совсем ничего внутреннего: радости, близости, нежности. Тоска…

Кстати, вы читали «Над пропастью во ржи»? Ужасная книга. Одна «липа». Перечитываю ее сейчас во второй раз и пытаюсь понять, что именно в ней привлекает толпы поклонников по всему миру. В общем, если вы ее читали, то должны были заметить, что сейчас мой стиль немного похож на Сэлинджера. Впечатлительный я, но уже заканчиваю. Осталось пятьдесят страниц или около того, и тогда я снова стану писать своим слогом.

Семейка

Я мерзляк и очень люблю всякие процедуры, типа горячей ванны или хамама: обожаю понежиться в тепле, отмыться, прогреться до костей. Но я никогда не позволю себе расхаживать при всех, замотавшись в полотенце. А он мог. Не так, чтобы наедине с любимой или в компании, а вот так, чтобы жена, дети и даже гости были дома, а ты выходишь такой в труселях, и тебе просто плевать на то, что, во-первых, это нифига не эстетично, да и тело, мягко говоря, не Аполлона: шестьдесят кило мяса и костей. Больше костей. Он вообще этого не понимал, либо представление об эстетике у него было пугающим. Именно с такими мыслями я наталкивался каждый раз на это бесформенное безобразие.

Общественное

Как же меня бесит, когда за собой не убирают. Я искренне не понимаю, почему люди смывают за собой дома, но не могут дернуть рычаг в общественном туалете, я не понимаю, почему дома они бросают мусор в ведро, а на улице можно где попало, я не понимаю, почему в церкви все такие учтивые, а на дороге нетерпеливое хамло. Не понимаю. Перечислять можно бесконечно, но это ничего не изменит, пока людей не научат уважать других и убирать за собой с самого детства, как это делают японцы. Удивительный народ. Сплоченный, терпеливый, глубокий и осознанный во многих смыслах. Удивительный…

А тут не то, что улица: черные, с коричневыми подтеками от воды бычки всегда были сложены в углу ванны. Штук пять. И я уже не говорю о том, что зайти в нее было невозможно – запах табака разъедал глаза. И плевать ему, что нас в квартире много, и плевать ему, что мы дети, и плевать ему, что все это выглядит удручающе, низко, подло и… Да пошел он.

Чтобы понять, каким идиотом был мой отец, расскажу одну историю. И хоть лет мне было очень мало, и я практически ничего не помню из того возраста, но именно этот случай врезался в память как-то по особенному: отдельные кадры произошедшего до сих пор отчетливо стоят перед глазами. Я очень хорошо помню тот вечер: папа загнал машину в ангар. В нем стояли несколько микроавтобусов и раздолбанный грузовик, куча какого-то автохлама, пара верстаков и ящики с инструментами; длинный резиновый черный шланг, из которого текла вода если повернуть кран у стены, тянулся как змея по всему полу. Я всегда любил машины, но мне никогда не давали в ней возиться, только сядь и сиди смирно. Это какой-то бред – я же ребенок, мне все интересно, но нет. В тот зимний вечер я напросился взять меня с собой – надо было помыть машину и загнать ее на стоянку. В Советском Союзе простому человеку купить машину было практически невозможно, а вот лишиться ее у подъезда ночью – вполне. И снова спасибо бабушке за «Волгу». Для тех, кто не понимает, «Волга» – это как «Майбах», только та была ведром с болтами: неповоротливая, едет тяжело, вся скрипит; музыка – хилый приемник и такая же, с надрывом выдающая звуки, колонка. Одним словом, черное эмалированное ведро. Но стоило оно как квартира, и поэтому требовался гараж по той же цене, в который мы и собирались отправить чистенькую тачку. Помню только, что отец загнал ее в ангар, запер за нами огромные ворота, включил свет и воду. Я покрутился вокруг машины, а потом сел внутрь; было очень холодно, и к тому же я захотел спать: мне всего-то было четыре, а вот на часах уже двенадцать.