Асуня

Дарья Фэйр

Асуня

Дверь

Асуня смотрел на дверь. Уже почти неделя, как он бросил пить. Даже не бросил! Это «пить» само бросило его! Уж кто бы подумал, что на солнышке так припечёт, что с тех пор ни капли в рот, ни пальца закуси в брюхо.

– Чаво страдаишь-то? – подала голос Асунина бабка Идалья. – Толку с тебя того, шо нету ничего! Так хотя б у город сходил, што ли, штоб работы сыскать-то? Как сидел пень-пнём, так и сидишь! Тьху!

Асуня потупился и вперился взглядом в сцепленные замком руки на чуть грязноватой льняной рубахе.

– Так этыть… – неуверенно начал он, – баб Ид, как мне им на глаза-то показаться? Они ж меня с тех пор метелють, как я на танцах, этоготь… Ну, того самого!

– Та пущай хоть посмотрють на тебя! Хоть на народича похож стал, а так скотина скотиной был!

Бабка подошла к парню и с улыбкой провела большими пальцами по пухловатым скулам:

– Щёчки-то какие таперь, глянь-ка! Глазки светлыя, румянец здоровый-то! Как есть – жаних!

– Та какой жених! – выкрутился Асуня и пересел на другую сторону лавки подальше от собеседницы. – Меня ж вся деревня на смех подняла, когда меня рвать-то с пива начало! Та даже не с самогону-то, а с пива простого! Шагу теперь не ступишь без их «гы-гы»! Што ж я за мужик-то, коли даже пива выпить не могу?!

– Красавец! – уверенно заявила бабка Идалья. – Да за тебя такого люба девка таперь пойдёт! Ну чаво? Рукастай, сильнай, красивый – в деда весь! И щёчки, и плечи, и брюшко даже как у него – покатое, не как энти все отощавшие, смотреть тошно! А таперича ещё и не пьёшь! В нашей-то деревне непьющих, разве что, дед Гляв! Так тот уж помирать скоро собрался – силушек поднять стакан-то нету уж.

– Ну дык про то ж я и толкую! – упрямо заявил Асуня, уворачиваясь от бабки, которая прилаживала к нему шнурок, снимая мерки на новую рубаху. – Все пьют, а я один таперича как энтот…

– Хто?

– Да хворый какой-то! Мне Жорвель ещё в двенадцать годков говорил, что мужику…

– Та плюнь ты на того Жорвеля! – осерчала бабка. – Он сам ужо дальше кружки и не видит-то! А ты таперича у нас нарасхват будешь! Ах, жаних-то какой! Бабы-то ой как не любять, когда муж пьяный под стогом валяется, а ты…

Но Асуня уже не слушал. Махнул рукой и вновь вперился в сцепленные на коленях пальцы.

За окном полдень уже часа два как миновал и начал катить солнце к западу. Скоро, как сумерки упадут, к бабке явятся ученицы, что прясть с ней каждую пятницу устраивались. Притащат хлеб, соленья, пироги да каши. Идалья-то и радуется, горя не знает, а ему – Асуне – опять сидеть в углу и смотреть, как Улька пальчиками ловко пряжу ведёт. Да только раньше-то он самогону «хлоп» – и улыбался ей, даже бороды редкой не стеснялся, усы подкручивал. И пусть, что отворачивалась – робкая девка-то. А теперь ему духу не хватит даже ухо в её сторону повернуть, чтобы как поёт, послушать.

Асуня смотрел на дверь. Быть этой пятнице самой ужасной за всю его жизнь. Ведь коли выйдет – не миновать насмешек дружков бывших, которые давеча братались с ним, покуда хмель не сваливал под лавку, а теперь потешаются, бабой зовут, в брюхо пальцами тычут да дразнят, что на сносях уж, раз дурнеет ему со всего мужского. Но ежели остаться – гореть ему со стыда перед Улькой. Хоть садись да пряжу с ними тяни!

Нет, нельзя оставаться! Уж предательство он переживёт как-то, а вот взгляд девичий жалостливый да укоризненный не вынесет. Может, и к лучшему… А если драка будет, так, может, хоть убьют его, да и дело с концом? Бабке Идалье меньше мороки – рубахи ему шить, кашеварить на двоих… Права она, нет от него толку.

– Што, собрался-таки? – в уголках глаз бабки побежали гусиными лапками лучики морщин.

– Собрался, – понуро кивнул он, вставая.

– К ужину-то ждать? Али завтра ужо?

Асуня вздохнул, сжал ручку пальцами и, прежде чем решительно отворить дверь, ответил:

– Не жди.

Дед

Дурацкое солнце так и не село за пригорок. Асуня вскинул руку и поморщился. После сумрака избы снаружи всё сияло особенно отвратительно. И простирающиеся докуда хватает глазу покрытые житом поля, и рощица справа, и обвешенный плодами яблоневый сад слева. Две соседние хаты, что также на отшибе вковырялись в жирную землю, будто дразнили зрение соломенными крышами, делая солнечные лучи ещё ярче.

Асуня поморщился и переступил через развалившегося на пороге кота. Бабка ещё что-то говорила за спиной, да он не слушал. Огляделся, радуясь, что остальные народичи пока в полях, и заспешил прочь через двор к раскорчёванной колёсами телег дороге. У самого плетня по привычке дёрнулся, уже набрал в грудь воздуха побольше, чтобы рявкнуть, но с разочарованием замер, видя, что шавка вылезла из будки и остервенело лупит себя хвостом по бокам, заглядывая хозяину в лицо и приподнимая нос, чтобы были видны передние меленькие зубки.

– У-у-у-у-у, ты! Гадина! – с отчаянием бессильно опустил руку Асуня. Потом развернулся к собаке всем корпусом, чуть наклонился и сипловато, но громко гавкнул.

Сука опешила, но и теперь лаять не стала и аж задницей завиляла – так хвостом размахивала.

– И ты меня теперь не боишься? – сник Асуня. Плечи опустились, руки повисли вдоль тела, нижняя губа сама собой жалостливо оттопырилась. Даже покатое брюхо, казалось, утратило всю приятную упругость и превратилось в бабьи рыхлые послеродовые бока.

Он ещё раз с отчаянием всплеснул рукой, отмахнулся от псины и вышел за калитку, чтобы направиться в центр села на сборный двор, где обычно можно было найти сидевшего в теньке Ухлуя, приторговывающего самогонкой. И уже видя крону дуба, что рос аккурат за домом старосты, вспомнил, что туда ему путь заказан теперь.

– Ах ты ж солнце проклятое! – выругался Асуня, вцепился пальцами в волосы и притопнул ногой со злости.

Протёртый ботинок треснул и показался грязноватый большой палец. Выглянул ногтем сквозь дыру в старом чепраке и стыдливо спрятался.

– Ах ты ж ботинок проклятый! Да ты полдень проклятый! Да солома клятая, да самогон! Да пиво ваше всё клятое! У-у-у-ух!

И парень сел прямо посреди дороги и банально заплакал. Дразнят бабою, вот и будет теперь и рыдать как баба, раз проклятое пиво даже ему не даётся.

– Чаво плачишь-то? – раздался старческий голос рядышком.

Асуня резко вскинулся и заозирался:

– Хто здесь?!

– Та дурень! За плечо себе погляди!

В трёх шагах за плетнём стоял дед Гляв. Сухонькие скрюченные руки цепко держали ивовые прутья, и не понять было, кто на ком виснет: дед на плетне или плетень на деде, так его раскачивало.

Асуня поднялся, отряхнул колени и стыдливо скосил взгляд на Глява. Тот усмехнулся и изрёк:

– Слышол я, как тебя дружки твои этоготь, потешалися. Ты чавой-то, перегрелси?

– Да хто ж его знает, дед?! – удручённо всплеснул руками Асуня. – Уснул под стогом, как обычно, а потом чудь какая-то приснилась, с тех пор даже нюх отбило! Подносят чарку, а мне дурнеет, будто проклял кто!

– Так, может, этыть? И впрямь кто проклял-то? Здоровый мужик, да не пьёт – стыдоба-то какая!

Асуня похолодел. Солнечные лучи прилепили ворот рубахи к взмокшей от ужаса спине.

– Да как есть проклял! – поднял парень руки к лицу, ощупывая редкую бороду. – Дед Гляв, да ты и впрямь истину-то почуял! Точно проклял кто-то! А я-то на зной всё сваливал, а оно вон оно как!

Они оба постояли в молчании. Дед чего-то жевал беззубым ртом, Асуня чесал макушку, мимо шествовал выводок гусей, по дуге обходя молчаливых народичей.

– Так этыть? – поднял вопросительный взгляд Асуня на деда. – Чаво делать-то таперича?

– С проклятьем-то?

– Ну дык а с чем ещё-то?

– Снимать надо.

– Так то и без тебя ясно, дед! – остервенело махнул рукой парень. – Как снимать-то?

– Это к магу надо тебе, – важно заявил Гляв и даже отцепил одну руку от плетня, чтобы палец поднять.

– Та где ж я его сыщу-то? К нам вольных раз в год заглядывает пара, да и всё!

– Так в город иди, – резонно пожал плечами дед, вновь ухватившись за плетень. – Тама их хоть ложкой кушай, в Приюте-то Баталонском.

– Это аж до Баталона шагать?! – совсем растерялся Асуня. – Мне ж до него дня два шагать, не меньше!

– Та ты иди, а там, глядишь, и на тракте вольного какова встретишь. Хтож его знаить? Боги всяко пошутить могут.

Асуня вновь почесал макушку, поглядел на дыру в ботинке, на уже поношенную рубаху, на еле сходящиеся на пузе штаны с матерчатым поясом. Да и плюнул:

– Пойду, дед. Коли будет воля богов, так и сниму проклятье-то, а коли нет – не поминай лихом. Бабке только моей передай, чтоб не грустила сильно, коли не вернусь. Пущай думает, что работы сыскал, да?

Но, когда он поднял взгляд на Глява, увидел, что тот уснул положив голову на скрещенные руки.

– Не свались хоть… – буркнул парень и зашагал дальше в сторону дороги на тракт.

Дорога

Смеркалось. По небу лениво ползло одно жирное брюхатое облако, и Асуня почему-то был чётко уверен, что к нему оно повернулось седалищем. Есть ли у облаков седалища, парень старался не думать. Да и получалось это чем дальше, тем хуже.

Потасканная рубаха оказалась тонковатой, и сейчас, когда привычного хмеля и в помине не было, Асуня начал осознавать, что вне хаты зябковато будет. Очень прям, можно даже сказать – совсем.

Родные места он прошёл уже давно и сейчас шагал по унылой ровной дороге, которая совсем скоро должна была вывести его на главный тракт Силура. Там хоть камнем умостили большую часть, не так хлопотно будет от луж да колдобин уворачиваться в темноте.

Асуня силился вспомнить, сколько до города идти, но почему-то в голове вставали только воспоминания детства, когда мамка с папкой, ещё жившие с Идальей в одном доме, возили его с сестрой на телеге в Баталон на ярмарку. Вроде как ему годков восемь минуло, когда в последний раз он с ними вот так катался яблоки да тыкву продавать. А дальше на разлад всё пошло, да с каждым годом всё хуже.

Парень поёжился и почесал старый шрам на предплечье. Как его приложили-то тогда, ох! Мамка на батьку опять гундосить начала, что де, как баба, мямлит да сдачи местным разгильдяям дать не может, всё разговорами разговаривать силится. А Идалья как взвилась! Думали, убьёт мамку-то. Они ж обе горячие, как угольки из печки, даром, что родня не кровная, а по мужу. Асуня тогда влез между ними, разнять хотел, да вышло не так чтобы очень уж удачно.

Матушка тогда на следующий день заявила, что уезжает обратно в родительский дом. Асуне уже десять было, да всё равно плакал. Дразнили его тогда, что как девчонка расклеился, а ему и не важно-то было. Всё ж таки мама родная.

Сестра тогда с ней уехала, а они с батькой вдвоём остались под Идальйиным покровительством. Асуня помнил, как соседи на папку смотрели. Не понимал тогда ещё, но чуял, что не так что-то. Молчали да перешикивались друг с другом, а на Асуню и не глядели вовсе, будто нет его. Бабий сын. Это потом уже, когда батька покумекал да и отправился к жене с концами, оставив Идалью на сына, Асуня смог плечи-то развернуть да гавкать в ответ начать, чтоб запомнили его и за мужика наконец приняли. Тот же Жорвель ему отца, выходит, заменил. Всему мужскому научил: как плетень выдрать, коли мешает, как мешки по четыре штуки на спину взвалить, чтобы по три раза не бегать, как навоз с вил метко в девок швырять, как самогонку пивом запивать да луком занюхивать.

Как баб мять, разве что, научиться не вышло. Теорию-то Асуня понял, да с практикой разлад какой-то получался. Вроде как и знал, чего делать-то, да к той же Ульке подойти не мог. Да и не хотелось ему так-то это дело решать, а сватов звать боязно – вдруг откажет? Жорвель посмеивался, что бабе крепкая рука нужна, чтоб слушалась, да противно Асуне отчего-то было так с ней.

– Эх, баба и есть баба! – вздохнул он в сгустившихся сумерках. И даже сам не понял про кого он: про Ульку или про себя – обабившегося вконец.

Опять потянуло на слёзы. Идти да хныкать в темноте казалось одновременно глупым, но и приятным. Да пусть и баба! Будет бабой с бородою, да хоть попробует, как оно – когда слёзы катятся, а сдерживать не надо. Идёшь, ревёшь, руками за плечи держишься и только всхлипываешь каждый раз, как ветка в темноте по лицу хлестнёт.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – выл Асуня, поднимая залитые слезами щёки и бороду к небу. – Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы дура-а-а-а-ак я-я-я-я-я! Ба-а-а-аба-а-а я-я-я кля-я-я-ята-я-я-я! Ы-ы-ы-ы!

Спустя несколько минут Асуня вдруг понял, что как-то ему даже вроде и легче. Неужто, и правда, в бабу превращается, что плакать-то ему не противно? Он всхлипнул ещё пару раз, высморкался в кусты. Потом на всякий случай ещё разок и от души сплюнул, надеясь, что этим хоть немного мужика в себе задержит.

Это што ж получается-то? А вдруг прокляли-то его не просто с пива рыгать, а самою настоящею бабою быть?! Это ж стыд-то какой! Правильно он из дома ушёл, не дай боги, кто из соседей бы увидел! До конца жизни от позора бы не отмылся!

Асуня в ужасе хлопнул ладонями по рубахе и начал судорожно ощупывать грудь. Так-то она была у него вполне объёмная. По-мужски волосатая, крепкая, в ладонь ложилась, но о пузо не шлёпалась. А сейчас-то как понять? Мужская она ещё али уже бабская растёт?! Но коли бабская, то висеть-то должна? А если она уже бабская, да не как у нормальной, а как у Асетки, что доска? Вдруг он тоже станет Асеткой-доской, и не останется ничего: ни брюха покатого, ни кулаков сбитых, ни ног с полпорога стопой?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.