И опять Пожарский

Это наипервейшее дело вдруг было прервано неожиданно появившимся подьячим Замятием Симановым.

– Никита Иванович, к заставе подошёл огромный обоз, одних лошадей сотни полторы, да телег несколько десятков, да людишек без счёта.

Событие для тихой и захолустной Балахны было неординарное. Пушкин оправил кафтан и поинтересовался:

– Кто такие? Откуда вести?

– Сынишка стрельца Захарьина прибежал от заставы, – пояснил источник новости Симанов.

– Вели стрельцов поднять, и коня мне пусть седлают. – Воевода вышел в другую горницу и, взяв саблю в дорогих ножнах, добытую у ляха в битве у Тушина, вышел на крыльцо.

Коня уже седлали, весь двор пришёл в движение, новость передавалась со скоростью летящей птицы. Лично проверив подпругу, Никита Иванович с помощью конюха взгромоздился в седло. Годы… А ведь, бывало, и без стремени взмывал на коня.

Путь до заставы много времени не занял, вся Балахна-то – две сотни дворов. Увиденное впечатлило. Впереди ехали на настоящих ляшских дестриэ два десятка стрельцов. Потом на таком же огромном вороном звере сидел юноша в богатых княжеских одеждах, справа от него гарцевал на буланом арабском жеребце подлинный лях. А затем… На самом деле, сотни полторы коней и не меньше двух десятков подвод, и по обочине дороги ещё и пешцы двигаются, вон, даже монашки с монахами. Что за переселение народов?

Воевода подъехал к заставе, и хоть был на коне, но получилось лишь снизу вверх поинтересоваться, придав голосу строгости:

– Кто такие?

Чуть раздвинув стрельцов, вперёд выехал тот самый юноша в княжеских одеждах и протянул свиток с печатью:

– Здрав будь, воевода, прости, не знаю имени-отчества. Я – Пётр Дмитриевич Пожарский, по царя и государя всея Руси Михаила Фёдоровича указу приехал принять новые отцовы вотчины и учинить в них порядок. Стрельцы мне в сопровождение посланы.

– Здрав будь, воевода, – выехал в стремя к княжичу один из стрельцов. – Мы с полка Афанасия Левшина, по царёву указу посланы беречь и оборонять от татей по дороге сына князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Я – десятник этого полка Козьма Шустов. Спешу доложить, что царёв указ нами выполнен, боярич доставлен в целости и в добром здравии.

– А что за монаси с вами, Козьма? – решил разговаривать не с отроком, а со взрослым воином воевода.

– То долгая история, господин воевода, мы же без роздыха больше двух седмиц добирались, четыре раза с татями сражались, пленных разбойников у нас больше двух десятков, и кони с утра не поены, не кормлены, монасей же мы отбили у разбойничьего атамана Ивана Сокола, подручного самого атамана Заруцкого, посаженного в Москве на кол за воровство.

– Изрядно. Что же делать мне с такой прорвой лошадей и людей? – покрутил головой Пушкин, осмысливая ситуацию.

Заговорил опять княжич. Был отрок сей боек на язык, и предложение его вызвало горячее одобрение воеводы.

– Разреши мне, Никита Иванович. Я долго раздумывал над тем, как быть с лошадьми. В отцовых вотчинах их в таком количестве сейчас не разместить, конюшни построить мы не успеем, зима на носу. Поэтому есть такое предложение. Кликни по Балахне и ближайшим сёлам, что если найдутся желающие до весны содержать на своём дворе одну лошадь, то я заплачу ему для прокорма рубль серебром, а коли это будет кобыла, и приведёт он её мне на случку с ляшскими дестриэ или, вон, с арабом, то через полтора года получит жеребёнка от них бесплатно. Как думаешь, воевода, сыщутся ли охотники на такое?

– Как же не сыщутся, думаю, желающих изрядно найдётся, да я и сам пару кобылок возьму. С жеребцами, думаю, будет сложнее, но рубль – большие деньги, на прокорм до весны точно хватит. – Воевода повернулся к подьячему Симанову, крутящемуся здесь же.

– Подожди, Никита Иванович, ещё не всё. Люди грешны, и найдутся те, кто рубль возьмёт, а за скотиной ухаживать будет плохо, кормить одной травой да мякиной, свою же лошадь на те деньги станет кормить отборным овсом… – Княжич махнул рукой, показывая, как он скорбит, что есть ещё на Руси такие люди.

– Возможно сие. – Пушкин кивнул головой: не дурак княжич.

– Вот чтобы такого не было, объяви также, что вернувшие лошадь в изрядном состоянии весной получат от меня в подарок ещё рубль.

Воевода присвистнул.

– О, как. Хитро. Думаю теперь, что легко пристроим мы твой табун. А хватит ли рублей у тебя, Пётр Дмитриевич?

– Хватит. Дал мне государь на обзаведение и дорогу пятьсот рублёв, да столько же батюшка выделил.

Воевода ещё раз присвистнул. Деньжищи огромные. Да сам государь дал.

– Ещё, Никита Иванович, хочу у тебя попросить милости, – продолжил меж тем удивительный отрок.

– Говори, княжич, что в моих силах, пособлю. – Поди откажи такому, костей потом не соберёшь: Дмитрий Михайлович Пожарский зело крут.

– Думаю, что в новых отцовых вотчинах нет ни домов хороших, ни конюшен тёплых. Нужны мне плотники в изрядном количестве и материал, чтоб строиться.

Воевода прикинул свою выгоду из того, что сейчас сказал Пожарский. Это ведь прибыль в казну. Плотницкие артели заплатят налог с заработка. Купцы привезут лес и заплатят пятину, количество домов вырастет, а значит, вырастет и налог с дыма. Ну, и кроме того, и плотницкие артели, и купцы поделятся с ним, Пушкиным, за хороший заказ. Ох, как хорошо, что пожаловал сюда этот вьюноша.

– Сколько же надо будет тебе плотников, Пётр Дмитриевич? – Пушкин сиял, как начищенный пятак. – С десяток?

– С сотню. Построить терем мне, построить монастырь, построить конюшни на сотню лошадей, а потом ещё на пару сотен, построить овчарни для овец, построить амбары для зерна, построить дома для приехавших со мною и ещё всего изрядно.

По мере того как Пётр говорил, лицо воеводы вытягивалось, он только сейчас начал осознавать, как изменится жизнь вверенного ему уезда в самое ближайшее время.

Никита Иванович Пушкин был трудяга и назначение его на должность воеводы мелкого уезда в глухой провинции расценил не как ссылку, а как возможность проявить себя. Вот он, случай. Это даже не Бог послал. Это путь наверх к гораздо более серьёзным должностям. Только надо всё сделать хорошо. Лично заняться распределением лошадей, чтобы и в самом деле не достались нерадивым хозяевам. Да и себе взять не две, а четыре кобылки, чай найдёт деньжонки на расширение конюшни. Зато через полтора года у него будет четыре жеребёнка от ляшских великанов. Они, конечно, будут не дестриэ, но и не те хилые лошадёнки, что еле плетутся, запряжённые в пустую телегу.

Плотников он найдёт, кликнет по всему уезду и сегодня же отправит гонца в Нижний Новгород, пусть там всех собирают. И к купцам сходить самому сегодня же, пусть скупают и сплавляют лес, пока не встали Ока и Волга. Что ещё можно сделать? С таким количеством лошадей и притоком работников цены на зерно в уезде быстро пойдут в гору, нужно войти в долю к купцу Тихону Замятину, пусть скупает овёс и рожь с пшеницей по всей Волге и везёт сюда, пока морозы не грянули.

Эх, дел-то сколько впереди. И нужно завтра же послать грамотки царю и князю Пожарскому, что княжич благополучно доехал до вверенного ему уезда и принят со всей возможной любезностью. Заметят его, как не заметить.

Событие восемнадцатое

Государев дьяк Фёдор Фёдорович Пронин был прислан в Нижний Новгород больше года назад. Оставалось ему досидеть до конца своего двухлетнего срока ещё четыре месяца. Отношения с воеводой нижегородским князем Василием Матвеевичем Бутурлиным у него сразу не сложились: тот всё норовил не стрельцами и оборонительными сооружениями города заниматься, а лез в торговлю. Особых успехов в руководстве хозяйством и финансами Фёдор Фёдорович не добился. При Смуте народ обнищал, торговля расстроилась, а тут ещё пожар 1617 года, который практически полностью уничтожил город. Пришлось отменять почти все налоги, чтобы люди смогли построиться. Ещё и сейчас, проезжая по посадам верхнему и нижнему, часто натыкался государев дьяк на пепелища. Из крупного города в 2000 дворов и населением не меньше 7000 человек Нижний Новгород скукожился до 1200 дворов, и те были не чета прежним.

Фёдор Фёдорович читал две грамотки и удивлялся. Да какое там удивлялся – он совершенно был сбит с толку. От ямских старост доносили, что неведомые царёвы стрельцы прошлись по Владимирскому тракту и весь его устлали обнажёнными трупами разбойных людишек. Всех-де татей повыбили, даже известного казацкого атамана Ивана Сокола всю банду истребили. А ведь было у Сокола больше сотни казаков. Также докладывали старшины, что и людишки атамана Медведя полностью истреблены и голыми вдоль дороги горами навалены. И будто бы те неведомые стрельцы говорили, что учинили сие другим ворам на острастку.

Весть была хороша: эти два разбойных атамана были неуловимы и всякий раз уходили от высылаемых воеводой отрядов, а то и били те отряды. Торговлишку же они заметно ущемили: боялись купцы по тракту ездить, только лишь собравшись большим караваном и трогались. Ну, вот и на старуху нашлась проруха. Теперь торговля должна оживиться. Поражала только жестокость неведомых стрельцов: додумались же устраивать вдоль дороги горы мёртвых, раздетых догола татей.

Вторая грамотка, от Балахнинского воеводы, должна была объяснить неясности первой, но вместо этого сильно их увеличила. Писал Никита Иванович Пушкин, что по поручению царя и государя Михаила Фёдоровича в сопровождении двух десятков стрельцов прибыл в отцову вотчину в Пурецкую волость Балахнинского уезда сын князя Дмитрия Михайловича Пожарского княжич Пётр Дмитриевич Пожарский. Прибыл он, согласно грамоте царской, вотчину отцову в порядок привести и обустроить. Хорошее дело. Только вот тринадцатилетние княжата ничем таким сроду не занимались. Дальше – больше. По дороге те стрельцы во главе с сим отроком и побили, оказывается, всех татей: и банду Ивана Сокола, и банду Медведя. И ещё больше двух десятков татей полонили, и завтра с оказией Никита Иванович оных татей в Нижний Новгород и пришлёт на суд и казнь.

Вот это будет удар по престижу князя Бутурлина. Хоть в петлю лезь. Он два года за татями гонялся и только людей без счёта положил, а вьюноша тринадцати лет с двумя десятками стрельцов больше двух десятков пленил и на суд доставил, а ещё всю дорогу от Владимира до Нижнего Новгорода трупами татей завалил. Да!!! Чудны дела твои, Господи.

В конце же грамотки была просьба подсобить княжичу с плотниками и лесом для обустройства вотчины. Тоже хорошая новость. Плотники сейчас сидели без дела, кто хотел и мог, после пожара уже отстроился, а кто хотел, но не обладает средствами на хотелку, те средства изыскивает. А плотницкие артели сидят без дела, скоро и милостыню пойдут просить. Обязательно их государев дьяк в Пурецкую волость отправит, пусть на хлеб зарабатывают, опять же, есть царёва грамота – помочь Петру Дмитриевичу Пожарскому.

Поражал масштаб: сему шустрому отроку требовалось ни много ни мало сто плотников. Если все плотницкие артели в Нижнем Новгороде собрать, может, столько наберётся, а может, и нет. Придётся завтра же с утра плотницких старшин к себе вызвать, пусть не мешкая едут. Да и самому нужно собираться в ту Пурецкую волость. Вот допросят татей, узнает он всю правду, как там было, и поедет, поглядит на непонятного княжича. Тем более что княжич-то не простой. Фамилия Пожарского в Нижнем Новгороде почиталась.

Событие девятнадцатое

Пётр Дмитриевич Пожарский сидел на лавке и охреневал. Он предполагал, что всё будет плохо. Вот даже с порога, можно сказать, своей волости выписал сотню плотников. Но плохо – это не про Пурецкую волость. Это, наверное, про Москву. Здесь же был полный Армагеддон. За первые два дня он объехал все свои (ну ладно, отцовы) владения. Утром взял дозорную книгу у подьячего Замятия Симанова и поехал по деревенькам и починкам.

Всего за князем Пожарским числилось восемнадцать поселений. Все они располагались вдоль правого берега Волги к югу от Балахны. В дозорную книгу, после разговора с очередным крестьянином, Пётр вносил то, что постеснялся или не счёл нужным записать подьячий. Сколько у кого детей и возраст каждого ребёнка, как зовут жену, если она есть, что выращивает и что умеет делать кроме как в земле ковыряться. Ну и самое главное, что у этого, мягко говоря, хозяина с запасами на зиму, что с семенным материалом, что с живностью: есть ли лошадь и корова, есть ли свиньи, есть ли козы или овцы, есть ли куры, гуси или утки. И напоследок, какова урожайность ржи, пшеницы, овса, ячменя, гречки, репы. Пришлось освоить новую меру веса – оков или кадь, половина, четвертина, осьмина. Оков этот был равен, по подсчётам Петра, где-то 230 килограммам.

Всего у отца было 165 дворов. Было девять бортников. Было три кузнеца очень низкого мастерства – так, лошадь подковать. Был один грамотный, бывший нижегородский захребетник (читай – приживала). Почти все ловили рыбу на удочку или чаще на вершу, плетённую из лозы, и пятеро имели сеть. Было пять справных хозяев, у которых было по две лошади и две-три коровы.

То, в чём жила основная масса батиных крестьян, можно было назвать землянками. Пять-шесть накатов брёвен и плоская крыша, крытая дёрном. Вниз землянка была углублена на метр. Печи как таковой не было. Был сложенный из камней и глины очаг без трубы. Топились избы по-чёрному, все 165 изб топились по-чёрному. Барского домика с колоннами в селе Вершилово, состоящем из 18 дворов и церкви, не было. Церковь Пётр сначала принял за сарай. Стоят вплотную друг к другу три небольших сруба, и у них единственных двускатная крыша. Ни колоколен, ни звонниц, ни куполов. Как объяснил староста Вершилова, церковь была освящена в честь Пресвятой Троицы и была клётской, то есть и состояла из этих срубов (клетей).

Пётр пообщался с этим старостой, справным мужиком Игнашкой Коровиным, и, оценив его сельхоззнания на твёрдую тройку, послал в Нижний нанять всех, сколько найдёт, печников, всех каменщиков, поузнавать у них, где они берут кирпич (плинфу) и умеют ли они сами делать кирпич.

На сегодня у него были вызваны для беседы бортники, все девять, вместе с сыновьями старше тринадцати лет, если таковые окажутся. Прибыли двадцать два человека, подтягивались они, почитай, три часа. Часов ни у кого, считая и княжича, не было, и слово «утро» каждый понимал, как хотел. Проснулся – утро. Солнце ещё не в зените – тоже утро. Наконец, собрались. Пётр достал лист бумаги и записал всех по фамилиям. Потом задал вопрос, кто и сколько накачал мёда за этот год. Народ замялся. Тогда княжич пошёл другим путём.

– Я с вас возьму всего по штофу (это 1,6 литра) мёду. Взамен куплю корову. Денег не дам. Ещё отберут у вас, сам куплю. Если сена не хватит, то прямо сегодня попытайтесь травы накосить, сушить её не надо. Потом расскажу, что с ней делать.

– Что такое косить? – спросили бортники.

– Мать вашу, родину нашу. А чем вы траву косите, ну, срезаете, блин?

– Понятно, серпом, князь-батюшка.

– Ладно, к лету сделаем косы, и я сам научу ими пользоваться. Если доживём.

Народ оживился, услышав про корову, и стал хвастать сбором мёда. Выходило так себе. Больше всего накачал Сидор Косой с двумя сыновьями – десять пудов. Часть забрал староста, часть продал, часть оставил на зиму. Штоф найдёт.

– Мужики, – начал бывший генерал лекцию по пчеловодству, – я сейчас буду говорить всяческую ерунду, с вашей точки зрения. Только если меня кто-нибудь перебьёт или там смеяться удумает, я того весельчака просто выгоню, а корову не дам. Ясно ли?

– Ясно, князь-батюшка.

– Если взять пилу (это такой инструмент, полоса тонкого железа с зубьями) и отпилить от дерева с дуплом, в котором живут пчёлы, вершину чуть выше дупла, а потом отпилить от корня чуть ниже дупла, то у вас получится колода, ну или часть ствола дерева, в котором останутся пчёлы. Вы берёте эту колоду и ставите в поле рядом с вашим домом. Когда рой начнёт делиться, вы его берёте и помещаете в специальный домик для пчёл, назовём его улей. Я вам его размеры и внутреннее устройство на бумаге изображу. Посмотрите; кто сам не сможет сделать, помогут плотники. Осенью забираете у пчёл часть мёда и ставите эти ульи в сарай, специально для вас построят, а весной снова ставите на луг. Мне нужно, чтобы через несколько лет, скажем, три года, у вас было сто таких ульев. У кого будет больше всего, тому дам десять рублёв. Всё ли понятно? Теперь можете смеяться и задавать вопросы.

– Да разве пчела будет в поле жить? Она животина умная. Нет, не будет.

– Просто поверьте мне на слово, пчелы будут там жить и давать мёда гораздо больше, так как в поле до цветка ей лететь ближе, чем из лесу. В Китае так делают уже тысячу лет.

– Оно как, китайцы. А скажи, боярич, – вылез вперёд всё тот же передовик Сидор Косой, – тебе это зачем?

– Вот, смотри, Сидор, если я с вас никакой работы требовать не буду, а буду только забирать треть всего мёда, что вы набортничаете, это справедливо? Устроит вас?

– Что ж не устроит? Устроит.

– А если вы новым методом соберёте сто пудов, то треть от ста пудов больше, чем треть от десяти пудов?

– Знамо больше. Только куда тебе, княже, тридцать пудов? Не съешь ведь, слипнется.

– Буду разливать в бочонки и продавать. И ещё медовуху делать буду и опять продавать. Но это не главное. Мне нужно, чтобы вы стали богатыми людьми.

– Как это? Чтобы потом обстричь, как овцу? – опять ведь Сидор встрял.

– Сидор, ты ведь с князем разговариваешь. Я ведь терплю твою дурость, терплю, а потом по морде дам.

– Малец ты ещё, а не князь.

Это был вызов. Его нельзя не принять.

– Сейчас все расступятся, а мы с тобой сойдёмся на кулачки. Бить можешь в полную силу. Мужики будут видоками, что я разрешил. Начали. Расступились все! – рявкнул на бортников бывший спецназовец.

Мужики образовали круг и стали подначивать Косого. Пётр ждать не стал, подскочил к застывшему Сидору, схватил того за рукава и чуть толкнул назад, и когда мужик упёрся, провёл классический бросок через себя с упором стопы в живот. Бедолага летел целую минуту и со всего маха рухнул с гулом на спину. Народ безмолвствовал. Сидор лежал и не мог вздохнуть: правильно падать его никто не учил. Княжич поднялся с травы, не спеша отряхнулся, подошёл и подал руку, помогая Косому подняться.

– Ты прости его, князь-батюшка, он вечно так, брякнет, чего не надо. Уж сколько раз ему говорено, что пострадает из-за своего языка.

– Я на него и не обижался. Это ты меня прости, Сидор. Я учен заморскому бою, а ты – простой крестьянин. Это всё равно как если бы ты с пятилетним дитём связался. Ведь не тронул бы пацанёнка?

– Знамо, не тронул, – постепенно приходя в себя от падения, просипел бортник.

– Ну вот. А я на тебя руку поднял. Прости меня, Сидор, – и заржал.

Народ, охреневающий от того, что сейчас сказал княжич, понял, что это шутка, и тоже разразился громовым хохотом. Смеялись долго. Лёд был сломан. Дальше уже обсуждали неясности: что за пила такая, да что за коса такая, да что за силос такой. В общем, проговорили почти до вечера.

Событие двадцатое

Козьма Шустов сидел на лавке в тёмной горнице с низким потолком и крепко думал. Пять минут назад у него закончился разговор с Петром Дмитриевичем Пожарским. Странный княжич, ой странный. Словно кто вселился в тринадцатилетнего отрока. И этот кто-то не дьявол. Скорее уж ангел или кто из святых. Только не святых мучеников, а таких святых, как благоверный князь Александр Невский. Он не творил добро просто потому, что добрый. Он наказывал зло и заботился о тех, кто рядом с ним с этим злом борется.

Боярич предложил Козьме переговорить со стрельцами о том, чтобы все их два десятка переселились из Москвы сюда, в Вершилово. Пожарский обещал составить к царю и отцу грамотку о том, чтобы государь оставил с ним стрельцов на пять лет. Предложение же было заманчивым. Княжич обещал всем выдать по десять рублей на обзаведение и по десять же рублей в год жалованья. Кроме того, каждому будет раз в год пошита летняя и зимняя одежда единого образца. Всем оставлялся в пользование мушкет шпанский и ляшский конь дестриэ. Каждому стрельцу Пётр построит избу и даст по пять четвертей землицы. Детей будут учить в школе при церкви. Если кто захочет заниматься другим промыслом, гончарным там, или портняжным, или каким другим, то княжич только приветствует и даст денег на приобретение всего необходимого для данного ремесла. Насчёт денег Козьма не беспокоился. Он знал примерно, сколько досталось Пожарскому в наследство от Медведя и Ивана Сокола. Деньжищи там были немалые.

Ещё Пётр отдельно оговорил, что по четыре часа в день они все должны изучать у него, княжича, казацкие ухватки, а у ляха пана Янека – сабельный бой. А каждый понедельник будут проводиться стрельбы из мушкетов для тренировки меткости и скорости стрельбы, и на это будут им выданы порох и пули. Раз в неделю, по вторникам, у них будет бег на 10 вёрст, а затем – отжимание и подтягивание по полчаса.

Предложение было заманчивое. Козьма на живом примере видел, что может сделать обученный ухваткам воин. Разве он поверил бы всего месяц назад, если бы кто рассказал ему о том, что два десятка стрельцов и один отрок смогут, не потеряв ни одного своего, уничтожить в бою дюжину десятков гораздо более опытных воинов? Тут Козьма себя не обманывал, любой казак был подготовлен лучше, чем стрелец его десятка. Казаки всю жизнь воевали, а стрельцы или город патрулировали, или на стенах мёрзли. Хорошо хоть стрелять их иногда учили.

А ещё видел Шустов, как Пожарский относится к своим стрельцам. Вчера налетел из Нижнего Новгорода воевода-князь Василий Матвеевич Бутурлин. Он выстроил стрельцов и с ходу стал кричать на них и всякими поносными словами поносить. Те же, считая себя героями, – вон, две какие разбойничьи шайки истребили, – стояли и только глазами хлопали.

Тут к ним и подошёл княжич.

– Здрав будь, Василий Матвеевич. – Пётр ему в пояс поклонился.

– А ты, отрок, и будешь сыном Дмитрия Михайловича Пожарского? – Князь мотнул головой, и непонятно было, то ли это поклон, то ли он дух просто перевёл.

– Я, воевода. В чем же вина этих стрельцов, что ты на них кричишь и всячески поносишь?

– А не твоего это ума дело, княжич.

– Князь, у тебя много врагов в Москве: и Колычевы, и Милославские, и Голицыны. Неужели ты хочешь, чтобы твоими врагами стали ещё и Пожарские с Романовыми? Зачем тебе это надо? Я как раз грамотки государю и отцу сейчас составляю, хочу написать, что радением воеводы в Нижегородской губернии спокойствие и благолепие. Или мне надо написать, что на всём Владимирском тракте на меня нападали тати да разбойники, коих развелось, по нерадению некоторых царёвых слуг, великое множество, и что те тати чуть меня жизни не лишили? – Пётр говорил очень медленно и с радушной улыбкой на губах.

Десятник слушал эту перепалку и смотрел на Бутурлина. В одно мгновение из красного, распалённого своим же криком грозного воеводы тот превратился в бледного, с выпученными глазами рябого мужика, побитого хозяином за нерадение. Княжич закончил говорить и спокойно смотрел в глаза воеводе. Были они примерно одного роста, и княжич даже специально подошёл поближе, чтобы взгляд этот был в упор. И воевода не выдержал игры в гляделки. Он упал на колени и заскулил.

– Прости меня, глупого, Пётр Дмитриевич! Язык себе вырву! Бес гордыни попутал! – Князь склонил голову.

– Ну, что ты, Василий Матвеевич, встань немедленно. Эти стрельцы мне жизнь спасли, и не раз. Потому и вступился за них. Может, на них какая вина есть? Ты мне скажи, и разберём вместе.

– Пенял я им, что не привезли они живым атамана казацкого, вора Ивашку Сокола для отправки в Москву на суд и казнь прилюдную, – всё ещё оправдывающимся голосом произнёс Бутурлин.

– Ну, вот и выяснилось всё. Был разбойник Ивашка сильно ранен при пленении. Не пережил бы он дальней дороги. При мне и помер. Я же тело его приказал сжечь, так как недостоин он христианского погребения. – Пожарский продолжал стоять прямо напротив князя вплотную и, чтобы тот не отошёл, придерживал его за рукав.

– Правильно ты поступил, Пётр Дмитриевич. Разумен, я смотрю, ты не по годам, весь в батюшку. Многие ему, заступнику земли русской, лета.

– Пройдём же, боярин, в мою избёнку, выпьешь чарку мёда с дороги, и поговорим там без глаз посторонних, – предложил Пётр.

Воевода согласно закивал. О чем разговаривали Пожарский с Бутурлиным, Козьма не слышал. Но только вышел через час князь Василий Матвеевич сияющий, как начищенный пятак. В руке же держал красивый золотой кубок, изукрашенный каменьями.

Событие двадцать первое

Знаменщик (наиболее опытный иконописец, создающий рисунок будущей иконы) Иоаким Прилукин собрал отличную артель иконописцев. Личником был Семён Гагин, он рисовал лики святых так, что от них нельзя было глаза отвести. Платечником работал Иван Рябых, изображённые им ризы переливались всеми красками, словно святой только что пошевелил плечами, и одежды его чуть ворохнулись, заиграли на солнце самоцветами. Травщик был ещё юн, Фёдор Софрин только второй десяток разменял, но травы и ветви дерев, выписываемые им, смотрелись как живые.