Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация

Не исключено, что Некрасов предпринял несколько попыток выучиться латыни. В числе его учителей мог быть Менцов, теоретически – он мог предоставить ученику кров, и этот кров мог быть менее устроенным, чем у Успенского.

Этот эпизод биографии можно предположительно датировать. Датировка, во-первых, не должна противоречить документально установленным фактам, во-вторых, должна охватывать относительно протяженный временной промежуток.

Первым таким промежутком становится время после расставания Некрасова с Д. И. Успенским и до встречи с К. А. Данненбергом. Время расставания в «Летописи» датировано сентябрем или началом октября (Летопись I: 47)[92]. Адрес Успенского указан Некрасовым как его место жительства в прошении на имя ректора университета о приеме его вольнослушателем от 4 сентября 1839 г. (XIII-2: 310, 430). Таким образом, Некрасов съехал от Успенского не ранее 4 сентября. Встреча с Данненбергом в «Летописи» датирована серединой октября (Летопись I: 48) на основании специальной статьи

B. Э. Вацуро[93]. В промежуток между 4 сентября и серединой октября укладывается проживание Некрасова на Васильевском острове с договоренностью о цене за месяц (Летопись I: 47).

Более весомым видится другое предположение о времени возможного проживания Некрасова у Менцова. Некрасов расстался с Данненбергом предположительно в мае 1840 г.[94], а 24 июля 1840 г. указал в прошении о допуске к вступительным экзаменам в университет, что проживает на Свечном пер., в доме купца Щанкина. В «Летописи» эти два адреса указаны один за другим, без промежутка (Летопись I: 64)[95]. Логично предполагать, что попытка подготовиться к вступительному экзамену по латыни пришлась именно на этот временной промежуток. Предположение подкрепляется тем фактом, что на экзамене Некрасов получил по латыни тройку (Летопись I: 66), дважды вопреки свидетельству поэта: «Латинист Фрейтаг был очень строг, но и он с латыни поставил мне 5» (XIII-2: 47). Согласно опубликованным С. А. Рейсером ведомостям, в 1839 г. латынь и имя Ф. К. Фрейтага не упоминаются, а в 1840 г. оценку 3 на экзамене по латинскому языку Некрасов получает у Э. Е. Шлиттера[96]. О. В. Ломан полагает, что «латинист Д. И. Успенский все же чему-то научил своего пытливого ученика и постояльца»[97]. Однако после расставания с Успенским прошло около десяти месяцев, занятых для Некрасова напряженными поисками заработка.

Предположение об участии Менцова в судьбе отмеченного им молодого поэта Некрасова в качестве учителя латыни с мая по июль 1840 г. не опровергается ни документально подтвержденными, ни апокрифическими адресами проживания Некрасова в этот период и по протяженности допускает суждение: «пил запоем по нескольку недель <…> Две, три недели учит очень хорошо, там опять запьет» (XIII-2: 47)[98]. Недостаточная же подготовленность Некрасова по латыни легко объяснима не только его ссылкой на запои учителя, но и его плотной занятостью в литературно-театральном мире.

Высказанные предположения связывают и дополняют представление о личных и литературных отношениях поэта в 1839–1840 гг. с авторами первых критических отзывов о его стихах.

* * *

Таким образом, к ряду критических высказываний Менцова о Некрасове прибавляется второй его отзыв о сборнике «Мечты и звуки», опубликованный в «Библиотеке для чтения» без подписи.

Авторство всех выявленных на сегодняшний день рецензий на сборник установлено.

§ 3. Рецензии на сборник «Мечты и звуки»

По признанию Некрасова, принятому некрасововедами за основу, неуспех сборника стал переломным пунктом в его творчестве, когда он «перестал писать серьезные стихи и стал писать эгоистические» (XIII-2: 58); «отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах» (XIII-2: 47). Общий обзор критических отзывов также представляет собой некую отправную точку в динамике персональных оценок Некрасова и в осмыслении русской критикой текущей литературы, в которой деятельность Некрасова становилась все более заметной. Он также позволяет наблюдать соотнесенность индивидуального творческого пути Некрасова с критическими оценками современников.

Рецензия Н. А. Полевого[99] носит одобрительный и отчасти «педагогический» характер. Рецензент отмечает в дебютанте талант, поэтическую технику («механизм стиха очень ловок»), его произведения рецензент относит к истинной поэзии, пожелание «более самобытности мыслей» указывает на подражательность, хотя формулировка смягчена.

Рецензия П. А. Плетнева[100] также носила одобрительный характер. Несмотря на упреки в «некоторой небрежности в отделке стихов» – «неточность в выражениях, неправильные ударения», – Плетнев увидел «в каждой пьесе» «создание мыслящего ума или воображения». «Здесь не только мечты и звуки, – утверждает критик, – но и мысли, и чувства, и картины. Книжка, заключающая в себе почти одни лирические стихотворения, исполнена разнообразия». Таким образом, в рецензии на первый поэтический сборник Некрасова Плетнев положительно оценил попытки следовать близкой критику поэтической традиции; разнообразие; изобразительную силу («картины»); мысль; чувство.

Н. В. Савельев-Ростиславич в пространной рецензии[101] отметил в Некрасове: «дарование несомненное»; связь его поэтических опытов с традициями «прежней школы» – элегической поэзии; их подражательность; в части содержания стихов склонность поэта, в традициях элегической поэзии, «находить поэтическое в одних чувствах грусти, безнадежности, отчаяния».

В рецензии Л. В, Бранта[102] говорится, что для «юного, очень юного поэта» «стихотворения его более нежели удачны». Брант отмечает в стихах: элегические мотивы; ставит их в связь с предполагаемым жизненным опытом автора (грусть, лишения); при этом желает автору большей связи стихов с действительностью и большей «определенности» поэтических идей.

Таким образом, Брант выделяет связь творчества дебютанта с традицией элегии и недостаточную зрелость и самостоятельность его поэтической мысли.

По оценке Ф, Н. Менцова, высказанной в анонимной статье в «Библиотеке для чтения»[103], «стихи <…> хороши; местами даже проглядывает чувство, и вообще видно, что господин Н. Н. имеет талант, который заслуживает одобрения». Однако, отмечает рецензент, «звуки» в стихах «лучше, нежели мечты». Таким образом, с точки зрения критика, у поэта есть чувство, талант, форма его стихов заслуживает более высокой оценки, чем содержание, поэтическая мысль. Особой похвалы удостоено стихотворение «Смерти», приведенное в полном объеме.

Рецензия Менцова посвящена двум поэтическим сборникам, одобренным приблизительно в равной степени. Второй сборник – «Стихотворения. 1834-38» Алексея Леонова[104], чей «талант к поэзии» отметил и В. Г. Белинский[105].

Вторая рецензия Менцова вышла в «Журнале Министерства народного просвещения»[106]. Рецензент напоминает о похвале, которая печатно прозвучала о нескольких ранее опубликованных стихотворениях Некрасова, и о цитации одного из них: «Мы привели даже в одной из книжек Ж.М. некоторые строфы из его прекрасной и даже, можно сказать, лучшей из всего изданного им ныне собрания пьесы: “Смерти” (ЖМНП. Июль, 1839)». Менцов вновь отмечает стихотворения «Моя судьба» и «Жизнь», а из ранее не знакомых читателю называет «пьесы, которые носят на себе печать поэтической независимости. Такими признаем мы: “Два мгновения”, “Рукоять”, “Покойницу” и “Песню Замы”. Эти стихотворения, за исключением “Смерти”, – лучшие между изданными доныне г. Некрасовым»; «Достойны также одобрения следующие: “Ангел смерти”, “Поэзия”, “Моя судьба”, “Землетрясение” и “Истинная мудрость”, где есть много прекрасных мыслей». Похвалы сопровождаются обширными цитатами из стихотворений «Два мгновения» и «Истинная мудрость».

Основные акценты в рецензии Менцова: он отмечает талант Некрасова, причем раскрывает фамилию автора сборника «Н. Н.», стоявшую под его более ранними публикациями; заявляет о цели своей рецензии – «одобрить» «прекрасный талант», напомнить читателю о прежних публикациях, которые отмечает «в числе лучших». Отмечает подражательность стихов автора сборника; в целом в качестве объектов подражания он видит Подолинского и Бенедиктова, но в отдельных стихотворениях не усматривает подражания конкретному образцу. Наряду с ученической подражательностью Менцов видит природную самостоятельность таланта Некрасова и представляет его подражательность как органичный этап становления молодого поэта; говорит о необходимости изучения лучших образцов и теории поэзии как о средстве занять достойное своего таланта место. Менцов указывает перспективу Некрасова – впоследствии занять видное место в отечественной литературе.

Отметим, что полтора года спустя в анонимной статье в «Журнале Министерства народного просвещения» Менцов вновь упоминает сборник Некрасова:

«Между оригинальными поэтическими произведениями, обогатившими в минувшем трехлетии русскую литературу, первое место бесспорно занимают “Сочинения” (9 томов) “Пушкина”. После сих образцовых творений можно поставить отличные стихотворения Бенедиктова и Лермонтова. Нельзя также пройти молчанием прекрасных опытов гг. Некрасова “Мечты и звуки”…» (далее перечислены оригинальные и переводные произведения)[107].

В упомянутой статье Верховского подробно говорится о благожелательности Менцова-критика, а также о его тенденции к чрезмерному сближению, почти уравниванию поэтов слишком разного масштаба. Обилие одобрительных высказываний о Некрасове позволяет думать, во-первых, что для малоопытного и очень молодого автора эти отзывы могли служить подтверждением его состоятельности. Во-вторых, «смена курса» у Некрасова произошла, когда Менцов продолжал одобрительно оценивать опыт, уже оцененный самим автором как неудачный. Этот пример наглядно демонстрирует творческую самостоятельность Некрасова, с одной стороны, разброс и неопределенность критических оценок – с другой стороны.

Две другие рецензии на сборник Некрасова остро полемичны по отношению к отзывам Менцова, Полевого, Плетнева, Бранта и Савельева-Ростиславича.

Одна из них была написана В. С. Межевичем[108]. Рецензент отрицает достоинства сборника и его автора. По его утверждению, стихи молодого поэта не обладают достоинствами: они оставляют впечатление «пустоты, безотчетности, неопределенности впечатлений». По выражению критика, «г. Н. Н.» стоит в том же ряду, что и «гг. Якубович, Раич, Тимофеев, Менцов, Стромилов, Бахтурин, Струйский, Бернет, Сушков, Траум, Банников и пр., и пр., и пр.», и все они «суть нечто до тех пор, пока не издадут полного собрания своих сочинений: тогда они становятся ничто». Свое печатное выступление Межевич объясняет просьбой автора, лично принесшего ему свой сборник.

Критическая оценка Межевича, во-первых, носит характер личного выпада, а во-вторых, не содержит четких критериев, по которым читатель может судить о достоинствах (либо их отсутствии) литературного произведения.

Менее резкой, но еще более неутешительной была рецензия В. Г. Белинского[109]. Критик также отказал молодому поэту в сколько-нибудь заметных достоинствах. Однако в его выступлении был сформулирован основной критерий поэтического произведения: «художническая фантазия», преобразующая мысли и чувства автора в нечто эстетически постигаемое и эстетически значимое для другого. С точки зрения Белинского, Некрасов, как и ряд других стихотворцев, не обладает этим качеством: в их поэтических опытах читатель находит «все знакомые и истертые чувствованьица, общие места, гладкие стишки» и только в качестве исключения «стих, вышедший из души в куче рифмованных строчек» (Белинский. IV: 119).

Таким образом, Белинский обращает внимание на форму, которая в стихах Некрасова представляется ему не более чем ученически либо эпигонски гладкой, и на отсутствие основного достоинства, определяющего, является ли поэтом автор сборника стихов.

Эта статья полемична по отношению ко всем семи приведенным выше. В них просто высказывается оценка, либо, в дополнение к оценке (одобрительной), высказываются частные соображения и пожелания, носящие универсальный характер. Пожелание дебютанту расширять кругозор, следовать достойнейшим поэтическим образцам и традициям, обогащать духовный и жизненный опыт и работать над формой вполне универсальны и актуальны вне времени, но не отвечают на вопрос, что делает достойнейшее произведение таковым. Белинский, формулируя свои соображения о современном поэтическом искусстве, по форме высказывания переводит разговор о «Мечтах и звуках» и ему подобных сборниках в сферу публицистического обсуждения, по существу – предлагает к осмыслению и обсуждению актуальную эстетическую проблему: что есть поэзия.

§ 4. Критические отзывы о сборнике Некрасова и переориентация творческого пути поэта

Поэтический дебют Некрасова – от первой публикации до выхода первого сборника стихов – вызывал критические высказывания, которые, как принято считать, способствовали переориентации творческого пути. Творческие искания Некрасова и критические высказывания о нем рассматриваются как единый процесс. Динамика этого процесса показывает, что в действительности критика этого периода не сыграла столь значительной роли в становлении поэта и, шире, литератора.

Общий обзор критических отзывов демонстрирует положение критики и частично причины «перемены курса» Некрасова: почему (и/или зачем) он «перестал писать серьезные стихи и стал писать эгоистические».

Пять из семи рецензентов высказались о молодом авторе как о подающем надежды поэте. Условно можно назвать третий неодобрительный отзыв, принадлежащий А. В. Никитенко и произнесенный им с университетской кафедры. В качестве источника выступает публикация Н. Глушицкого, восходящая к устным рассказам[110]. В. Э. Вацуро включил упоминание об отзыве А. В. Никитенко в комментарии к «Мечтам и звукам» (I: 643). Мнение университетского профессора, произнесенное публично, могло усилить впечатление Некрасова о своей неудаче. Но представляется спорным, чтобы резкие критические отзывы могли сыграть решающую роль в перемене взглядов Некрасова на себя.

В процитированных суждениях заметна расплывчатость в критериях. В них оценка «талант» (Менцов, Полевой, Савельев-Ростиславич) соседствует с оценками «посредственность», «отсутствие оригинального таланта» (Межевич, Белинский). С оценкой «хорошая поэтическая форма» (Менцов) соседствует оценка поэтической формы как всего лишь эпигонски гладкой (Межевич, Белинский) или содержащей грамматические и стилистические погрешности (Плетнев). Критики расходятся во мнении, есть ли в стихах Некрасова поэтическая мысль. Отношение к историко-литературному ряду расценивается одними как безликое эпигонство (Межевич, Белинский), другими – как следование традиции (Плетнев, Брант, Савельев-Ростиславич). Рецензии не свободны от субъективности: многие рецензенты знали молодого автора лично и желали поддержать его первый опыт. Первый крупный поэтический опыт вызывает оценки, не то чтобы взаимоисключающие друг друга, но указывающие в равной мере на неопределенность поэтического лица автора сборника и на неопределенность критериев современной ему критики, за исключением Белинского.

Но, как аргументирует Б. Я. Бухштаб[111], суждение Белинского, наиболее весомое субъективно для зрелого Некрасова и объективно для исследователей, в 1840 г. едва ли явилось для поэта решающим доводом против «серьезных» стихов и, главное, в пользу перехода к юмористике и впоследствии к сатире. В качестве иллюстрации исследователь приводит достаточно категоричное суждение Белинского, который «в эту пору резко отрицательно относился не только к развлекательно-юмористическим стишкам <…> но и к серьезной сатире. <…> Даже в конце 1840 года Белинский еще пишет: “Явление <…> сатиры относится скорее к истории общества, а не искусства, не поэзии”» (Белинский. IV: 415)[112].

К тому же отметим, во-первых, что рецензия Белинского на сборник Некрасова не заключала советов автору в виде определенной программы, которая бы подразумевала поиск поэтом индивидуального начала, тем более в этой области.

И во-вторых, в 1840 г. Белинский, по всей видимости, еще не был воспринят Некрасовым так, как уже был воспринят, например, И. И. Панаевым, написавшим о ярком впечатлении от «Литературных мечтаний» (Панаев Л В: 137–139). В ретроспективе Некрасов, конечно, отмечает отзыв Белинского:

«Меня обругали в какой-то газете <…> Все это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою книгу» (XIII-2: 58).

Но другая автобиографическая запись – «О моих стихах» – позволяет думать, что литературное значение Белинского стало для Некрасова яснее в следующие годы:

«NB о стихах “М<ечты> и з<вуки>”, анекдот о “М<ечтах> и з<вуках>”, Бенецкий, Жук<овский>, Белинский, казенные урок<и>, юмор<истические> стих<отворения> с признаком толку.

Поворот к правде, явившийся отчасти от писания прозой, крит<ических> ст<атей> Белинского, Боткина, Анненкова и др<угих>. Тургенев, Кр<аевский>, Панаев, Панае<ва>» (XIII-2: 56).

Позиция М. С. Макеева, обоснованная во 2-й главе его монографии[113], в целом представляется убедительной. Исследователь также отмечает более благосклонный, чем осуждающий настрой критики, которая едва ли послужила причиной творческой переориентации Некрасова. Макеев говорит о ведущей роли экономической подоплеки в мотивации Некрасова и, соглашаясь с Б. Я. Бухштабом, указывает на непрямую связь между отказом от «романтических» произведений, которые Некрасов продолжает писать и публиковать после неудачи со сборником, и практикой «эгоистических» стихотворных фельетонов для заработка[114]. Переход же к «эгоистическим» стихам фактически совершился до читательского суда над сборником[115].

Соображение исследователя о понимании Некрасовым литературного имени как своего рода капитала убедительно объясняет игру Некрасова с настоящим именем и псевдонимом.

Однако достаточно категоричное возражение Макеева против концепции формалистов, на мой взгляд, нуждается в уточнении. Исследователь возражает, с одной стороны, против несколько прямолинейного целеполагания, приписываемого Некрасову[116]. С другой стороны – против недостаточной рационализированности в их осмыслении процесса[117].

Причины социально-исторического и экономического характера, повлиявшие на переориентацию поэта, самоочевидны и не нуждаются в подтверждении. Нуждаются в анализе причины творческого характера.

Представление Б. М. Эйхенбаума о пародии как об «отталкивании» и средстве обновления художественного языка применительно к ситуации с Некрасовым после сборника, действительно, выглядит достаточно схематично, если рассматривать его именно с позиций сознательного целеполагания, рациональной деятельности. Такой осмысленной позиции еще не могло быть у начинающего литератора, который в свои девятнадцать лет – несмотря на незаурядный ум и любовь к литературе – имел неоконченное гимназическое образование, отрывочные сведения из нерегулярно посещаемых университетских лекций и недостаточную начитанность, в которой сам признавался. Подобная схема упростила бы и представление об освоении читательской и пишущей аудиторией сложного поэтического наследия Пушкина и Лермонтова.

Едва ли Некрасов сознавал свою творческую задачу в том виде, в каком впоследствии она сформулирована литературоведами. И в этом отношении скепсис современного исследователя по поводу «инновационно-ориентированной концепции истории поэзии» – если понимать ее как сознательную, рациональную, – закономерен, во всяком случае, легко объясним.

Столь же очевидно, что Некрасов не сознавал свою ближайшую творческую задачу так, как она была обозначена критиками сборника. Он не последовал советам благожелательно настроенных критиков и не ушел из литературы под влиянием оценок Межевича и Белинского. И это важно учитывать для анализа развития русской критики и ее роли в творческом пути поэта.

На коротком отрезке между неудачей сборника и обретением веры в свой поэтический талант примерно в середине – конце 1840-х гг. легко и логично объяснить обращение Некрасова к юмористике и сатире необходимостью заработка. Этот род деятельности «из хлеба», действительно, имеет косвенное отношение к литературе. Так и утверждает Бухштаб[118], оговаривающий, впрочем, литературное значение этих коммерческих поделок, ставшее явным позднее. Но, зачеркнув себя как поэта, Некрасов на этом этапе, тем не менее, не зачеркнул вообще себя пишущего и печатающегося, что подтверждают и его попытки найти себя в драматургии.

Исходя из целостного представления о творческой биографии крупнейшего поэта, было бы неправомерно вычленять этот период. Так или иначе, Некрасов зарабатывал свой хлеб литературным, а не иным трудом, и его наработки этих лет вскоре и надолго оказались востребованными литературой — его собственным многолетним творчеством и опытом современных ему литераторов. Следовательно, остается признать целостность творческой биографии, даже если пошаговое изучение ее наводит на мысль о разрывах. Это – биография литератора.

Эту целостность, возможно, имеет в виду Ю. М. Прозоров, хотя и применительно к другой историко-литературной задаче – «проблеме преодоления романтизма»[119] в творчестве поэта. Его интерпретация представляется «совершенно бессодержательной» М. С. Макееву[120], который рассматривает дистрибуцию подписей Некрасова в аспекте его сознательного созидания литературного имени как специфического капитала[121]. Но усилия по созданию литературного имени также свидетельствуют о включении литературных опытов этого периода в индивидуальный творческий поиск.

Даже соглашаясь с тезисом, что Некрасов стремился разграничить «серьезные» стихи и сочинения «из хлеба», мы получаем рабочий вывод: подражание, перепев, пародия, каламбур, юмор и попытки сатиры, лубок для него в начале 1840-х гг. суть то, что, по-видимому, не составляет искусство, тогда как представления об искусстве (эпигонски-романтические), уже поставленные под сомнения, побуждают пародировать то, что недавно хотелось или все еще иногда хочется писать «всерьез». Таким образом, деятельность даже «из хлеба» так или иначе соотносится с поиском границ искусства.

Уже на этом этапе можно видеть «многослойность» творческой биографии Некрасова как научной проблемы – и, следовательно, «многослойность» проблемы критического восприятия поэта современниками. Некрасов декларировал отказ от романтических стихов, писал романтические стихи и одновременно пародии на романтические произведения. Он искал индивидуальный поэтический стиль, одновременно позиционируя себя как «литературного промышленника», человека, зарабатывающего на хлеб литературным трудом. Творческий поиск поэта и декларация, выстраивающая литературную репутацию Некрасова, оказываются в антагонистических отношениях. Поясним на малом количестве примеров.

Проанализированная ситуация с оценками и советами критиков первого сборника Некрасова соотносится с воспоминанием В. И. Немировича-Данченко. Мемуарист привел суждение Некрасова о творческом пути поэта:

«Некрасов не любил давать начинающим советов, как и что писать. Он говорил: каждый должен вырабатываться сам. Учись ходить без посторонней помощи.

Не оглядывайся на других. Сам спотыкайся и, разбивая себе нос, не рассчитывай, что сосед вовремя схватит тебя под локоть. Учителя у тебя одни: твой талант и наблюдение. Старайся видеть больше. Именно – видеть. Читатель смотрит – а ты видишь. Чтобы наблюдать, надо также учиться. Не кляни неудачи, они лучшие профессора. Неизвестно еще, что полезнее – чтение плохих или образцовых вещей. Во всяком случае, первое тоже приносит свои плоды чуткому писателю: в каждом из нас заложены минусы. Ты видишь их ясно у плохого писателя и, если в тебе нет самовлюбленности, скоро, благодаря дурной книге, заметишь и в своем поле скверную траву и выполешь ее»[122].

В этом суждении достаточно явно прочитывается, во-первых, опыт писателя, который преимущественно обязан самообразованию. Во-вторых – опыт «практика», человека действия.

В последующих главах рассматриваются личные и творческие связи молодого Некрасова с литераторами, сыгравшими в его жизни «учительную» роль. Во всех случаях, не исключая и Белинского, которого Некрасов называл «Учителем», на характер отношений Некрасова со старшим по возрасту и литературному опыту влияла ранняя самостоятельность и высокая степень личной активности молодого литератора. В первую очередь формирование этой писательской позиции по отношению к критике в свой адрес прослеживается на примере личных и творческих отношений Некрасова с Ф. А. Кони, чьи печатные оценки этого периода немногочисленны, но дополняются при анализе автобиографической прозы.