Моя любовь взорвется в полдень

– Знаете, что сказал Камю о смысле жизни? «Основной вопрос философии – стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?» – произнес он, подпирая острую челюсть костистым кулачком. Должно быть, с этой фразы он всегда начинал свои беседы с психами. – Признайтесь, что сейчас вы жалеете о содеянном.

– Ничуть, – ответил я и скрипнул пружинами.

– Вы хотите сказать, что мысли о самоубийстве продолжают отравлять ваше сознание?

– Я вовсе не хотел сводить счеты с жизнью, – признался я.

– А зачем же вы полезли по стене дома?

Мне пришлось повторить ту же сакраментальную фразу, которую я уже говорил милиционерам:

– Вам этого не понять. – Подумал и добавил: – И вообще, вы, наверное, зря пришли.

– Не думаю, что зря, – многозначительно произнес психиатр, закинул ногу за ногу и сложил руки кренделем. Прищурив один глаз, он стал проталкивать свой пронырливый взгляд в мою душу. – Во всем виновата, конечно, женщина? Вас бросила любимая? Вы застали ее с любовником? Семейный разлад на почве банального адюльтера?

– Вы такой молодой, – оценил я, – а уже таких слов где-то понахватались… Как вы думаете, что здесь дают на завтрак?

– Ага! – обрадовался психиатр, подпрыгнул на стуле и потер ладони. – Вы думаете о еде. Вы испытываете голод. Значит, в глубине вашего сознания набирает силу жизнеутверждающее начало. Какой смысл вам утолять голод, если вы собираетесь покончить собой?

Он начал меня нервировать, и мне стало жаль своего хорошего настроения, которое снизошло ко мне сразу после пробуждения. Я действительно радовался жизни, потому как не сорвался со стены и избежал штрафа, меня действительно мучил голод, как бывало всякий раз после дружеской пирушки. Но молодой специалист заставлял меня отречься от идеи, которая вовсе не отягощала мой рассудок.

– Вы возвращаетесь к жизни, – увещевал он. – Вы начинаете ее ценить…

– Послушайте, а что вам от меня, вообще-то, надо? – уточнил я.

– Я хочу убедиться, что вы глубоко раскаялись в своем ужасном поступке и больше никогда не попытаетесь свести счеты с жизнью.

– Чем больше вы меня к этому призываете, тем больше мне хочется выпрыгнуть из окна, – неосторожно заметил я.

Психиатр с досадой крякнул и вскочил со стула. Некоторое время он расхаживал по палате, искоса поглядывая на меня.

– Очень жаль, очень жаль, – бормотал он, гоняя воздух от окна к двери и обратно. Когда он двигался от двери, то прихватывал с собой запахи уборной, и у меня свербело в носу. – Очень жаль, – повторил он, – что мысль о суициде продолжает сидеть в вашем сознании, как заноза.

– Как рельсовый костыль, – поправил я.

– Даже так? – настороженно произнес психиатр, остановившись посреди палаты. – Эта идея представляется вам в виде рельсового костыля?

Я вдруг подумал, а не сумасшедший ли этот юноша, возомнивший себя психиатром? Мне нестерпимо захотелось подурачиться.

– Да, в виде ржавого костыля, – подтвердил я с самым серьезным видом и, уставившись в потолок, начал рассказывать более детально: – Мне кажется, что он торчит у меня в правом глазу…

– В правом? – прервал психиатр. – Это хуже.

– …а его остриё выходит из нёба, как раз между коренными зубами… Я даже чувствую его языком. Прошлой весной, когда я пытался повеситься на колготках соседки, то шляпка костыля зацепилась за край балкона, и потому петля не затянулась. Досадно да? А еще был случай, когда я полез на опору высоковольтной линии и этим самым костылем замкнул контакты высокого напряжения. Потом весь город неделю без света сидел… Но самый смешной случай был на Новый год…

Психиатр стоял посреди палаты, подпирая голову, похожую на позднюю картофелину, рукой и смотрел на меня с тем вдохновением, с каким смотрят на голую натурщицу великие живописцы.

– М-да, понятно, – произнес он. – У вас запущенный случай.

– Запущенный, – заверил я его. – Еще какой запущенный!

– Вам, может быть, и смешно, – строго сказал психиатр, – но я не могу дать положительного заключения в ваш выписной эпикриз. Шутите вы или нет, но мысль о самоубийстве – пусть завуалированная, пусть подсознательная – но все же присутствует.

Я вскочил с кровати, с опозданием поняв, что переиграл.

– Ну ладно, – примирительно сказал я. – Я просто валял дурака. Характер у меня такой, я шутить обожаю. А так – нормальный человек, люблю жизнь и мечтаю отметить свое столетие в каком-нибудь ресторане на набережной.

– Я вам не верю, – отрезал психиатр и надвинул на глаза смоляные бровки. – Вы испугались, что вас не выпишут, и потому говорите неправду.

– Клянусь, что это правда, – сказал я, глядя на психиатра чистыми светлыми глазами.

– Нет, даже не уговаривайте меня! – категорично заявил психиатр, отступая к двери. – Вам надо серьезно лечиться.

Он расстроил меня. Я уже был готов пригрозить, что если меня сию же минуту не выпишут, то я переломаю в палате всю мебель, а потом сбегу через окно, но вовремя опомнился. Мы находились на шестом этаже, и эта угроза лишний раз убедила бы психиатра в моем страстном намерении выкинуться из окна.

– Ну, будьте же вы человеком! – взмолился я, остановив психиатра на пороге палаты. – Мне здесь надоело. Тут отвратительно пахнет. Тараканы по тумбочкам бегают. Дышать нечем. Хуже тюрьмы.

Психиатр смотрел на меня с каким-то скрытым интересом. Я понял, что уломал его. Он прикрыл дверь, взял меня за локоть и подвел к окну.

– Я могу предложить вам переехать в реабилитационный центр «Возрождение».

– «Возрождение»? – переспросил я, так как впервые слышал о существовании такого центра.

– Да, это частная клиника, в которой оказывается квалифицированная психиатрическая помощь людям, склонным к суициду. Поверьте, там райские условия! Парк, фонтан, кино, спортивный зал, великолепное питание. Словом, всё, что возвращает человеку любовь к жизни.

– Наверное, лечение там стоит бешеных денег, – предположил я.

– Совершенно бесплатно, – заверил психиатр.

Я думал недолго, хоть меня и терзали сомнения. Решающую роль сыграло твердое убеждение, что из реабилитационного центра, где был парк с фонтаном, мне сбежать будет гораздо проще, чем из этой невротической тюрьмы, на двери которой постоянно висел амбарный замок.

Процедура переезда затянулась надолго. Психиатр ушел и вернулся только к обеду. Он принес отпечатанный на принтере бланк подписки о моем согласии на лечение в реабилитационном центре «Возрождение». После того, как я его подписал, в палату пришли два могучих санитара, похожих на мясников. Ни слова ни говоря, они бесцеремонно обыскали меня, вытянули из моих кроссовок шнурки, стащили с меня обвязку, отстегнули наручные часы и, громко сопя, удалились вместе с трофеем.

Я начал опасаться, как бы следующая пара санитаров не облачила меня в смирительную рубашку, и на этот случай заблаговременно рассовал по карманам фрэнды, которые до этого прятал под подушкой. В качестве оружия самообороны фрэнд не годился, так как представлял собой связку ребристых эксцентриков из дюраля размером с грецкий орех, но непосвященных мясников мог напугать своим непонятным, а потому зловещим предназначением.

Но обошлось без насилия и унижения моего достоинства. Перед ужином, которым меня никто не накормил, как, впрочем, завтраком и обедом тоже, в палату пришел психиатр Лампасов.

– Карета подана! – радостно сообщил он.

Каретой оказалась машина скорой психиатрической помощи, похожая на глухой инкассаторский броневик, обшитый изнутри поролоном. Ехали долго, но это меня не тяготило, так как всю дорогу я провалялся на мягком матрасе, красочно рисуя в воображении лица моих друзей, когда они узнают о моих приключениях. Так как в бронированной камере не было ни окошка, ни щелочки, я не мог определить, в каком направлении мы ехали, но по натужному гулу двигателя предположил, что машина взбирается по крутой горной дороге.

Меня выпустили на свет божий, когда солнце на своем красном парашюте уже опустилось за туманную горную гряду. Выйдя из машины, я окунулся в густой запах соснового леса. Цверенькали птицы, шумел ветер в верхушках сосен. Броневик стоял во дворе у крыльца длинного, как конюшня, двухэтажного дома. Над крыльцом висела табличка с подсветкой: «Приемное отделение».

На что я сразу обратил внимание, когда меня завели внутрь, – здесь не было извечного медицинского аромата из замеса запахов карболки, дуста, мыла и спирта. Ни в прихожей, ни в коридоре, по которому меня вели, не было никаких запахов, как бывает в новом доме с хорошим ремонтом. И не было людей, хотя по моим соображениям в коридоре должен был суетиться медперсонал, а вдоль стен тенями проплывать раскаявшиеся грешники, некогда пытавшиеся наложить на себя руки.

Без остановок, ожиданий и проволочек, как правительственный кортеж, мы сходу вошли через приемную в кабинет, который был больше похож на гостиную в квартире. На голубом кожаном диване, обложившись такими же подушечками, восседали двое мужчин. Один из них был маленького роста, с крупной, облысевшей головой цвета жареного кофе, с подвижными беспокойными глазками и короткопалыми ладошками, которые как бы жили сами по себе и не находили себе места. Второй был тяжеловесным, нединамичным, с одутловатым лицом и рыбьими глазами. В складках могучего живота безнадежно увяз брючной ремень и хорошо замаскировалась ширинка. По контуру подбородка кудрявилась черная с проседью «боцманская» бородка. То, что мужчины были одеты в цивильное, то есть, не в белые халаты, почему-то оскорбило меня.

Меня завели и поставили посреди кабинета. Было видно, что мужчины ждали меня, знали, кто я и с какой целью появился здесь, и рассматривали меня без любопытства.

Грузный разлепил пухлые губы, качнулся на диване и развел руки в стороны.

– Да вы что! – произнес он с категорическим несогласием, как если бы я попросил у него в долг немного долларов, и не без труда повернул шею, чтобы взглянуть на лысого. – Это же вообще никуда не годится!

Я почувствовал себя скверно. У меня было такое чувство, что я не оправдал чьих-то надежд, что пришел поступать в балетную школу, имея кривые ноги, или намеревался устроиться банщиком в женское отделение. Меня даже начал терзать некий неведомый раннее комплекс неполноценности, и я невольно посмотрел на свои кроссовки без шнурков и помятые спортивные брюки.

Лысый тем временем приблизил губы к уху грузного и, продолжая смотреть на меня своими плутовскими глазками, что-то шепнул.

– Какой еще материал? – скептически уточнил грузный. – Вот он, материал, передо мной стоит. Я всё вижу. Рост – метр восемьдесят, не меньше…

– Метр восемьдесят один, – вежливо поправил я.

– Косая сажень в плечах. Взгляд самоуверенный, даже наглый. Это ему-то жизнь надоела? Не смешите меня!

Лысый не сдавался, продолжал что-то нашептывать грузному на ухо и при этом злобно косился на меня.

– Ну, давай, показывай, – вяло согласился грузный.

Лысый проворно вскочил с дивана, едва не перевернув журнальный стоик, вогнал в видеомагнитофон кассету и включил телевизор. Сначала на экране мерцали белые «мухи», потом телевизор зашипел, появилось мутное изображение чьего-то затылка с расправленными по бокам ушами, похожими на крылышки, а затем раздался невнятный голос: «Вон он, вон!! Выше, выше смотри!! Видишь? Вон сидит!»

На экране замелькали серые окна гостиницы. Тот, кто снимал камерой, искал объект и, наконец, нашел, приблизил, и на экране появился я, одиноко сидящий на карнизе, и в своей скорбной печали похожий на лепного амурчика.

– Семнадцатый этаж, – соврал лысый, тыча пальцем в экран. – Взобрался по стене. Часа два сидел и готовился.

– Ни к чему я не готовился, – подал я голос в защиту истины. – Просто с друзьями поспорил.

Лысый болезненно скривился и махнул на меня рукой.

– Ладно, молодой человек, мозги нам конопатить! Видали мы таких спорщиков! А потом приходится асфальт от мозгов отмывать.

Грузный продолжал смотреть на экран, а когда увидел, как я поймал веревку с крюком, засмеялся, отчего его тело закачалось, словно бурдюк с водой.

– Ты глянь, как он за жизнь цепляется! Да его с этого крюка никакой силой не оторвешь! Ты посмотри, как он за него схватился!

Я поддержал веселый оптимизм грузного:

– Еще бы! Там была такая высота, что у меня кишки вокруг желудка узлом намотались!

– Он просто испугался высоты, – вполголоса продолжал настаивать на своем лысый. – Ему нужно было время, чтобы перебороть страх и прыгнуть…

Но грузный махнул рукой и отвернулся от экрана.

– Суду всё ясно, – подытожил он. – Это не наш случай.

– Я могу идти? – с облегчением спросил я, уже лелея надежду, что до темноты успею добраться до дома, по пути заглянув в продуктовый магазин. И сразу приглашу на ужин Петровича и Васильича.

Грузный помедлил с ответом, потянулся к бутылке с минеральной водой, налил в стакан, сделал глоток.

– А чего тебе торопиться? – сказал он, причмокнув мокрыми губами. – Переночуй тут, коль уж попал сюда. У нас здесь хорошо. Павлины по парку ходят. Фонтан журчит. Рай…

– К утру у меня будет еще несколько аргументов, – сказал лысый грузному, размахивая коротким пальцем.

– Ладно, ладно! – как от прилипчивой мухи отмахнулся грузный. – Слышал уже и про аргументы, и про интуицию… Всё это мусор. Пьяные споры, юношеские подвиги, несчастные случаи. Истинный суицид всегда выстрадан, продуман до мелочей, тщательно подготовлен. Человека, морально готового наложить на себя руки, я отличу от тысячи других людей… – Он взглянул на санитаров, который всё еще стояли в дверях. – Отведите нашего героя, пусть отдыхает.

– В какую палату? – спросил кто-то из санитаров.

– Зачем в палату? Он здоровее всех нас вместе взятых. В комнату отдыха охраны его! Дайте ему на ночь элениума, чтобы крепче спал… Впрочем, обойдется обыкновенной валерьянкой… Хотя, постойте! Дайте ему лучше пива.

Пока меня вели по коридору, настроение у меня быстро угасало. Ужин в компании друзей, по всей видимости, отпадал. Медики оказались необыкновенно тормозными, и никак не хотели возвращать меня обществу. Досада и злость душили меня. В конце концов, даже если я, действительно, хотел покончить собой, какое кому до этого дело? Моя жизнь – моя собственность, и я вправе распоряжаться ею по своему усмотрению. Почему меня держат взаперти и не отпускают на волю?

Комната отдыха находилась в правом крыле здания и была чуть больше железнодорожного купе. Санитары пожелали мне спокойной ночи, убедительно сыграли тугоухость, когда я напомнил им про пиво, и удалились. Я сел у окна, зажег настольную лампу и затосковал. Как только я похоронил надежду на товарищеский ужин в кругу соседей, так сразу почувствовал нестерпимый голод. Есть хотелось так сильно, что я был готов укусить себя за руку. Тщательно обыскав комнату, я не нашел ничего съестного, негромко взвыл от обиды и лег на жесткую кровать поверх одеяла.

Но уснуть мне не удалось, и вряд ли элениум вместе с валерьянкой и пивом в придачу помог бы мне справиться с чувством голода. Мне казалось, что мой аппетит растет с ужасающей скоростью, и вскоре я не мог уже ни о чем думать, кроме как о еде. Я вскочил с койки, открыл дверь и выглянул в коридор. В комнате напротив, с распахнутой дверью, сидел крепкий парень, похоже, охранник. Откинувшись на спинку кожаного кресла и водрузив ноги на стол, он смотрел телевизор и курил, беспрестанно стряхивая пепел в пустую консервную банку.

– Эй! – позвал я его. – А ужином здесь кормят?

Охранник на короткое мгновение повернул голову в мою сторону и снова вперил взгляд в экран.

– Ужин давно закончился, – не слишком любезно ответил он.

– Может, здесь есть пирожковая или бар? – не успокаивался я.

Охранник долго не отвечал, с интересом глядя в экран, видимо, там началась кульминация, глубоко затянулся и, выпустив дым под потолок, ответил коротко и исчерпывающе:

– Нет ничего. И вообще, вам запрещено выходить из комнаты.

Глава третья. Вялый цветок

Я вернулся на койку. Всё происходящее уже перестало быть для меня развлечением, надоело играть в больного, дурить врачей и позволять обстоятельствам крутить мною по своему усмотрению. Пора было возвращаться к прежней жизни. Чтобы это возвращение не произвело слишком много шума и соответствовало моим странным пристрастиям, я выбрался через окно прямо в парковые заросли.

Судя по всему, я оказался в эпицентре тех райских условий, о которых рассказывал мне Лампасов. Небольшой парк был засажен густо и разнообразно, отчего напоминал опытный дендрарий под стеклянным куполом, и здесь, в его темных дебрях, я слышал журчание фонтана и видел, как на мокрых от дождя листьях отражается бледный свет фонарей. Со всех сторон парк окружала высокая бетонная стена, по верху которой серебристой змейкой струилась усаженная шипами проволочная спираль. Там же, если хорошо приглядеться, можно было заметить камеры наблюдения, похожие на хищных дремлющих птиц. Единственный дом, который был врезан в стену, смотрел на меня темными, зарешеченными на втором этаже, окнами.

Словом, очень скоро мне стало ясно, что райские условия надежно огорожены от грешного мира со всех сторон.

Можно было бы расслабиться, смириться с ситуацией, вернуться в свою комнату и дождаться утра, но я, как известно, был человеком инерционным и упрямым, подобно локомотиву с плохими тормозами, а посему с удвоенной энергией стал искать выход. У меня хватило ума не кидаться на совершенно гладкую стену, и я вернулся к дому, глядя на зарешеченные окна, потому как эти решетки очень напоминали корабельные ванты, то есть, лесенки.

Я забрался на подоконник комнаты, в которую меня поселили, и оттуда дотянулся до решетки второго этажа. Решетка были добротной, крепкой, не скрипела и не прогибалась под моей тяжестью. Я подтянулся и только закинул на подоконник ногу, как чуть не заорал от неожиданности. За темным стеклом, в мертвенно-синем свете, стояла худенькая девушка в белых одеждах и, не моргая, смотрела на меня.

Собственно, в ней не было ничего страшного, у нее не росли клыки и рога, не сочилась кровь между губ, и нос был нормальный, человеческий, а не свиной пятак. Но всё это я понял минутой позже, а до того необъяснимый, мистический страх едва не парализовал мою волю и не скинул с решетки вниз, в кудрявые заросли самшита.

– Ух ты, какая панночка, – пробормотал я, ни к месту вспомнив Гоголевскую «Майскую ночь».

Нас разделяло тонкое стекло, и не будь его, я бы запросто мог протянуть руку и коснуться тонких губ девушки, провести пальцами по ее впалым щекам и заостренному подбородку. В отличие от меня, незнакомка никак не отреагировала на мое появление за окном, хотя у нее было куда больше оснований завопить от ужаса дурным голосом. Еще бы: стоит дивчина у окна в полуночный час, любуется парком, освещенным луной, и вдруг прямо перед ней, на уровне второго этажа, из темноты, появляется какой-то небритый мужик, похожий на упитанного бугаистого черта.

Я нашел в себе силы улыбнуться и даже помахал девушке рукой, но она по-прежнему не реагировала, хотя смотрела на меня в упор. Маленькая комната, похожая на мою гостевую, была залита мертвенно-голубым светом, источником которого был ночник над дверью, и оттого казалось, что на лице девушки нет ни кровиночки, оно холодное, как луна, и этот холод даже проникает сквозь стекло и студит мне щеки. Одета девушка была, безусловно, в белое, хотя под трупной лампочкой ее косынка и затянутый в талии халат представлялись фосфорно-зелеными, самостоятельно излучающими свет. Того же цвета были стены, потолок, а также смятая постель.

«Уж не слепая ли она?» – подумал я, стараясь не прислушиваться к неприятному суеверному чувству, которое опять начало царапать мне нервы, и пошевелил рукой перед самыми ее глазами.

Девушка медленно подняла руку, будто бы желая ответить на мое приветствие, поднесла ее к голове и коснулась пальцами края косынки, чтобы поправить ее, и тогда я понял, что эта безжизненная особа не видит меня по той причине, что стекло перед ней занято отражением комнаты и ее самой, и девушка смотрит на себя, как в зеркало, изучая и осмысливая.

Теперь я старался производить как можно меньше шума, побыстрее подняться на крышу, чтобы остаться незамеченным и не испугать девушку. Склоны крыши, обшитой темной металлочерепицей, были покатыми, и мне не составило большого труда забраться на конек, оседлать его и, успокаивая дыхание, полюбоваться ночным лесом. Раздумывая над тем, как лучше спуститься на землю, я неожиданно уловил в себе зреющее желание проникнуть на второй этаж. Голодное тело было легким и послушным, спать не хотелось, и уже не имело принципиального значения, часом раньше или позже я вернусь домой.

Маленькое чердачное окошко с козырьком тоже было закрыто решеткой, как и два мансардных окна. Я обошел всю крышу вдоль и поперек, и когда потерял надежду проникнуть внутрь, наткнулся на вентиляционную трубу с черной шахтой, в которой на одной тоскливой ноте тихо выл сквозняк.

Довольно долго во мне боролись здравый разум с авантюрной блажью. Здравый разум рисовал картинки моего позорного извлечения из трубы: башенный кран медленно выуживает меня на свет божий, подобно тому, как штопором вытягивают пробку из винной бутылки, и весь медперсонал вместе с пациентами громко смеется и аплодирует, а я болтаюсь вниз головой на тросе, раскачиваюсь маятником над крышей и отдаю честь. Авантюризм же, уподобляясь шустрому чертенку, с упрямой настойчивостью заманивал меня в трубу, обещая что-то необыкновенно интересное и захватывающее. Как часто бывало в моей жизни, я послушался чертенка и полез в трубу, упираясь в ее стенки коленями и локтями.

Вертикальная труба вскоре разделилась на два горизонтальных рукава. Я наобум выбрал правый, опустился на четвереньки и только свернул, как увидел слабый свет, просачивающийся сквозь пластиковую решетку. Снять ее аккуратно мне не удалось, пришлось оторвать один край и выгнуть его так, чтобы можно было пролезть в образовавшееся отверстие. Ухватившись за край трубы, я повис на руках, мягко спрыгнул на пол и огляделся.

Я находился в длинном коридоре, очень похожем на тот, что был на первом этаже. Глухая тишина царила здесь. Светильники источали всё тот же мертвенный лунный свет. Ковровая дорожка скрадывала звуки моих шагов. На белых, идеально-гладких стенах в строгой симметрии висели картины в темных лаковых рамках. Я приблизился к одной из них. Наверное, это была репродукция какого-то неизвестного мне полотна на библейскую тему. Иисус, придавленный тяжестью креста, опустился одним коленом на вымощенную мостовую и из-под своего окровавленного локтя с ужасом взирал на человека в сером одеянии, который замахнулся на него плетью. На рамке тускло отливала медью табличка с короткой надписью: «ЭТО ЖИЗНЬ».

Я смотрел на картину, пытаясь вспомнить ее настоящее название и имя художника, как вдруг явственно ощутил чье-то присутствие рядом с собой. Я не оборачивался, не шевелился, и тело мое словно начало каменеть, и я даже перестал дышать, не в силах оторвать взгляда от репродукции, на тонком стекле которой отражалось какое-то слабое движение. Не знаю, как я не заорал, когда к моему плечу прикоснулись холодные пальцы.

Я круто обернулся, машинально подался назад и затылком уперся в рамку картины. Передо мной стояла девушка, которую я видел в окне. Сейчас между нами не было решетки, и я, к своему совершенному стыду, вдруг почувствовал себя незащищенным, как если бы оказался в клетке зоопарка, где остро пахнет свежей кровью, и раскиданы повсюду обглоданные кости, и откуда-то из темноты доносится приглушенный рык.

– Мне тоже она нравится, – произнесла девушка приглушенно и, вытянув тонкую руку, коснулась рамки картины. Пальцы ее были угловатые, ломаные, как ветки сухого терновника, под кожей веером проступили лучевые косточки. Запястье, чуть ниже локтя, было перебинтовано; повязка была чистой, аккуратной, без узелков и обтрепанных концов, и потому напоминала широкий мраморный браслет.

Позже, солнечным днем, где-нибудь на оживленном бульваре, когда я вспоминал эту девушку с трупно-зеленой кожей, мне было смешно и стыдно за себя. Но сейчас, признаюсь откровенно, сейчас я был готов поверить в любую мистическую дурь и, мобилизуя остатки мужества, коснулся ее руки, чтобы проверить, теплая она или холодная, как лед.

Ее рука была теплой, и от лица девушки исходил слабый запах цветочного мыла. Это открытие несколько успокоило меня, мозги потихоньку вернулись на прежнее место, и я стал рассматривать незнакомку, с удовольствием подмечая в ней признаки живого и земного существа. Как я уже говорил, лицо ее было заостренным, с ярко выраженными скулами, с тонким, может быть, несколько длинным, но правильных очертаний носом. Губы, особенно верхнюю, можно было различить лишь при большом желании. И всё же, несмотря на посредственность, лицо девушки чем-то притягивало мое внимание, заставляло выискивать в себе некую изюминку; никакой изюминки, тем не менее, я не находил, и все же не мог отвести взгляда.