Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

2. На государственной службе. Первый брак Павла Петровича

Екатерина II, как только минуло 14 лет великому князю и как только доложили ей, с какой жадностью поглядывает он на молоденьких фрейлин, начала размышлять о его женитьбе. Все мелкие разговоры о плохих отношениях сына и матери были отброшены прочь, она желала сыну лишь добра. Перебрав своих доверенных людей за границей, Екатерина Алексеевна поручила дипломату барону Ассебургу незаметно побывать в германских дворцах и описать подходящих по возрасту принцесс, а она сама сделает выбор. Ахац Фердинанд Ассебург был опытным дипломатом, по молодости он поступил на службу к малоизвестному ландграфу Фридриху Гессен-Кассельскому, но быстро понял, что это место мало что дает ему для карьеры, отправился к датскому королю, но не сошлись, как говорится, характерами, только после этого он пошел на службу к русской императрице, которая тут же оценила его как умного, тонкого, исполнительного дипломата, хорошо знающего языки и родовитую знать Европы.

В кругу близких Павла Петровича был граф Андрей Разумовский, друг детства цесаревича.

«Как мне было тяжело, дорогой друг, быть лишенным вас в течение всего этого времени, – писал Павел Петрович 27 мая 1773 года из Царского Села графу Андрею Разумовскому, служившему на флоте. – Впрочем, клянусь вам, еще большое счастье, что все идет у нас хорошо и что решительно не произошло ничего неприятного как в нравственном, так и в физическом отношениях. Я проводил свое время в величайшем согласии со всем окружавшим меня, – доказательство, что я держал себя сдержанно и ровно. Я все время прекрасно чувствовал себя, много читал и гулял, настоятельно помня то, что вы так рекомендовали мне; я раздумывал лишь о самом себе, и благодаря этому (по крайней мере, я так думал) мне удалось отделаться от беспокойств и подозрений, сделавших мне жизнь крайне тяжелой. Конечно, я говорю это не хвастаясь, и, несомненно, в этом отношении вы найдете меня лучшим. В подтверждение я приведу вам маленький пример. Вы помните, с какого рода страхом или замешательством я поджидал прибытия принцесс. И вот теперь я поджидаю их с величайшим нетерпением. Я даже считаю часы… Я составил себе план поведения на будущее время, который изложил вчера графу Панину и который он одобрил, – это как можно чаще искать возможности сближаться с матерью, приобретая ее доверие, как для того, чтобы по возможности предохранить ее от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против нее, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям. Таковы мои планы; вы, конечно, одобрите их… Я ожидаю вас с большим нетерпением и точно мессию» (Васильчиков А.А. Семейство Разумовских. Т. 3. Ч. 1. С. 16).

Но это признание показалось ему недостаточным, и в следующем письме Андрею Разумовскому Павел Петрович продолжал развивать мысли о своем положении в обществе: «Раз уже было принято за принцип стараться по возможности жить со всеми в самых сердечных отношениях, все прошло благополучно и спокойно как внутри, так и извне. Я поступал так и заметил, что очень часто наши собственные ошибки являются первоначальными причинами обратных явлений, что вызывается беспокойством, которое мы допускаем проявляться внутри самих себя и которое заставляет считать черным если не белое, то серое. Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, – вот мой план; счастлив буду, если мне удастся мой или, вернее, наш общий проект. Я обуздываю свою горячность, насколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставлять работать мой ум и применять к делу мои мысли… Не переходя в сплетничание, я сообщаю графу Панину обо всем, что представляется мне двусмысленным или сомнительным. Вот в нескольких словах все то, что происходит во мне, и все то, что я делаю в духовном отношении; что же касается физической стороны, то порядок жизни приблизительно почти тот же, который вы составили при отъезде, то есть совершенно однообразный» (Шильдер. С. 66–67).

Великий князь Павел Петрович накануне своего совершеннолетия стремится быть в самых добрых отношениях со всеми, кто его окружает, и с матерью, и с графом Паниным, и с братьями Румянцевыми, и с прислугой. Горячий характер заставлял его порой взрываться, заметив неправду и несправедливость. Стремление обуздывать свою горячность претворить в жизнь не удавалось, сплетни так и плелись вокруг императорского двора, он жаловался Панину на двусмысленность происходящего. Панин успокаивал, но горечь оттого, что у наследника не было выдержки, он срывался, обедняла духовную жизнь Павла. Иллюзии рассыпались. Екатерина II, внимательно наблюдая за поступками своего сына, не раз говорила ему, что жизнь – это не мгновение, жизнь долга, выдержка нужна постоянно, а у великого князя горячность порой побеждала здравый смысл, неразумная вспышка гнева перекрывала размышления. У правителя империи это могло бы привести к необдуманным поступкам во внутренней и внешней политике государства.

Когда в близком кругу императрицы заговорили о женитьбе великого князя, посланники европейских дворов давали ему характеристики. «Великому князю есть чем заставить полюбить себя молодой особою другого пола, – писал посол Пруссии Сольмс. – Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно хорошо сложен, приятен в разговоре и в обхождении, мягок, в высшей степени вежлив, предупредителен и веселого нрава. В этом красивом теле обитает душа прекраснейшая, честнейшая, великодушная и в то же время чистейшая и невиннейшая, знающая зло лишь с дурной стороны, знающая его лишь настолько, чтобы преисполниться решимости избегать его для себя самой и чтобы порицать его в других; одним словом, нельзя в достаточной степени нахвалиться великим князем, и да сохранит в нем Бог те же чувства, которые он питает теперь. Если бы я сказал больше, я заподозрел бы самого себя в лести» (Там же. С. 83).

В письмах других зарубежных корреспондентов находим иные описания великого князя.

Фридрих Великий, получая донесения от своих дипломатов, внимательно следил за предсвадебным процессом и давал поучительные советы избранницам императрицы. «Государыня, сестра моя, – писал он Екатерине II 23 мая 1773 года, – мне было невозможно видеть отъезжающею отсюда в Петербург мою старинную и добрую подругу, ландграфиню Дармштадтскую, чтобы не напомнить вашему императорскому величеству о самом верном из ваших союзников и не поручить вашему покровительству ландграфиню, которая, конечно, может обойтись без всякой посторонней рекомендации и которая приносит с собою свою рекомендацию. Чувства почитания, какие она имеет к вашему императорскому величеству, ее желание повергнуться к вашим стопам заставили бы меня уважать ее по этому одному качеству. Она ожидает только прибытия корабля, который должен перевести ее для наслаждения зрелищем, достойным всех тех, кто умеет ценить великие таланты и качества высшего достоинства; многие другие предприняли бы, как и она, подобное путешествие, если бы странное сцепление обстоятельств, в котором они находятся, не препятствовало им в том: то будет отныне на отдаленном Севере, где стараниями вашего императорского величества должно будет искать отныне познаний и истинного образования, вещь тем более удивительная, что в начале этого столетия эта пространная часть материка пребывала еще в невежестве; она обязана своей образованностью только нескольким высшим гениям, управлявшим этою монархиею. Без сомнения, правление оказывает во всем свое влияние на подчиненный ему народ. Есть народы в Европе, которые пользовались недавно наивеличайшим уважением, но слава которых меркнет и, кажется, готова угаснуть, а те, которые были неизвестными в ХIV столетии, как, напр., Россия, поспешными шагами догоняют цивилизованную Европу, от которой так долго отставали. Даже иноземцам дозволено, государыня, рукоплескать и благословлять тех, кто благодетельствует роду человеческому и делает столько добра своим подданным, как воспитанием их, так и мудрыми законами и учреждениями, которыми они увековечат себя. Вот, государыня, размышления, составленные вместе мною и ландграфинею по поводу ее путешествия, более нечего прибавлять вашему императорскому величеству, как только искрения мольбы о вашем для нас сохранении, ибо, что касается славы, то трудно было бы прибавить ее к тем обильным жатвам, какия вы уже собрали…»

18 июня 1773 года Екатерина II, получив это письмо Фридриха Великого из рук ландграфини Дармштадтской, писала в ответ, что она и ее дети предназначены к тому, чтобы скрепить узы, уже соединяющие их государства: «Мой сын решился предложить свою руку принцессе Вильгельмине».

3 августа того же года Фридрих Великий вновь написал письмо Екатерине II, уверяя ее в полной преданности и надежде, что брак будет «столько же выгодным, сколько счастливым для вас, для великого князя и для России».

А до этого четыре года барон Ассебург, русский дипломат, посещает княжеские и герцогские дома с поручениями императрицы и одновременно приглядывается к семьям того или иного герцога или князя. И о каждом посещении барон подробно сообщал императрице. И не только ей, но и прусскому королю Фридриху II, и графу Никите Панину, воспитателю великого князя. Это привычная дипломатия вообще, того времени – в особенности. За эти четыре года барон посетил множество германских владений, написал множество отчетов заинтересованным лицам, которые в свою очередь высказывали свои сомнения, пожелания, предложения. По совету Фридриха II барон Ассебург остановился на двух семействах – на принцессах гессен-дармштадтского двора и принцессах вюртембергского двора и дал подробнейший отчет своим повелителям. Фридрих II указал обратить внимание на ландграфиню Каролину Гессен-Дармштадтскую с ее тремя принцессами, у него были свои мотивы: Каролина – его родственница, а главное – он любил порядок в германских владениях, мечтал об их объединении в великую империю и намерен был возглавить ее со временем лично или передать наследникам. К тому же у Каролины три дочери, одна лучше другой. И барон не раз бывал в Дармштадте, тонкий и деликатный наблюдатель и психолог дал объективную характеристику принцесс. И четыре года тому назад, и сейчас, когда пришло совершеннолетие великого князя и выбор невесты стал неотложен.

А принцесс Вюртембергских отвергли сразу потому, что отец их, как младший, не имел звания герцога, но имел большое семейство, жившее на скудное содержание. Это сразу остановило Екатерину, такое семейство не могло породниться с императорским домом России, хотя барон Ассебург среди принцесс выделял обаятельную принцессу Софью-Доротею, но ей было чуть больше девяти. Так что и прусский король, и граф Панин, и русская императрица остановили свой выбор на Вильгельмине. Но, чтобы не сковывать выбор великого князя, императрица решила пригласить и ландграфиню Каролину с тремя принцессами в Петербург на смотрины и принятие решения о невесте. Получив все документальные данные о Вильгельмине, императрица оказалась в сложном положении, с одной стороны, была довольна и, одновременно, весьма недовольна ее характеристиками. «Принцессу Дармштадтскую мне описывают, – писала она Ассебургу, – особенно со стороны доброты ее сердца, как совершенство природы, но помимо того, что совершенства, как мне известно, в мире не существует, вы говорите, что у нее опрометчивый ум, склонный к раздору. Это в соединении с умом ее сударя-батюшки и с большим количеством сестер и братьев, частью уже пристроенных, а частью еще дожидающих, чтобы их пристроили, побуждает меня в этом отношении к осторожности…»

Для встречи гостей Екатерина II поручила барону Александру Ивановичу Черкасову, «человеку большого ума, с обширными сведениями, но нравом странным, вспыльчивым, даже грубым… он был добр, праводушен, преисполнен честности и усердия» (Вейдемейер) отправиться 16 мая 1773 года в Ревель.

Много беспокойства и неясности было у барона Александра Черкасова, который встречал ландграфиню Гессен-Дармштадтскую с ее тремя дочерями-принцессами и свитой, прибывших из Любека в Ревель на судах российской флотилии под командой кавалера Краузе (ранее в Любек отправился для сопровождения ландграфини и принцесс генерал-майор Ребиндер, а одним из судов командовал обаятельный капитан-лейтенант Андрей Разумовский).

А перед бароном Черкасовым неожиданно встало множество проблем. Конечно, он встретит гостей на пристани со всеми почестями, отправит в замок Екатеринендаль, генерал-губернатор принц Гольштейн-Бекский сделал все необходимые приготовления. Понятно и то, что барон будет прислушиваться к тому, что будет ему советовать генерал Ребиндер, он уже познакомился с ландграфиней, с ее дочерьми и свитой, ее величество сообщила ему, что генерал – умный человек, ему не надо дважды повторять поручение, его права кончились в Ревеле, но он будет сопровождать гостей до Царского Села. Отдых гостям в Ревеле они сами определят, только согласуясь с ними, можно точно определить маршрут и доложить об этом императрице, которая еще не знает, где встретить гостей, в Красном Селе или в Гатчине. Барон помнит совет ее величества, чтобы он не поддерживал ландграфиню, когда она начинала обсуждать тонкие политические вопросы, сейчас дела домашние, тут не до политики. Но какова церемония встречи ландграфини и ее дочерей? Речь идет о делах первостепенной важности: нужно ли стрелять из пушек? Сколько выстрелов? Нужно ли поставить гарнизон в ружье? Какой выставить почетный караул? Целовать ли барону руку у ландграфини и принцесс? Барон был очень встревожен, не зная многих вещей, которые были приняты при европейских дворах. А ведь дело касалось императорского двора Российской империи.

Но все обошлось так, как надо: Екатерина II вспомнила, что при ее прибытии в Ригу стреляли из пушек, гарнизона не было в строю, никто не целовал рук германским принцессам, они не принадлежат к императорской фамилии. Так предупредительно и ласково встретил барон Черкасов германских принцесс и проводил их до Гатчины.

Уже в этот период разгорелись страсти вокруг влияния на ландграфиню, и об этом подробно написала Екатерина II, получив множество депеш от Ассебурга, барону Черкасову:

«Я посылаю вам, для личного вашего установления, извлечение из депеш, которые я видела, но есть одна, и ее-то граф Панин не счел мне нужным показать. Между прочим Ассебург уверяет в частном письме, что ландграфиня, стараниями его, Ассебурга, так хорошо вымуштрована, что будет следовать советам одного Панина и что она его будет слушать и во всем будет с ним заодно. С другой стороны, я получила в тот же день прилагаемый экстракт из послания короля прусского графу Сольмсу. Из подчеркнутых мною строк вы увидите, что и он предлагает графу наставлять ландграфиню.

Весь свет хочет вести эту женщину, и если дела пойдут таким образом, то они пойдут дурно. Ради Бога, предупредите ее очень серьезно, что если она хочет иметь ко мне доверенность и чтобы я верила ей, то ей следует удалить всех конкурентов, которые хотят заставить ее действовать по влиянию их собственных страстей. Признаюсь, что страсти и всякое страстное поведение мне в высшей степени не нравятся, а пристрастие повредит ландграфине, как в моем так и в общем мнении. И потому я желаю, чтобы она соединила, а не разделяла умы; вот ваша обязанность; сделайте возможно лучшее для успеха» (Лебедев П. Графы Никита и Петр Панины. СПб., 1863. С. 371–375).

Но барон Ассебург, зная о противостоянии и противоречиях графа Никиты Панина и императрицы, написал графу Панину, продолжавшему опекать великого князя, в апреле 1773 года тайное от императрицы подробнейшее письмо о принцессах Гессен-Дармштадтских, даже не подозревая, что письмо было скопировано.

Никита Иванович, прочитав письмо, тут же завел с Павлом Петровичем разговор о женитьбе. Он надеялся, что выполняет волю Фридриха II, вовсе не подозревая, что секреты Ассебурга давно раскрыты, Екатерина II уже была информирована – она тоже склонялась к этому выбору, других невест просто не было.

– Ваше высочество, поиски принцессы для вас почти закончились, объездили чуть ли не все германские владения, в одних принцессы слишком малы, в жены не годятся, а в других многие помолвлены и ждут не дождутся свадьбы. Только Каролина Гессен-Дармштадтская с ее тремя принцессами… они приглашены в Петербург на смотрины, приедут вроде бы в гости, чтобы скрыть от света наши истинные намерения, а на самом деле на смотрины. Так что, дорогой мой воспитанник и великий князь, наследник императорского престола, готовься к выбору.

Глядя на Павла, граф Панин поразился виду возбужденного князя, вскочившего с кресла и суетливо замахавшего руками. «А ведь великий князь, – подумал Никита Иванович, – мог бы с любой фрейлиной переспать, но ишь как переполнен чувствами и ожиданиями».

– Те, кто видел принцесс, характеризуют их обстоятельно, все они прекрасны, хорошо воспитаны, с благородными и благопристойными манерами. Одна из них, принцесса Вильгельмина, очень умна, много читала, барон Ассебург много лет наблюдает за принцессами и делает…

– Граф, дайте мне это письмо барона, я сам прочитаю, что он пишет…

– Но, Павел, это письмо тайное, о нем ничего не знает ваша матушка государыня. Если я дам вам его, то извольте сохранить тайну…

Никита Иванович передал письмо Ассебурга Павлу, в кабинете надолго воцарилось молчание, сам же он неожиданно для себя подумал: «Сколько раз я перлюстрировал вроде бы тайные письма и докладывал Екатерине суть их, а она требовала эти письма и сама читала, чтобы принять решение. Неужто она, мудрая правительница, пропустила это письмо, адресованное мне от барона, и не перлюстрировала его? Что-то не верится…» Граф Никита Панин серьезно помог Екатерине во время дворцового переворота 1762 года, готовил основные документы, мечтал о конституционной монархии и написал трактат об этом, мечтал стать во главе правительства при императрице, но Екатерина II, как и императрица Анна в 1730 году, отвергла саму мысль о конституции. Трактат Панина без подписи долго лежал без движения, а затем Панину поручили воспитание сына и ведение иностранных дел. И все! Это не могло удовлетворить графа Панина, мечтавшего стать во главе великих преобразований в империи.

– Никита Иванович, – прервал Павел размышления своего бывшего воспитателя, – здесь сказано, что ландграфиня Каролина испытывает противоречивые чувства, радость от поездки смешивается у нее с опасением, что императрица заметит недостатки ее дочерей, она переживает, что мы, разочаровавшись, отвергнем этих принцесс.

– Дело в том, ваше высочество, что принцессы воспитаны в тщеславном сознании своего высокого происхождения, они привыкли к лести, они действительно были, без сомнения, первыми по красоте и достоинству. Но они хорошо знают императрицу и уверены, что им предстоит трудная роль, чтобы удовлетворить высокие притязания…

– И заметим, граф, что чем ближе срок их появления в Петербурге, тем больше робости у них, каждая случайность может повредить им. Мне это тоже очень нравится…

– Для них это очень высокая ставка. Они очень гордятся тем, что их сестра вышла за наследника прусского престола, Фридрих II – великий государь, они это хорошо знают и ценят его выбор. После этого они стали более уверенными, но опасения остаются…

– Барон дает точную характеристику принцессам, они думают, что достаточно таких качеств, как грация, вежливость, умение держать себя, знание светских обычаев, чтобы с честью фигурировать во всех положениях, но ведь, граф, этими достоинствами отличаются и наши светские барышни? Разве они блещут острым умом, глубиной философских размышлений, умением разбираться в театральных постановках, умением сравнивать литературу русскую и французскую…

– Эк вас, ваше высочество, куда занесло… Эти качества присущи передовым образованным мужчинам, подобного от принцесс не дождетесь, соискательница Амалия явно не подходит в вашу категорию, а вот принцесса Вильгельмина, в детстве прелестное дитя, сейчас решительно изменилась и отличается от сестер.

– Но барон сообщает, что Вильгельмина произвела на него неблагоприятное впечатление, ее черты огрубели, глаза и рот утратили свои первоначальные формы, цвет лица потемнел и испортился, руки не похорошели, лицо утратило блеск первой молодости, талия, походка и даже голос совершенно изменились, веселость ее характера сменилась скрытностью, сухостью в разговорах, иногда даже мрачностью, тяжеловатостью и невнимательностью… Такая принцесса вряд ли нужна мне…

– Ваше высочество, – Никита Иванович взял из рук Павла письмо, – вы обратили внимание только на эти слова барона, а между тем далее он дает более глубокую характеристику принцессы. Вот послушайте… «Принцесса Вильгельмина затрудняет каждого, кто захотел бы изучать истинные изгибы ее души, тем заученным выражением лица, которое редко ее покидает. Я приписываю это однообразию впечатлений необыкновенно скучающего сердца и еще до сих пор остаюсь при убеждении, что принцесса будет впоследствии иметь другой характер, хотя не берусь отвечать, что дармштадтская скука была единственною или, вернее, главною причиною, определившею ее нрав, столь мало обыкновенный у молодых девиц. Удовольствия, танцы, наряды, общество подруг, игры, наконец все-все, что будит у других живость страстей, ей не прививается. Принцесса остается чуждою всему, посреди всех удовольствий, и отдается им так, как будто желая сделать более угодное другим, чем себе. Что это? Нечувствительность или боязнь показаться ребенком для тех, кто ею руководит? Не знаю, что отвечать на это, и прямо сознаюсь, что основные черты характера Вильгельмины для меня закрыты завесою…» Вот, великий князь, черты, которые вам надо разгадать и повести ее в нужном вам направлении, а уж о направлениях мы с вами подолгу говорили. Вы знаете, что делать со своей супругой.

– Да, граф, я отметил и другие фразы из письма… Никто на нее не жалуется, обращаются к ней с доверием, ландграфиня отличает ее, хвалит ее ум и послушание, она холодна, но ровна со всеми, но она честолюбива, граф, это тоже важное качество для великой княгини.

Павел взял из рук графа Панина письмо и прочитал дальнейшую характеристику принцессы Вильгельмины: «У нее сердце гордое, нервическое, холодное, может быть, более резкое в своих решениях, но зато открытое и доступное верному суждению и привлекательности ясно сознанного честолюбия. Ее нрав и манеры приобрели оттенок какой-то небрежности, но принцесса сделается милее, приятнее и ласковее, когда будет жить с людьми, которые сумеют действовать в особенности на ее сердце. То же самое думаю я и об ее уме: теперь он в недеятельности, останавливается на небольшом числе местных понятий, невнимателен скорее по привычке, чем не по любви к дельному или предубеждению. Этот ум, при других условиях и в другом месте, при других обязанностях, развернется и сделается приятнее, справедливее и основательнее…»

– Узнав все это, граф, останавливаешься в каком-то противоречивом состоянии. Сколько нужно сил, чтобы показать ей…

– Вам, ваше высочество, и предстоит сделать все необходимое, чтобы повлиять на ее холодное и гордое сердце.

Павел и граф Панин были очень довольны разговором, чувствовалось, что выбор был сделан. Особенно доволен был граф Панин, что убедил великого князя, что у принцессы Вильгельмины особый характер, но с этой принцессой можно жить и добиваться семейных успехов.

Весь в ожидании встречи с принцессой Вильгельминой, Павел продолжал писать свою давнишнюю работу…

Граф Панин после тяжких раздумий решил показать Екатерине II тайное письмо барона Ассебурга. Императрица сделала вид, что письмо не читала, прочла и с улыбкой сказала Панину в присутствии барона Черкасова:

– Выбор не затрудняет меня, и я сей же час готова верить, что вторая принцесса, то есть Вильгельмина, восторжествует. Хорошо бы и Павел сделал тот же выбор. Черкасов, хотите пари? Понятно, вы считаете, что я, как императрица, одержу в этом пари верх? А я думаю, что и Павел согласится со мной. Я не спрашиваю, Черкасов, о мнении Павла. Я уверена, что она честолюбивее всех других. Кто ни к чему не имеет влечения и ничем не забавляется, тот снедаем честолюбием. Фридрих II расточает комплименты старшей сестре этих принцесс. Но я знаю и как он выбирает, и какие ему нужны. И та, которая ему нравится, вряд ли понравилась бы нам. По его мнению, которые глупее, те и лучше. Я видала и знавала выбранных им.

– Не стоит, ваше величество, держать пари, мы долго разговаривали с Павлом, и он сделал свой выбор.

– Не говорите мне какой, я уже почти точно знаю, что он выбрал Вильгельмину.

На следующий день Павел вошел в кабинет матери, где она вела переговоры о Пугачевском бунте (императрица была готова сослать виновников в Сибирь), и выразил удивление, заявив, что такой бунт требует более строгого наказания. Мать одобрила его жестокость. Между Павлом и императрицей установились самые теплые отношения. Былых ссор как не бывало. Вскоре они отправились в Ревель.