Советская гениза. Новые архивные разыскания по истории евреев в СССР. Том 1

Российская национальная библиотека

Рис. 2.2 (на с. 116)

Ушер Маргулис, Авром Абчук, Иегуда Квитный, Залман Скудицкий, Менахем Кадышевич (слева направо). Фото из газеты «Пролетарська правда» (Киев, 1934. 9 июня)

Российская национальная библиотека

Рис. 2.3 (на с. 122)

Ордер на арест Макса Эрика. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 1. Арк. 17

Рис. 2.4 (на с. 125)

Анкета арестованного Михла Левитана. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 1. Арк. 12

Рис. 2.5 (на с. 142)

Выписка из протокола Особого совещания по делу Мотла Мейлахса. Киев. 1936

ЦДАГОУ Ф. 263. On. 1. Спр. 46186. Арк. 124

Рис. 2.6 (на с. 146)

Справка о расстреле Боруха Хубермана. Киев. 1937

ГДА СБУ. Ф. 6. On. 1. Спр. 36231. Арк. 147

Рис. 2.7 (на вклейке)

Борис Лехтман. Фотография из служебного удостоверения. Киев. 1935

ГД А СБУ. Ф. 6. On. 1. Спр. 38407. Т. 26. Папка 19

Рис. 2.8 (на вклейке)

Исаак Бляшов. Тюремная фотография. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 3. Арк. 107

Рис. 2.9 (на вклейке)

Макс Эрик. Тюремная фотография. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 3. Арк. 107

Рис. 2.10 (на вклейке)

Михл Левитан. Тюремная фотография. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 3. Арк. 107

Рис. 2.11 (на вклейке)

Иона Хинчин. Тюремная фотография. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 37113. Т. 3. Арк. 107

Рис. 2.12 (на вклейке)

Мотл Мейлахс. Тюремная фотография. Киев. 1936

ЦДАГОУ. Ф. 263. On. 1. Спр. 46186. Арк. 126

Рис. 3.1 (на вклейке)

Путеводитель по выставке «Евреи в царской России и в СССР»

(Л., 1939). Обложка художника Соломона Юдовина

Частное собрание (Санкт-Петербург)

Рис. 3.2 (на вклейке)

Общий вид выставки «Евреи в царской России и в СССР». Фото

А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 108

Рис. 3.3 (на вклейке)

Манекены «Грузинские еврейки». Фото А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 130

Рис. 3.4 (на вклейке)

Общий вид выставки «Евреи в царской России и в СССР». Фото

А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 107

Рис. 3.5 (на вклейке)

Щит «Да здравствует сталинская конституция». Фото А. А. Гречкина.

Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 131

Рис. 3.6 (на вклейке)

Щит «Природные богатства ЕАО». Фото А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 121

Рис. 3.7 (на вклейке)

Щит «Первые переселенцы в борьбе с тайгой». Фото А. А. Гречкина.

Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 122

Рис. 3.8 (на вклейке)

Щит «Юный город Биробиджан». Фото А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 123

Рис. 3.9 (на вклейке)

Щит «Еврейские колхозы». Фото А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 125

Рис. 3.10 (на вклейке)

Щиты о детях и молодежи Еврейской автономной области. Фото

А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 128

Рис. 3.11 (на вклейке)

Щиты о культурной жизни Еврейской автономной области. Фото

А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 129

Рис. 3.12 (на вклейке)

Щит «Растет индустриальный Биробиджан». Фото А. А. Гречкина. Ленинград. 1939

РЭМ. Отдел фотографий. Коллекция ИМ-3. № 126

Рис. 4.1 (на с. 299)

Газета «Eynikayt» («Единение»), орган Еврейского антифашистского комитета в СССР. Москва. 1946

Частное собрание (Санкт-Петербург)

Рис. 4.2 (на с. 305)

Бюллетень «Far Sovet Rusland» («За Советскую Россию»), орган Еврейского совета помощи России в войне. Нью-Йорк. 1942

Cornell University Library (Итака, Нью-Йорк)

Рис. 4.3 (на вклейке)

Буклет «Jews Have Always Fought for Freedom» («Евреи всегда боролись за свободу»), посвященный визиту Соломона Михоэлса и Ицика Фефера в США. Обложка художника Артура Шика. Нью-Йорк. 1943

YIVO Institute for Jewish Research (Нью-Йорк)

Рис. 5.1 (на с. 355)

Письма Иегуды Гельфмана Иосифу Черняку. Биробиджан. 1958

NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18

Рис. 5.2 (на вклейке)

Вениамин и Нехама Бородулины, Иосиф Черняк (слева направо). Биробиджан. 1955

Личный архив Николая Бородулина (Нью-Йорк)

Рис. 5.3 (на вклейке)

Вениамин Бородулин, Люба и Иосиф Черняк (слева направо).

Москва. 1958

Личный архив Николая Бородулина (Нью-Йорк)

Рис. 5.4 (на вклейке)

Сестры и брат Черняк: Нехама, Люба, Иосиф, Рахиль (слева направо).

Москва. 1923

Личный архив Николая Бородулина (Нью-Йорк)

Рис. 6.1 (на с. 441)

Анонс романа «Кровавая шутка» в газете «Haynt» (Варшава, 1911. 30 декабря)

Интернет-сайт «Historical Jewish Press»

Рис. 6.2 (на с. 446)

Реклама одесской кинофирмы «Мизрах» в журнале «Сине-фоно» (М., 1917. № 17/20)

Российская национальная библиотека

Рис. 6.3 (на с. 448)

Второе книжное издание «Кровавой шутки» на идише (Варшава, 1923). Обложка

Российская национальная библиотека

Рис. 6.4 (на с. 462)

Первое русское издание «Кровавой шутки» (М., 1914). Обложка

Российская национальная библиотека

Рис. 6.5 (на с. 463)

Первое русское издание «Кровавой шутки» (М., 1914). Титульный лист

Российская национальная библиотека

Рис. 6.6 (на с. 464)

Объявление в газете «Русские ведомости» (1914. 8 января)

Российская национальная библиотека

Рис. 6.7 (на с. 471)

Программа спектакля Одесского передвижного еврейского театра. 1948

Личный архив Фауста Миндлина (Одесса)

Рис. 6.8 (на с. 472)

Программа спектакля Сарапульского драмтеатра. 1940

Национальный музей Удмуртской Республики. УРМ-38549/30

Рис. 6.9 (на с. 472)

Рецензия в газете «Маяк коммуны» (Севастополь, 1941. 14 июня)

Российская национальная библиотека

Рис. 6.10 (на вклейке)

Первое книжное издание «Кровавой шутки» на идише (Варшава, 1915). Титульный лист

Biblioteka Narodowa (Варшава)

Рис. 6.11 (на вклейке)

Первое советское издание «Кровавой шутки» (М.: Пучина, 1928). Обложка художника А. Федулова

Российская национальная библиотека

Глава 1

Советизация сибирского еврейства: случай Омска[1]

Виктория Герасимова

Революционные события 1917 года коренным образом изменили положение народов бывшей Российской империи. Последовавшие трансформации в той или иной степени затронули всё население страны – независимо от сословной, этнической и конфессиональной принадлежности, места проживания и отношения к политике пришедших к власти большевиков. В настоящей работе предпринимается попытка взглянуть на то, как в межвоенный период протекали трансформационные процессы в среде сибирского еврейства.

По нескольким причинам автор сфокусировал свое внимание именно на Омске. Во-первых, до революции омская еврейская община являлась одной из старейших и крупнейших по численности в Западной Сибири. Во-вторых, город испытал на себе влияние всех ключевых социально-политических и экономических факторов, характерных для региона в целом (добровольные и принудительные миграции, строительство Транссибирской железнодорожной магистрали, Гражданская война). В-третьих, административный статус города как до 1917 года, так и впоследствии обуславливал концентрацию здесь различных властных структур, а значит, евреи Омска находились в непосредственной близости от наиболее значимых людей и институтов, определявших судьбу местного населения.

Досоветский период: евреи в городе чиновников и военных

Сибирь никогда не являлась территорией традиционного проживания евреев. Более того, сибирские евреи представлялись их единоверцам из «России» (так здесь называли ту часть империи, которая простиралась к западу от Урала) не совсем «правильными». Например, Юлий Островский, автор первой работы об истории евреев региона, а также их правовом и экономическом положении, писал:

…с течением времени и под влиянием местных условий образовалась в Сибири своеобразная группа евреев, с совершенно иным укладом жизни, чем у их братьев в Европейской России, создался особый тип евреев – сибирских евреев[2].

Речь шла в первую очередь о невысоком уровне соблюдения религиозных предписаний, переходе в бытовом общении на русский язык, острой нехватке в общинах людей, получивших основательное традиционное образование и способных квалифицированно исполнять обязанности раввинов, меламедов, шойхетов. Тем не менее евреи, появившиеся в Сибири «одновременно с первым ссыльным элементом и во всяком случае – не позднее второй половины XIX в.»[3], сохраняли национальное самосознание и охотно жертвовали деньги на общинные нужды. К началу 1910-х годов синагоги и молитвенные дома имелись даже во многих малых сибирских городах (Тюмень, Ялуторовск, Ново-Николаевск, Татарск, Тара и других), а в крупных городах возникли и новые формы еврейской общественной жизни – филиалы Общества распространения просвещения между евреями (ОПЕ), благотворительные учреждения нетрадиционного типа, образовательные и культурные организации. Несмотря на законодательные ограничения, численность сибирского еврейства постепенно росла – как за счет естественного прироста, так и благодаря миграциям (трудовым и принудительным).

Во многих городах можно усмотреть влияние локальной специфики на социальный состав еврейского населения. Так, Томск – с открытием в 1888 году первого в Сибири университета – считался интеллектуальной столицей региона, «сибирскими Афинами», и привлекал студентов-евреев со всей России, а местная еврейская община стала центром целого ряда общественных и культурных инициатив общесибирского масштаба[4]. В феврале 1917 года группе томичей даже удалось получить разрешение на издание журнала «Вестник сибирских евреев»[5]. В Тобольск и Каинск стекались многочисленные ссыльные, большинству из которых изначально предписывалось жить в сельской местности неподалеку[6]. В Омске, административном центре Западно-Сибирского (позднее Степного) генерал-губернаторства, ссыльным поселиться было труднее, еврейскую общину здесь основали отставные солдаты и несколько купцов[7].

Локальные особенности сказывались также на уровне межконфессиональной и межэтнической напряженности. В «столичном» Омске, несмотря на заметное присутствие евреев, практически не наблюдалось эксцессов на почве антисемитизма. За весь дореволюционный период известен лишь один инцидент такого рода: в июле 1914-го возле дома портного Неймана из-за бытового конфликта произошла потасовка между запасными солдатами и группой евреев, закончившаяся битьем стекол, избиением хозяина дома и антисемитскими лозунгами. Но этот эпизод оказался скорее исключением, чем правилом, и как выходящее из ряда вон событие широко освещался в газетах[8]. В других городах дела обстояли не так. Волна антиеврейского насилия, прокатившаяся по стране во время Первой русской революции, не миновала и Сибири. В Томске, например, в октябре 1905-го в течение нескольких дней продолжался еврейский погром, сопровождавшийся человеческими жертвами и разграблением магазинов[9].

Численность евреев Омска, по официальным данным, с 1897 по 1913 год увеличилась более чем в три раза – с 1138 человек до 3746. Но ничего необычного в таком «еврейском нашествии» не было: развитие экономики города привело тогда к существенному росту всего населения. В результате процент евреев даже немного снизился – с 3,0 % до 2,7 %.

В начале XX века, помимо двух синагог, нескольких хедеров и еврейского училища, в Омске имелись отделение ОПЕ, еврейская библиотека, общество любителей древнееврейского языка, кружки сионистов. Об уровне активности последних свидетельствует, например, тот факт, что, выступая на съезде сионистских организаций Сибири в Томске зимой 1903 года, омский делегат – раввин Шевель Мовшевич Левин – заявил о намерении вместе с единомышленниками открыть в городе «образцовый национальный хедер» в противовес «русско-еврейскому училищу»[10]. Но после секретного циркуляра Министерства внутренних дел «о сионизме и еврейском национальном движении», разосланного на места летом того же года, полицейские преследования положили конец любой легальной сионистской деятельности.

Во время Первой мировой войны Западную Сибирь, как и ряд других регионов страны, наводнили беженцы и выселенцы, то есть те, кто добровольно покидал свои дома, опасаясь приближения линии фронта, и те, кто был насильно выселен российскими властями из района боевых действий[11]. Заметную их часть составляли евреи – чрезвычайные обстоятельства вынудили правительство разрешить им селиться почти повсеместно за пределами черты оседлости, отменив де-факто (но не де-юре) действовавшие ранее ограничения[12]. Заботиться о переправке беженцев и выселенцев на новые места жительства, обеспечивать их питанием, одеждой, жильем и денежными средствами были призваны несколько общероссийских благотворительных организаций, в том числе и Еврейский комитет помощи жертвам войны (ЕКОПО). На местах также появились соответствующие структуры[13].

Летом 1915 года возник и Омский городской комитет помощи беженцам, который в свою очередь инициировал создание национальных организаций – латышской, польско-литовской, эстонской и еврейской. К работе еврейского комитета помощи беженцам оказался привлечен – в качестве как активистов, так и постоянных жертвователей – весь «цвет» местной общины: врачи Юдель (Юлий) Ласков и Вениамин Клячкин, купцы Моисей Саметник, Григорий Красных, Соломон Кадыш и другие, а возглавил его врач Исаак Шершевский[14]. Характерным было и участие евреев, причем на важных должностях (казначеев, председателей комиссий), в общегородском и польско-литовском комитетах. По состоянию на осень 1915 года на попечении еврейского комитета находилось 419 человек, что составляло примерно 11 % от общего числа беженцев, размещенных в Омске[15]. Прибывшие евреи (беженцы, выселенцы, а также военнопленные), значительную часть которых составляли носители идиша и традиционной культуры, придали мощный импульс национально-религиозной жизни и в Омске, и во всем сибирском регионе[16].

Но по-настоящему бурные события на «еврейской улице» Омска, как и всей страны, начались уже после Февральской революции. Первыми выступили общие сионисты. В городе быстро образовались сионистский комитет во главе с общественным раввином Беркой Шоломовичем Басиным и молодежный кружок «Гатхио» («Возрождение»), издавший один номер одноименного журнала. В марте 1917-го открылся филиал общества «Тарбут» («Культура»), названный «Л.Е.Я.» (то есть «Любители еврейского языка»), в задачи которого входило «развитие всех национально-культурных ценностей, как то: еврейского языка, истории, литературы, драматического искусства и т. п.» [17]. В ведение «Л.Е.Я.» поступила общинная библиотека, а членами организации стали 37 человек. Несколько позднее появились две сионистские группы социалистического толка – «Поалей Цион» («Рабочие Сиона») и «Цеире Цион» («Молодежь Сиона»).

В апреле 1917-го в городе организовалась ячейка социал-демократической партии Бунд во главе с Моисеем Шерманом, бухгалтером омского отделения Русско-Азиатского банка. В декабрьском номере журнала «Сибирский вестник Бунда», издававшегося в Томске, сообщалось: «Омская организация насчитывает до 100 членов. Аккуратно платящих членских взносов – свыше 70 ч. Численно омская организация, пожалуй, самая сильная в Западной Сибири». При этом особо подчеркивался пролетарский характер ячейки, которую «выгодно выделяет социальный состав ее членов – они почти все рабочие из беженцев»[18].

Февральская революция создала условия для реализации идей общинной автономии, горячо обсуждавшихся в российском еврействе с конца XIX века. Необходимость построения демократической общины, основанной на всеобщем равном избирательном праве, признавалась едва ли не всеми политическими силами, хотя в отношении самого ее характера имелись серьезные разногласия. Сторонники ряда еврейских партий, в том числе и сионисты, выступали за национально-персональную автономию и включали в предполагаемую сферу деятельности общины самый широкий круг проблем – вплоть до социального обеспечения, здравоохранения и регулирования эмиграции. Бундовцы придерживались концепции национально-культурной автономии и ограничивали компетенцию общины исключительно вопросами образования и культуры[19]. На общинных выборах, прошедших в 1917–1918 годах, победу во всех сибирских городах, как и в большинстве городов страны, одержали сионисты[20]. Но здесь, в Сибири, оторванной от остальной России на протяжении Гражданской войны, они получили немного больше времени для практического воплощения собственных представлений о независимой национальной жизни, чем в других регионах, где уже летом 1919-го демократические еврейские общины были запрещены.

Выборы в Омский еврейский общинный совет (ваад) состоялись в ноябре 1918 года. На них двадцать мест из тридцати получили кандидаты, шедшие по списку сионистского комитета (то есть общих сионистов). Члены «Цеире Цион» завоевали пять мест, внепартийный список «прихожан Нового молитвенного дома» – три места, бундовцы – всего два. В печати сообщалось:

Председателем избран д-р И. М. Шершевский (сионист), товарищем] председателя] С. И. Кадыш (беспартийный), секретарем – д-р О. Л. Лурье (сионист), казначеем – Л. А. Мериин (сионист). <…> На одном из последующих заседаний избран был еще один секретарь – М. Н. Полонский («Цеире Цион»)[21].

В соответствии с позицией получивших большинство сионистов предполагалось, что в ведение совета перейдут все городские еврейские учреждения, включая школу, беженский комитет и погребальное братство. Вскоре, в январе 1919-го, членом исполнительного органа Национального совета еврейских общин Сибири и Урала на съезде в Иркутске избрали омского торговца Соломона Кадыша, бывшего заместителя городского головы, беспартийного, но поддержанного сионистами[22].

При правлении Колчака (с ноября 1918-го по ноябрь 1919 года), когда Омск сделался столицей Белой России, руководство еврейской общины неоднократно демонстрировало поддержку установившемуся режиму. Например, в феврале 1919-го на встрече с Верховным правителем представители общинного совета заявили о «сочувствии существующей власти», а осенью призвали своих соплеменников оказать помощь родине и армии, «сражающейся за свободную и счастливую жизнь»[23]. Вероятно, такая позиция нравилась далеко не всем даже внутри совета. По крайней мере, впоследствии, уже при советской власти, депутат от «Цеире Цион» Моисей Полонский вспоминал о том времени так: «…мне же еще как секретарю совета пришлось вести протокол заседания, на котором среди других вопросов был заслушан доклад об этом мерзком посещении ставленника буржуазии, показавшего себя повальными избиениями рабочих и крестьян и еврейскими погромами по всей колчаковщине»[24].

При всей показной лояльности своих лидеров евреи не спешили брать в руки оружие и вставать под знамена белого движения. Сказывались высокий уровень антисемитских настроений в колчаковских частях и неспособность военачальников гарантировать безопасность солдатам-евреям[25]. В списке омичей – солдат и офицеров белой армии едва наберется два десятка еврейских имен[26].

Сам Омск, став столицей, оказался одним из наиболее безопасных в Сибири мест для евреев (если те не являлись сторонниками большевиков). Но деятелей ваада не могли не беспокоить общая атмосфера террора, волна антисемитизма в прессе, юдофобские настроения отдельных «правителей» и атаманов, многочисленные случаи насилия в отношении евреев – как со стороны белых, так и со стороны красных. Как минимум один раз Омский еврейский общинный совет направил Верховному правителю обращение в этой связи – «Записку о тревожном положении евреев в прифронтовой полосе», выражавшую возмущение погромом в Кустанае[27].

Новообразованные еврейские общинные советы занимались в тот период и оказанием помощи иностранным военнопленным – участникам Первой мировой войны, среди которых было немало евреев. По данным, которыми располагали сионистские организации, на начало 1919 года на территории Сибири в лагерях находилось 3278 евреев-военнопленных (1458 офицеров и 1820 солдат), из них в Омске – 7 офицеров и 500 солдат[28]. Все они нуждались не только в материальной поддержке, но и в удовлетворении национально-культурных запросов. В некоторых лагерях (в Ново-Николаевске, Ачинске, Красноярске, Иркутске и других) при поддержке общин возникли своего рода «народные университеты» по изучению еврейской истории, иврита, «палестиноведения», выходили еврейские рукописные журналы на немецком, венгерском и идише[29]. Омский общинный совет прежде всего собирал средства для содержания пленников и их возвращения на родину. Проблему унаследовала вскоре и советская власть в лице различных государственных и партийных структур, в том числе и евсекций РКП(б), о чем речь пойдет ниже.

Судьба омских синагог

Победа большевиков в Гражданской войне уравняла еврейские демократические общины Сибири со всеми другими «буржуазными» еврейскими организациями страны. Красная армия заняла Омск в ноябре 1919 года, а уже два месяца спустя в Сибирский революционный комитет поступило заявление от Омского еврейского общинного совета (ваада) с протестом против изъятия у него общежития для инвалидов, дома дешевых квартир, больницы и училища. При этом авторы документа не скрывали главную цель своего обращения – «поставить перед советской властью в Сибири вопрос о еврейском равноправии»[30]. Разумеется, страстное выступление деятелей ваада не возымело никакого действия – большевики имели собственные представления о формах реализации этнического равенства. А еще через месяц постановлением Сибревкома все еврейские общинные советы региона были закрыты. Их имущество переходило «в ведение еврейских секций подотдела национальных меньшинств губернских или городских отделов народного образования», а имущество и предметы, относившиеся к религиозному культу, передавались «соединениям [объединениям] верующих на основании декрета об отделении церкви от государства»[31].

Таким образом, к весне 1920 года все еврейские социальные и культурно-образовательные учреждения Омска перешли под управление соответствующих отделов городской администрации, а две существовавшие издавна иудейские религиозные общины оказались зажаты в тиски нового ограничительного законодательства, постоянно ужесточавшегося в последующее десятилетие. Согласно этому законодательству, религиозные общества любых конфессий не обладали правами юридического лица и не могли владеть собственностью – культовые здания и утварь лишь передавались им в пользование. Общества обязаны были действовать в рамках типовых уставов, утверждавшихся местными властями, и регулярно предоставлять тем же властям сведения обо всех своих членах.

На рубеже XIX–XX веков в Омске действовали две синагоги, за которыми закрепились названия Старая (на углу Лагерной, бывшей Семинарской, и Почтовой улиц) и Новая (на углу Лагерной и Будочной). Синагоги, в официальной документации именовавшиеся также молитвенными домами, находились в непосредственной близости друг от друга. В остальных районах города потребности в них не было, поскольку с момента своего появления на берегах Иртыша и Оми евреи селились преимущественно в пределах так называемого Новослободского форштадта. Тенденция к компактному проживанию длительное время сохранялась и после революции.

30 ноября 1921 года прихожане Нового еврейского молитвенного дома обратились в Омгубюст (губернский отдел юстиции) с просьбой о передаче им в пользование здания синагоги, в январе 1922-го с аналогичной просьбой выступили прихожане Старого молитвенного дома. Полгода спустя, в августе, уставы обоих религиозных обществ были зарегистрированы[32].

Благодаря сохранившимся архивным документам известен официальный состав общин на протяжении почти всего довоенного периода. В момент регистрации список членов религиозного общества Старого молитвенного дома содержал имена 71 человека (включая 14 женщин), Нового молитвенного дома – 59 человек (включая 12 женщин). Первые годы списки постоянно пополнялись. В повестке каждого собрания, направлявшейся на согласование в исполком, всегда значился пункт «прием новых членов». К 1927 году прихожанами синагог числились 102 и 87 человек соответственно[33]. Сведения об их возрасте отсутствуют, но по косвенным данным можно заключить, что речь шла далеко не только о людях пожилого возраста. Например, в одном из обществ состоял студент-медик.