Над вечным покоем

– Врешь ведь! Усатый чуть без ушей не остался, а ты тут… мелешь! Что я, слепая, по-твоему?! – Юля продолжала наседать. – Миша прав, вьюга застала вас врасплох. Неужели нельзя было подождать?

Постоянные недоговорки Маркова, похоже, выдрессировали в девушке чуйку на ложь.

– Нет-нет, вы чего? Я… Мы просто… – начал было оправдываться Сенька.

– Вчера утром я видел дым в стороне Ленинского, – сказал Марков. – Туда и ходили, значит? Нашли что хотели?

– Ничего себе! – внезапно подал голос Волчок. – Горело там знатно, раз даже в лесу видно было!

– Мы…

– Афоне теперь придется подождать, пока ты не поправишься. – Юлька слегка надавила на кожу. – Чувствуешь что-нибудь?

Сенька помотал головой.

– Плохо, – со вздохом произнесла Юлия Прокопьевна. – Но время у нас есть. Немного, но есть. Я отойду, мне нужно переговорить с Мишей, а ты, Сенька… Боже мой! Знаешь… Волчок, измерь ему температуру. Дай воды.

Юлия Прокопьевна накинула шубу и вышла из кабинета, а Марков отправился следом, по пути невзначай наступив бабке на валенок. Скрывшись от проклятий на улице, Марков приобнял жену сзади, уткнувшись носом в плечо. Густая оленья шерсть защекотала Маркову нос.

– Ты видел сегодня солнце? – спросила Юля, глядя на посеревшее небо. – Скоро уже стемнеет. Быстро солнышко пропало. Но оно было. И вчера тоже.

– Ага… – Марков посмотрел на Юльку и покрепче обнял ее, чувствуя, как вздымается грудь жены в такт дыханию. – А еще видел дым на горизонте. И обмороженную ногу Сеньки.

Девушка на крыльце лекарни быстро перевоплотилась из строгой Прокопьевны в миловидную Юльку. Столь резкие перемены обескураживали, и Марков не мог понять, почему жена до сих пор не набралась решимости высказать супругу то, что думает о нем. А Марков чувствовал, что их отношения сильно тревожат Юлю, но… Черт, он ведь сам ничего не может поведать ей! Марков хотел бы поделиться страхами, открыть свою душу, набраться смелости и признаться в одиночестве, унынии и медленном угасании. Но его сдерживала совесть. Совесть, благодарность и толика вины за спасение жизни. В ту ночь он не желал, чтобы будущая жена вытягивала покойника с того света. Да Марков даже и не помнил, почему оказался весь в крови посреди Хмурого леса! Одно он знал наверняка – тогда он страстно хотел умереть. Но белый офицер выжил, а долг за душу, вырванную из лап сатаны, не оплачен. Охотник с жаром в груди хотел помочь несчастной женщине, лишившейся всего, но… сделал только хуже. Не пустил к себе, не любил. А еще…

– Кто-то мешал мне спать ночью, – Юля слабо улыбнулась.

– Хотела бы, сразу уснула.

– Я немного прикорнула, конечно. Даже сон увидела какой-то. Снилось… Снилось, будто я бегаю вокруг стульев. Странно! Я запомнила, сколько их было. Кажется, восемь. И ни на один я не смогла сесть. Так и носилась, пока ты не разбудил кряхтением.

– Необычно, да… – Марков притворился, что ему есть дело до сновидений супруги.

Я неправ. Прости меня. Но я хочу быть с тобой. И в то же время не хочу… Может, все-таки рассказать ей все? Мне не хватало ее. Я соскучился. ДА, ВСЕ! Скажи ей, скажи, СКАЖИ!

– Я хочу тебе…

– Мне страшно, Миш. Беда назревает. Эти непонятки с Шахтами… Пожары… Люди звереют. А обозчиков нет месяц! МЕСЯЦ! Хуже, наверно, было во времена Войны Пяти Деревень. Я думала, мне посчастливилось не застать ту боль и кровь… А теперь назло моим страхам все повторяется.

– Да брось, – отмахнулся Марков, обрадовавшись, что ему не дали договорить. – Приедут эти торгаши. Не ведись на старушечий галдеж.

– Пока ты был в лесу… Ты представляешь, этого дурака Митрича чуть не пристрелили после твоего ухода.

– Что он натворил?

– Бузотерил! Со своими лесорубами пытался заставить Бобриху прийти на вече. Говорит, не нужны эти обозчики, хоть тресни. Окружил столовку Бобрихи. Представь, что удумал – требовал Феклу, чтобы поделила припасы между сельчанами. Кричал про оброк, который платили в казну Речного. Орали, галдели. Кричали, мол, обозы отравили Речное, что Бобриха всех обманывает… Опять завел свою шарманку, но в открытую они еще не действовали. Карабин этих бузотеров жестко разогнал. Митрича, вон, вообще отпинали. Ходит с синей мордой теперь. Раньше от пойла опухший был, щас от синяков. И сразу ко мне пополз. Я ему зашила лицо. А глаза… Боже, ты бы видел его взгляд! Дикий, словно зверь какой-то передо мной. Я боялась слово сказать, вдруг в глотку мне вцепится. Я его отпустила и дверь за ним захлопнула. А Тесак этот все с меня глаз не спускал. У него кровь будто в кожу въелась за годы разделывания мяса. Теперь спелся с Митричем и ходит как сторож за ним, вдруг кто в глаза посмотрит. Карабин и его чуть не пристрелил. Я боюсь, что они задумали что-то нехорошее. А вот Бронька с ним… Все нашептывает гадости про всех.

– Да… Много чего случилось у вас… у нас, – Марков осекся. – У нас. У нас пока меня не было.

– Да, ты все же десять зим прожил здесь, – Юля слабо улыбнулась. – Можешь смело говорить, что это твой дом.

У Маркова сжалось сердце.

– Этих дебоширов бабки митричами назвали. Завтра Речное собирается после рассвета на вече. Не знаю, будет ли там Фекла… Будут решать про обозчиков.

– Давно пора собраться. Митрич-то рад, что созвал народ?

– Да, его не узнать! Как поговорила на днях с ним, не поверила. Важный такой ходит. Представляешь, только иду сегодня на работу, а они уже заваливаются к Бобрихе, бухают, орут. Припасы делят.

– Сколько их вообще? Митричей этих?

– Человек тридцать – сорок. Это те, кто с ним вместе любезничает. А поддерживает его полдеревни точно, – вздохнула супруга.

– Не переживай. Я думаю, все разрешится. Митрич нормальный мужик, хоть и зазнался. Сейчас все дурят. Вече поможет разобраться, что делать – митричи скажут, чего хотят, Бобриха с ее подлизами – чего хотят они, найдем что-то посредине и заживем дальше. А за жратву вообще не беспокойся! Я наловлю дичи, хватит на сто зим вперед. Не умрем. Пока погрызем оленя. Занимайся своим делом и ни о чем не думай. Справимся!

– Я бы с радостью, но… – Юля поджала губы и отвела взгляд.

– Что такое? – спросил Марков, не понимая смущения Юли.

Девушка вздохнула и пожала плечами. Она развернулась, отошла от Маркова и зашагала по протоптанной дороге, которая шла в обход здравпункта. Марков последовал за ней, хрустя снегом в такт шагу супруги. Прокопьевна подошла к небольшому деревянному сарайчику, вставила широкий ключ в скважину и с легкостью отворила дверь. Марков заглянул в подсобку и ахнул.

– Ничего нет, Миш. Остаток лекарств забрала Бобриха, чтобы ненароком митричи не отняли.

Внутри сарайчика кружилась только пыль. Стеклянные шкафы, коих здесь было немало, стояли пустыми. Где-то еще оставались упаковки, склянки, банки, но в целом угнетающее запустение мешало наслаждаться отсутствием привычного беспорядка.

– И давно?

– Позавчера вечером. Волчок был на дежурстве, пришли парни Карабина и заставили открыть двери склада. Потом парень прибежал, рассказал, а я даже шубу не надела, побежала за усатым, но нашла. И никто его не видел! А на следующую ночь они с Сенькой потащились в лес.

– Не переживай! Я все равно ничего бы не смог поделать. Я думаю, Фекла знает, что делает, и будет выдавать припасы по потребности. Тебя, как единственного врачевателя, она в беде не оставит.

– Да их все равно оставалось с гулькин нос. На Сеньку точно ничего нет. Миша… Мне так страшно! – Она упала Маркову на плечо, не в силах сопротивляться приступу плача. – Ты видишь, что сейчас происходит в Речном. Люди озверели. Мы надеялись, что обозчики приедут рано или поздно! Но лекарств больше нет! И не будет! А я… Я даже не знаю, что теперь делать. Сенька может погибнуть. Ему нужны противомикробные, но их нет. Проще пристрелить парня, чем пилить ногу без таблеток.

– А как раньше лечили? – Марков призадумался. – В старые времена. До Потряса. Вернее… Задолго до Потряса.

– Не знаю. Всякими отварами. Отец не рассказывал, – Юлька вздохнула. – Но щас под снегом уже ничего не растет. Только иголки на елках, да шишки.

– Да и хрен с этим балбесом. Завтра будет вече. Мы решим, как поступить.

– Может, обозы приедут? – спросила Юлька с надеждой ребенка в глазах. – Обозчики. Они ведь не забыли про нас?

– Не должны, – Марков погладил жену по голове и посмотрел на белые облака, медленно раздираемые ветрами на части. – Это же торгаши, своего не упустят. Но с обозами точно что-то случилось. Видимо, в Шахтах какие-то проблемы, раз не посылают людей к нам.

– Когда это закончится? – печально спросила Юлька, зная, что Марков не найдет подходящего ответа. – Эти непонятки… Боже, почему все не может быть… Быть просто.

Жена бросила тоскливый взгляд на пустые полки и закрыла дверь сарайчика.

– Можно и открытой оставить, воровать нечего. – Она утерла слезы и посмотрела в сторону площади, где вскоре состоится судьбоносное собрание. – Нужно предупредить людей, чтобы вели себя очень осторожно, не ввязывались в передряги…

– Тогда они навредят себе еще больше. Чем больше учишь, тем глупее становятся, – здраво рассудил Марков. – Скажешь им, что ночью выходить крайне опасно, так они все повалят на улицу.

– Ты прав, – тихо проговорила Юлька, смотря себе под ноги. – Хочу надеяться на лучшее. Но так сложно держаться.

– Будет ночь, будет пища, – сказал Марков, усмехнувшись. – Мы разберемся. Щас хочу прогуляться до столовки, посижу, перекушу…

– Ой, я ведь совсем ничего не приготовила, я… – затараторила было Юлька, но муж ее успокоил.

– Все хорошо. Правда. Я хотел с Митричем поговорить еще. Заодно у Бобрихи разузнаю, че случилось.

– Нет-нет, пожалуйста, не надо! – взмолилась Юлька. – Давай мы как-нибудь по-другому…

– Я не буду ни на кого давить, хорошо? Просто спрошу.

Юлька ответила едва заметным кивком и пошла обратно на работу. Пока пара брела по сугробам к лекарне, никто и слова не проронил. Каждый думал о своем, но оба прекрасно понимали, что если ничего не предпринять, то деревня погрузится в хаос. Несмотря на бурю, которая надвигалась, Марков поймал себя на мысли, что беда поможет супругам сблизиться. Он желал выговориться, наладить отношения, которых толком никогда не было. Да, на пороге и правда стояла беда, но охотник верил, что вместе с Юлькой они переживут любую напасть.

Марков проводил Юльку до больницы и спросил на прощанье:

– Как ты будешь выкручиваться с Сенькой?

– Че делать, ступню сечь, – холодно ответила жена. – Я не могу его отпустить. У меня нет выбора. За нас порешала жизнь, сука этакая.

Марков посмотрел на Юлю. Впервые кто-то снял у него с его языка нужные мысли, терзавшие охотника долгие зимы. Она смогла за пару слов выразить все тревоги мужа, горевшего под гнетом оголтелого разума. Фраза, брошенная вскользь, будто вернула Маркова на землю. Он оказался в Речном – здесь и сейчас. Юлия в одно мгновение выдернула Маркова из тисков непонимания и тревоги, поставила на ноги и дала пощечину. Хотя она точно не поняла, что сотворила. Глаза ее были полны скорби и неуверенности. Марков обнял ее и искренне прошептал:

– Спасибо.

Юлька, привыкшая к хладнокровию мужа, не оценила благодарностей. Она вновь отдалилась, а Марков обреченно ослабил объятия. Жена неприметно улыбнулась на прощанье, и охотник проводил ее взглядом, пока она поднималась по лестнице. Он хотел сделать что-то, изменить ситуацию к лучшему, но мозолистые руки будто кто-то связал невидимыми путами. Они сковали волю к сопротивлению десять зим назад, и Марков не мог ничего поделать с добровольным заточением в северной тюрьме под открытым небом. В последний раз, когда он пытался помочь людям, это обернулось позором, смертью и отчаянием на всю оставшуюся жизнь. Марков опустил голову, печально вздохнул и нехотя поплелся в столовую. Ему предстоял серьезный разговор с Митричем, старым лесорубом-пьяницей, чья кровь по воле случая продолжала течь у Маркова в жилах.

Глава пятая

Марков отворил широкую дверь и вошел в теплое заведении Бобрихи, которым восхищались даже в Шахтах. Столовая, набитая людьми что бочка рыбой, была единственным двухэтажным зданием в Речном. Первый ярус предназначался для посиделок – плотник Ромин, пару лет назад умерший от старости, соорудил сидячие и стоячие места, чтобы в столовую Феклы могло набиться больше народу. По левую руку расположился длинный стол, за которым рассаживались одиночки. За стойкой находился бар с множеством полок, тут шефствовал тощий Вова, прозванный Митричем Шепталой – кассир и разносчик еды. Скользкий мужичок отвратительно семенил ногами, лавируя между столами, и это не прибавляло ему обаятельности. Позади стойки находились выходы на кухню, где трудились пять кухарок, и в подсобку, в которой Шептала, обслюнявив костлявые пальцы, считал денежки и прятался от нападок опьяневших гостей. По правую руку от входа разместили широкую полукруглую сцену, занимавшую немало полезного пространства. Раньше здесь на потеху неискушенной публике Речного выступали неумелые артисты из Шахт, но после исчезновения обозчиков неуклюжий бревенчатый помост опустел. В прежние времена второй этаж служил жильем для Степановича, бывшего хозяина заведения, которого Марков не застал. После его ухода в странное путешествие на север за сокровищами, Бобриха стала заправлять столовой в отсутствие Степановича, но оставленная у руля женщина умело прибрала к рукам доходное дело. А хозяин так и не вернулся. Вообще, поговаривали, каких-то хитрых задатков в барышне отродясь не было. Она однажды пришла из Ленинского, и какой-то болтун пустил слух, что молодая на тот момент дама работала в знаменитом публичном доме, куда ее добрый муженек сдавал в аренду. Да, слабо верится, что столь униженный жизнью человек сможет дорасти до главы деревни, однако Бобриха вопреки домыслам сумела показать, кто в Речном хозяин. Управляя столовой, она вывела торговлю на небывалую высоту: проводила ярмарки, заманивала обозчиков хорошим товаром, чтобы содержать ополчение, обложила небольшим налогом местных производителей, что злило Митрича, который после пропажи торгашей не платил ей мзду. С той поры к ней привязался Совком и Карабин, который был обычным рыбаком. Оба крутились возле нее, хоть все были уже далеко не подростки. Она играла дураками и часто сталкивала мужиков лбами, по известным лишь ей причинам. После смерти Совкома на одном вече ее единогласно избрали новой главой, и вскоре со второго этажа столовки она быстро переехала в новую бревенчатую избу.

Шагнув за порог и вдохнув запах рыбной похлебки вперемешку с потными парами присутствующих, охотник первым делом увидал Митрича в окружении большой компании. Веселящиеся люди сгрудились вокруг крохотного стула, на котором прямо в валенках стоял жилистый старик с изувеченным лицом. Глаза Митрича сильно опухли, под ними горели яркие фиолетовые фонари. Физиономия лесоруба после избиения заметно раздулась и стала походить на неказистую картофелину. Ссадины и ушибы выглядели страшно, однако Митричу было плевать на них. Взбудораженный лесоруб громко говорил о натуральном обмене между деревнями почившего Союза Пяти и так яро размахивал бутылкой, что алкоголь разбрызгивался в разные стороны. Мужик сильно гнусавил из-за перебитого носа, и речи его звучали вымученно, однако это не мешало старику много материться и смеяться. Слушать на трезвую голову подобные нравоучения задача не из легких, и Марков пожалел, что вообще пришел к Фекле.

Шум и гам сопровождали посиделки лесоруба постоянно, но сегодня обожатели разбогатевшего мужика как с цепи сорвались. Сгрудившись вокруг Митрича, народ скандировал агрессивные лозунги, стучал кружками и пел развратные песни, полные намеков на греховное неравнодушие Бобрихи к кобелю, живущему снаружи. С момента ухода Маркова в лес за оленем «политический кружок» лесоруба заметно вырос, и это сильно пугало. Пару недель назад лишь пара-тройка тунеядцев крутилась вокруг старика, теперь же хриплые и наивные речи Митрича слушала целая улица. Марков боялся представить, насколько прибавится последователей после завтрашнего вече. Среди собравшихся Марков приметил Тесака – мясника, живущего у ворот, Сифу, соседа по дому, вчерашнего Юрца и даже Фильку из ополчения, что затесался в компанию назло Карабину. Были тут и барышни – Евлампия, жена Федьки Хромого, охотница Мариша, что валила зверя не хуже Маркова, Юнона, женщина под сорок зим, с угольно-черными бровями, последняя из рожавших в Речном на памяти офицера.

Народу собралось немало, и Марков чувствовал, как в сложившихся обстоятельствах Бобрихе тяжело усидеть на двух стульях. С одной стороны, она едва ли могла терпеть присутствие Митрича в столовой, с другой – несмотря на выходки лесоруба, он делал хорошую кассу опустевшему заведению. Митрич, будто чуя желания своего недруга, сорил деньгами как обезумевший. Да, он старался на зимы вперед отыграться за былое нищее существование. Всю жизнь мужик сидел без гроша за ватником, бессовестно выпрашивая взаймы на еду и пойло у каждого встречного. Но на вежливый отказ или грубый посыл куда подальше пройдоха уверял – рано или поздно расплатится по долгам. И так могло продолжаться бесконечно долго, пока мир в одночасье не перевернулся с ног на голову, и жители, чей заработок зависел от ремесла, остались не у дел – еженедельных ярмарок нет, торгаши пропали, а значит, с центром обмена за марки не было. Ситуация патовая, ибо даже Юлька, чей кабинет со времен Прокопия кормила казна Речного, стала занимать у Бобрихи.

Толпа в столовке вызвала у Маркова неимоверное отвращение. Он с омерзением смотрел на кучу людей, что пребывали в коллективном безумии. Они в одночасье сплотились в одну большую неотесанную массу, что размазала человеческий разум по полу заведения Бобрихи. Он рассудил, что с Митричем говорить сейчас бесполезно – лучше прийти к нему вечером ближе ко сну, а потом наведается к Фекле. Однако охотник опасался, что к этому времени старик успеет что-нибудь вытворить.

Марков уже развернулся к выходу, как вдруг за спиной раздался громкий клич:

– МИША!

Твою ж…

— МИША! ЧЕРТ ЧАЩОБНЫЙ! – радостно верещал Митрич неестественно высоким голосом. – ДРУЖЕЦ МОЙ! ИДИ СЮДЫ, НЕ СТЕСНЯЙСЯ, БРАТ!

– Я в другой раз, наверно, – Марков обернулся с вялой ухмылкой, надеясь задобрить товарища, который не намеревался так просто отвязываться.

– НЭТ, НЭТ! – Митрич спрыгнул со стула, а бутылки на полках звонко задрожали. – Заутра сидети не буим так!

– Нет, я все-таки… – успел сказать Марков, но коренастый мужик с синим лицом не дал договорить.

– Шли, шли, шли, тама все сидят! – Митрич поволок товарища за шиворот прямо в центр веселой посиделки.

Старый друг швырнул Маркова на стул, который только что топтал ногами, а сам уселся по правую руку, подвинув соседей – Тесака и Броньку-лесоруба.

– Все знають, как етот чертец оленя давеча кончил?! – Митрич поднял бутылку и оглядел присутствующих. – Дя? Юрец грил, такая большая туша бла!

– ДА! – хором ответили члены кружка разномастными голосами.

– ВЫПЬЕМ ЗА МОЕГО ДРУЖЕЦА! – закричал лесоруб пуще прежнего, и все радостно чокнулись стопками.

– Знаешь, как мона оленя-то готовати? Давнешно рассказывали мне, – скрипуче зашептал Бронька за спиной Митрича. – Можно его у Реки закопати, сверху камнями и снегами присыпать. Пусть полежит ползимушки. Хоть тухлятинка, но зато какая! Тока можно подохнуть, если обожрешься.

– Я заморожу лучше, – вежливо ответил охотник, глядя на выступающие из-под губ зубы Броньки.

– И правильно, дружец! – старик слышал шепелявую речь дохляка и вставил свои марки пятикопеечные. – Хрен знает-то, че дальше будет-то! Щас надо думать головешкой! Я грю, что в деревне жрать совсем нече. Ты разбогатеешь, Мишань. Мясо и рыбка – вот че мы буим жрати! ТЫ БУИШЬ У НАС ГОЛОВОЙ ПО ЛЕСУ!

– ЭТОТ?! А как же я, старый?! – вскочила Маришка, образно схватив лук и пустив стрелу в Маркова. – Смотри, как я умею!

– Да ты ж моя хорошая! И ты буишь головой по лесу. А ты Тесак… Ты ето, по мясу. А ты, Юрец, ты… эээ…

– По собакам! – закричал кто-то за первым рядом стульев, и все дружно взорвались хохотом.

– Годите вы. Есть же ешо ети, овосчи, во! Для тепла у нас есть дерево! А с деревняме мы задружим! Новый Союз Пяти устроим!

– Трех! – поправила, кажется, Федоровна, немолодая швея.

– Да! Че в Ленинском, че в Лесном. Одна кровь!

– Вчера Ленинское горело, – сухо подытожил Марков.

– Да, усе правильно! Так и нужно! Так и нужно! Мы потома после веча двинем к нима. Пойдешь с наме?

– Бобриха запрещает ходить на левый берег, – слукавил Марков, которому не хотелось обслуживать хотелки раздувшегося от гордости и ударов лесоруба.

Митрич махнул на товарища рукой и, брызжа слюной, начал рассказывать о переменах после веча, а приятели по кружку глядели на своего главаря пустыми охмелевшими глазами. В разгар грез о будущем Речном Митрич подвинул к охотнику облитую сивухой бумажку, где блестели нечитаемые каракули, и принялся важно озвучивать заезженные требования, которые, по его мнению, «заставили бы Говниху стать покладистой что твоя валенка». Но Марков пропускал пьяную речь старика мимо ушей и обдумывал, как бы по-тихому свалить. Внезапно Митрич обратил внимание на тоску друга и с тяжелым вздохом объявил, что «заседание» окончено. Недовольные прерванным застольем стали нехотя расходиться, а Митрич на прощание сердечно обнимал партийцев. Он торжественно заявил, что завтра никто не узнает Речное.

– Я буду готов, – шепнул Тесак главному лесорубу, а Митрич кивнул в ответ, обнажив щербатый рот.

Когда митричи с шумом разошлись, в питейной почти никого не осталось. Лишь несколько завсегдатаев молча чокались стопками и, высоко задрав головы, без интереса выливали содержимое в глотку. Лишившись шумных посетителей, столовая стала выглядеть уныло. В сытые годы, когда Марков только отошел от ранений, в Речном гудела жизнь – заведение в иной раз под завязку набивалась веселыми людьми, празднующими свадьбу или очередной юбилей, а Бобриха будто птичка порхала между столиками, радуясь тому, как позвякивали денежки в широких карманах ее коричневого фартука.

– Не нужно было выгонять друзей, – проговорил Марков, ощущая звон в ушах от наступившей тишины. – Я все равно собирался уходить.

– Дружец! – Митрич похлопал охотника по плечу, дыша едким перегаром. – Давнешне с тобою не сидели. Дава подбухнем. Шептала, Потряс тебя! А ну, выходь к нама.

На громкий свист лесоруба из каморки появилась неуклюжая фигура Шепталы.

– Миша?! – Шептала испуганно уставился на Маркова. – Ты уже пил?

– Нет. Тут и без меня веселья полно было. Я воды хочу, Вов. Белка на обед все нутро высушила.

– Тебе из фильтра или топленную? – дрожащими губами спросил Шептала, поглядывая наверх.

– С фильтра.

– Подумать тока! Фильтер! – рассмеялся Митрич. – Я всю жизнь пил топленную воду или из Реки. Брюхо стало свинцовым, ни одна зараза не пройдет через меня. Я сам себе фильтер. Моей мочой можно детей поить. Знаешь, как ети фильтры делают? Уголь! Обычный, едрить его, уголь!

Шептала в привычной манере засеменил к столу со стаканом в руке. Его тонкий горбатый нос шел впереди хозяина и благодаря нелепой походке смешно подскакивал в воздухе, как крючок, прибитый к раскачивающейся деревяшке. Нелепый вид Вовы всегда напоминал Маркову про погибшего десять зим назад Дрона.

– Держи, – разносчик резко поставил стакан, едва не пролив воду на Митрича, – с тебя пятикопеечная.

– Грабеж! – взвыл лесоруб. – Это что ж получается, за обычную талку через ваш фильтер пятикопеешную?!

– Слушай, заплати, а? Без ора прошу, – Марков жадно посмотрел на стакан. – Я потом тебе отдам.

– Ты че! Не надобно возвращать, Миш! – Митрич ухмыльнулся, глядя на взъерошенного Шепталу, который, видимо, не спал ночь.

– Не ори! Сил уже нет твои вопли слушать! – скривил лицо разносчик. – Устроил бучу какую-то. Мало тебя избили, видать.

– Карабин-то че, даже не поставил свойных шавок у вас дежурить, – Митрич потер ладони и подмигнул Маркову. – Совсем, че ли, не боитесь меня? Утром буишь мне бесплатно жрадло подавати!

– Ты, черт тухлый, можешь только бздеть. Ни фига ты не сделаешь.

Митрич загоготал, утирая слезы с опухшего лица, а Шептала скривил мину и стал походить на тощую старушечью задницу.

– Дава-дава, вали! – Митрич отмахнулся от работника, как от назойливого алкоголика. – Кликнут тя, если дружец мойный выпить чега покрепче извольнет!

Марков разом осушил стакан воды. Митрич тем временем тер красные глаза. Он сидел, покачиваясь на ровном месте, и старался не упасть со стула на бутылки, что сердечно оставили члены кружка.

– Что ты удумал? – наконец спросил Марков.

– Давеча узнаешь, – хитро стрельнул взглядом мужик. – Я те скока разов буду повторяти! Дава со мною! Будем вместе делами ведать. Ты-то бишь охотных дел махер, да? Вот и дава будем тут рулить? Нужон ты мне тута, понимаешь? Просто кивни башкой непутевой, и усе!