Ариадна

– Я понял тебя, благородный господин, – ответил он наконец. – И обдумаю твои слова.

Повернувшись к жене, Йоргос не дернул ее грубо за плечо, а протянул ей руку в неуклюжей попытке проявить заботу.

Едва различимый вздох неудовольствия будто бы всколыхнул зал суда – собравшиеся мужчины ожидали зрелища поинтересней. Я и сейчас помнила их алчные взгляды, прикованные к отчаявшейся женщине.

– Может, Радамант и не самый плохой, хоть и очень старый, – такое предположение я высказала Федре.

– Фу! – ответила она и, дабы выразить свое отвращение, издала много других, самых разнообразных звуков, царевне не приличествующих.

– А ты-то на кого надеешься? – усмехнулась я.

Она вздохнула, печально перебирая в голове часто бывавших при дворе аристократов. Упершись локтями в низкую каменную ограду, Федра положила голову на руки и посмотрела в даль за скалистым берегом.

– На нездешнего.

Каких, интересно, кораблей ждет она из-за моря, так пристально в него вглядываясь, подумала я. В нашем порту кипела жизнь, через него текли нескончаемым потоком торговцы из Микен, Египта, Финикии и других земель, за пределами нашего воображения. Не только покрытые морским загаром капитаны и купцы с загрубевшими на солнце лицами прибывали сюда, щурясь в ослепительном сиянии критского полдня, но и гладкоречивые царевичи, и лощеные аристократы в шелках и сверкающих драгоценностях. Привозили свертки тонких тканей, груды блестящих оливок, амфоры с ценным маслом, отжатым из этих оливок, мешки, набитые зерном, выводили с палуб напуганных быстроногих животных, и наверняка кто-нибудь из владельцев этих сокровищ хотел бы обменять их на дочь царя Миноса, то есть на почтенную и благородную родословную с будоражащим семейным позором в придачу. Страх и восхищение многих влекли ко двору Миноса, и некоторые, наверное, не прочь были привезти домой частицу этой славы, перемешанной с ужасом, и породниться с силой, всем этим повелевавшей. Но если кто и сватался до сих пор ко мне или к Федре, пусть и совсем еще юной, Минос отказывал. Отец мог себе позволить не торопясь подыскивать женихов, наиболее выгодных для него самого.

– Вообрази, Ариадна, – Федра повернулась ко мне. – Сядешь ты на корабль и уплывешь отсюда. Будешь жить за морями в мраморном дворце, полном несметных богатств.

– Мы и так живем в богатом дворце, – возразила я, – и окружены роскошью. Какую еще можешь ты вообразить?

Федра быстро опустила глаза. Я понимала, что она имеет в виду. Роскошь – жить во дворце, где в подвалах хранилища с зерном да винные погреба, и больше ничего. Роскошь – засыпать, зная, что тебя не разбудит яростный голодный рев, отдающийся эхом в глубине под ногами. И земля не загудит, не содрогнется от бешенства зверя, заточенного в темнице ее недр.

– Хочу сбежать от всех этих любопытных взглядов, – сказала она с досадой. – От всех этих грязных сплетен и болтливых глупцов. Хочу быть царицей, которую подданные уважают, и не прислушиваться, выходя за порог, какую чушь обо мне, посмеиваясь, говорят.

Посуровев лицом и сжав челюсти, она отвела взгляд.

Я вспомнила, как она, в младенчестве еще, испытав хоть малейшее неудобство, сразу принималась возмущенно орать. Она не хотела сидеть на месте и, едва наловчившись кое-как переставлять ноги, решительно плелась за мной. А когда выучилась лепетать, ее пронзительный, тонкий голосок то и дело попискивал в переходах дворца, чего-нибудь требуя. Пасифая глядела на младшую дочь, такую неугомонную, полную жизни, и добродушно смеялась, а потом Посейдон послал быка – Федре тогда исполнилось пять, – и детство ее скоропостижно закончилось, а чистота была осквернена и задушена самым непристойным, постыдным, чудовищным образом.

Я обняла сестру одной рукой, нащупав тонкие косточки ее плеча, хрупкие, словно у птички. Какая она еще юная! От моего прикосновения Федра сжалась, а потом с протяжным, размеренным вздохом обмякла.

И сказала, уже теплее:

– Надеюсь только, что, куда бы мы ни отправились – и лучше как можно дальше отсюда, – отправимся вместе. – Федра подняла руку к плечу, сплела свои тонкие пальцы с моими. – Представить не могу, что ты оставишь меня здесь одну.

Но наши надежды значения не имели, только воля Миноса имела значение. И когда однажды хмурым днем отец вызвал меня к себе, я заподозрила, что он подобрал наконец подходящего зятя, и совсем не удивилась, обнаружив в парадном зале, перед алым троном Миноса, незнакомого мужчину.

Лишь слабый серый свет проникал снаружи, сочился между колонн, отделявших зал от внутреннего двора, а мужчина стоял в тени. Я нерешительно помедлила у входа, силясь разглядеть что-нибудь еще сквозь тонкое покрывало, трепетавшее у лица.

– Моя дочь Ариадна.

Голос Миноса был холоден и бесстрастен. Я смотрела в пол. На мозаичных плитах под моими ногами скачущий бык вскидывал рога, не сводя безумных черных глаз с человека, который, сделав прыжок, изогнулся в воздухе.

– В ее жилах течет кровь солнца – с материнской стороны, кровь Зевса – с моей.

– Просто поразительно, – откликнулся мужчина.

Незнакомец говорил не как уроженцы Крита, но по произношению мое неопытное ухо не могло распознать, откуда он родом.

– Однако меня интересует не кровь.

Ступая по мозаичным плитам, он направился ко мне.

– Покажешь мне лицо, царевна?

Я подняла глаза на отца. Тот кивнул. Сердце мое колотилось. Непослушными, будто бы распухшими пальцами я потянулась к застежке, но слишком долго возилась. Мужчина, которого интересовала не моя кровь, уже откинул покрывало сам. Ощутив прикосновение его влажной ладони к виску, я отшатнулась и ждала, что отец упрекнет незнакомца за такую дерзость, но Минос лишь улыбнулся.

– Ариадна, это Кинир, царь Кипра, – сказал он вкрадчиво.

Царь Кипра Кинир стоял так близко, что я ощутила его дыхание на лице. И решительно отвела глаза, но он взял меня за подбородок и опять повернул к себе. Его черные глаза поблескивали в сумраке. Голову облепляли гроздья темных кудрей. Губы лоснились – совсем рядом с моими.

– Очень рад с тобой познакомиться, – промурлыкал Кинир.

Хотелось отойти, устраниться от его тяжелого, несвежего дыхания, проникшего в мой рот, подобрать подол и бежать прочь. Но Минос одобрительно улыбался, и я не могла двинуться, пригвоздила себя к полу и невидящим взглядом смотрела вперед.

К моему облегчению, он сделал два шага назад.

– Ты верно говорил, она мила, – заметил Кинир.

Слова его текли как масло, липли ко мне. Теперь, когда он отошел, я чувствовала его взгляд, блуждавший по моему телу, медля то там, то здесь. Он влажно сглотнул. И нутро мое всколыхнулось.

– Разумеется, – отрезал Минос. – Можешь идти, Ариадна.

Я старалась не нарушать приличий и идти не спеша, но так рвалась наружу, так жаждала вдохнуть соленый чистый воздух, что слегка запнулась у порога, где мозаичный пол сменялся гладким камнем. И, выбираясь в благословенную прохладу двора, услышала за спиной раскатистый хохот мужчин.

Ослепшая и оглушенная, я бросилась в покои матери. Знала она что-нибудь? А если знала, тревожилась ли? Встретивший меня стеклянный взгляд, ровный и безучастный, говорил об обратном, но я должна была попробовать.

– Мама, там у отца человек – Кинир, он с Кипра… – выпалила я смущенно.

– Он царь Кипра, – ответила мать. Слова ее плыли по воздуху, как дым, в голосе – полное безразличие. – Правит в Пафосе. Там все цари – жрецы Афродиты.

Афродита – богиня любви – давным-давно, в тумане далеких времен, явилась из пены морской, изящно выступила на скалистый берег из вод Пафосской бухты, нагая, сияющая, совершенная. Ее могущественные братья и сестры правили небесами и подземным царством, а Афродита владычествовала над сердцами – не только людей, но и бессмертных.

Я схватила Пасифаю за руку, чтобы она наконец меня заметила. Опять с отвращением подумала о Кинире, отвернулась, уронила руки. И стала допытываться:

– И что отец хочет от этого царя, жреца этого? Зачем он здесь?

– Миносу нужна медь, на Кипре ее много. Крит станет еще богаче, и Кипр будет на нашей стороне, если афиняне вдруг взбунтуются.

Мать, похоже, повторяла чужие слова. Я даже не знала, понимает ли она, о чем говорит, тон ее был равнодушен, ничего не выражал, как и глаза.

– А что Кинир хочет взамен? Жениться на мне?

– Да. И тогда Минос получит медь.

Она как будто о пасмурном небе говорила или об ужине, который готовят сегодня слуги.

Я тяжело опустилась на ложе рядом с ней.

– Но я не хочу за него замуж.

– Корабль Кинира отплывает после жатвы. Свадьба будет на Кипре, – мать продолжала бездумно повторять за кем-то, будто и не слыша меня.

– Я не хочу туда, – сказала я опять.

Но она не отвечала. А подняв глаза, я увидела Федру в раме дверного проема – рот ее округлился в непритворном ужасе, отражавшем мой собственный, исполненный муки взгляд застыл на мне, а в нем смешались сострадание и смертельный страх.

Я встала, хоть ноги тряслись, и сделала еще попытку.

– Он мне противен!

Но Пасифая сгинула – унеслась в далекое море своих бессвязных мыслей. А Федра с немым сочувствием смотрела на меня, не зная, что сказать.

– Если не поможешь мне, сама пойду к Миносу, – заявила я.

И Федра вытаращила глаза. Даже Пасифая, пусть лишь на миг, но изумилась и глянула на меня. Я понимала, что идти к Миносу, скорее всего, без толку – только гнев на себя навлечешь, но попробовать надо было.

К выходу направилась без всякой смелости. Какая там смелость, когда выбор невелик – или идти, или принять свою участь, которая намного страшней, даже не попытавшись избежать ее.

Федра вложила ладошку мне в руку. Сказала:

– Я пойду с тобой.

И сердце мое переполнилось. Она великодушно рисковала ради меня навлечь на себя отцовское неудовольствие. Но я ей, разумеется, не позволила.

– Я пойду одна. Но благодарю тебя.

Она раздосадованно тряхнула головой.

– Не надо меня защищать.

– Не надо, – согласилась я. – Но, если мы явимся обе, он еще больше рассердится.

Словом, в тронный зал я пришла одна. Минос восседал в своем алом кресле, возвышаясь надо всеми. На росписи за его спиной застыли в прыжке дельфины – выскакивали из воды и ныряли обратно, и так без конца. Советники, аристократы и прихлебатели всех мастей толпились вокруг, но Кинира среди них, к счастью, не было видно.

– Дочь, – сказал он неприветливо, без всякого выражения.

Я сжала кулаки в складках юбки. Ногти врезались в ладонь.

– Отец.

Склонила голову. Мысленно поблагодарив остальных, пока не обращавших на меня внимания.

Он смотрел на меня холодными серыми глазами. Блуждающий взгляд Пасифаи нельзя было поймать, зато бесстрастный взор Миноса ввинчивался прямо в лоб и словно видел мои мысли – разумеется, ничем не примечательные. Отец не любезничал попусту, он ждал в непоколебимом молчании, и мне пришлось начать кое-как – слова, задавленные в гортани, медленно умирали перед ним от удушья.

Я набрала воздуха в грудь.

– Мама сказала, что я должна выйти за Кинира.

Минос кивнул. Стоявшие рядом придворные уже посматривали на нас, их разговоры постепенно смолкали.

– Отец, прошу… – начала было я.

Но он меня осек – словами и пренебрежительным взмахом руки, разрезавшим воздух.

– Кинир – полезный союзник. Этот брак всему Криту во благо.

Терпение Миноса кончилось. Еще мгновение – и он перестанет слушать.

– Но я не хочу за него замуж!

Все стихло разом, будто от слов моих, как от камушка, брошенного в стоячий пруд, рябью разошлось потрясенное молчание.

Минос усмехнулся.

– Ты уплывешь с ним послезавтра.

Тогда я снова открыла рот. Щеки мои потеплели. Потом загорелись. Слова уже обретали форму – их нельзя было говорить, но и удержать нельзя.

Но прежде чем с моих губ сорвалось непоправимое, кто-то потянул меня за рукав.

Отважная малышка Федра все-таки пошла за мной. Наши глаза встретились, она слегка мотнула головой, и несказанные слова растаяли.

Да и какими словами могла я заставить его слушать? Заставить его повернуться, оторваться вдруг от важных забот – что делается при дворе да как крестьян держать в узде, – от бесконечно роившихся в его холодной голове подсчетов, что выбрать, что принесет ему наибольшую пользу – медь, золото, а то и чей-нибудь страх, такой прекрасный, безысходный, удушающий, – оторваться и посмотреть наконец на меня, разглядеть как следует, может быть, впервые? Я вспомнила его улыбку в то леденящее, жуткое утро у конюшен, разливавшуюся по лицу, как сливки, и содрогнулась.

Корабль Кинира скоро уплывет – подальше отсюда, подальше от Лабиринта. И от Миноса.

Вскипевшая, клокочущая ненависть уже опалила горло, но я проглотила ее. Представила свое лицо бесстрастным, гладким, как у мраморного изваяния, глаза – стеклянными, пустыми, как у Пасифаи. Посмотрела на Миноса без всякого выражения. В ответ получила суровый кивок.

Федра вывела меня из зала, я послушно шла за ней, не разбирая дороги, пока мы не остановились и ее теплая ладонь не выскользнула из моей. Тогда я тоскливо огляделась. Мы вышли в тот самый дворик, где так беспечно болтали однажды о мужьях и не представляя, что старый или некрасивый супруг – еще не самое страшное. Федра молчала. Может, понимала, что нечего тут сказать, но догадывалась, надеюсь, как утешает ее присутствие. Не в последний ли раз стоим мы тут вот так, вдвоем?

Мы смотрели на море. Поглощенная своими мыслями, я далеко не сразу поняла, что Федра настойчиво сжимает мою руку и зовет меня.

– Смотри, Ариадна, корабль из Афин!

Глянув вниз, где раскинулась под обрывом просторная бухта, я поняла, что завладело вниманием Федры и вывело ее из нашего общего уныния. К пристани подошел огромный корабль под черными парусами. И сестра не ошиблась – похоже, и правда прибыли заложники, присланные в этом году.

– Никогда их толком не видела, – сказала я.

– Потому что убегаешь все время, – ответила она.

Так и было. Уже две жатвы минуло, дважды корабль с четырнадцатью заплаканными детьми Афин на борту причаливал к нашим берегам – и оба раза я пряталась в самых дальних покоях дворца. Лишь мельком видела бледные лица, искаженные ужасом. Заслышав издалека, как заложники грохочут цепями, убегала как можно дальше. А когда отец все же заставлял меня выйти, желая выставить своих дочерей напоказ, похвастать собственной удачей, – смотрела в одну точку, прямо перед собой. Не позволяла себе заглянуть заложникам в глаза – вообразить не могла, что там увижу.

Но теперь я смотрела на них. Потому, наверное, что понимала: это последняя моя жатва на Крите. Или потому, что бремя трусости, отчаянного нежелания видеть правду свалилось наконец с моих плеч. Завтра я уплыву отсюда – вместе с омерзительным Киниром. Долгие муки – вот моя участь, а юных афинян, которых выводили с палубы на критский берег при свете солнца, согревавшего их в последний раз, ожидала совсем другая. Губы задрожали, но я, превратив лицо в маску, наблюдала за ними дальше.

Заложники жались друг к другу. Спотыкавшихся критские стражники грубо дергали за плечи, ставили на ноги. И посмеивались, отчего во мне закипала бессильная ярость. Разве мало, что они ведут юношей и девушек на смерть? Зачем же обращаться с ними так немилосердно, упиваясь собственной властью и жестокостью?

Девушка, шедшая позади, поскользнулась – то ли оступилась, то ли попробовала повернуть назад в отчаянии, будто могла опять взойти на корабль и вернуться домой, к родителям, – но оказавшийся рядом мужчина подхватил ее. Он был выше других заложников и шире в плечах, и я подумала сначала, что человек этот, наверное, из корабельной команды или послан надзирать за жертвами. Он бережно поднял девушку на ноги, заботливо обнял ее одной рукой, и я обрадовалась – среди жестокости нашлось место и доброте. Кто-то их сопровождает – как хорошо! – хоть одно дружелюбное лицо увидят напоследок. Однако тут я заметила, что и этот человек прикован к цепи, связывавшей всех заложников, и растерялась.

А потом он коротко глянул наверх.

Видеть нас он мог только смутно – солнце уж очень слепило. Но мне показалось, что на мгновение глаза наши встретились. И я вдруг ощутила мимолетное спокойствие, зеленую прохладу – внезапную невозмутимость посреди всеобщего волнения.

А потом афиняне исчезли, скрылись за стенами порта. Я глянула на Федру: заметила ли она его? Лицо сестры исказилось таким же отвращением, какое испытывала я, наблюдая за происходящим.

– Идем!

Я уже хотела ее увести.

– Стой! – Голос Федры звенел, чистый, резкий. – Ариадна, не убегай опять! Третий год уже! – Она схватилась за голову. – Да как мы можем снова это допустить?

Солнце палило, обжигая спину, и перед глазами у меня замельтешили черные пятна.

– Да как мы можем помешать? – возразила я.

– Должен же быть выход.

Смириться с тем, что не все устроено так, как ей хочется, Федра не могла. Но даже ее непреклонная решимость была бессильна перед волей нашего отца.

– Какой? – Слезы подступили к горлу, но я проглотила их, заставила себя успокоиться. – Как помешать тому, чего хочет Минос?

– Должен быть выход, – повторила она, однако я слышала, что и ее уверенность пошатнулась.

– Пойдем, Федра. Третий год пошел, и до сих пор никто не придумал способа это предотвратить. Не в наших силах изменить их судьбу, как и свою собственную.

Она мотнула головой, но ничего не сказала. Дернув плечом, сбросила мою руку и зашагала прочь одна. Устало вздохнув, я собралась уже идти за ней.

Но напоследок еще раз глянула за край обрыва. Понимала, что они ушли, но все равно не удержалась и посмотрела.

Его холодный зеленый взгляд. Как внезапный толчок ледяной волны, которая выбивает из-под ног морское дно, и ты вдруг понимаешь, что далеко уже заплыл, на большую глубину.

Глава 4

Время жатвы настало в третий раз, и теперь просто забыть об этом я не могла. Отец хотел показать Киниру, своему предполагаемому зятю, дочь-царевну во всей красе. Каждый год, когда привозили заложников, на Крите проводились поминальные игры в честь Андрогея, и в этот раз мне предстояло на них присутствовать. Прятаться в укромном уголке больше не дозволялось. Федра, хоть была меня намного младше, уговорила отца пустить и ее тоже. Служанка водрузила мне на голову сверкающую корону, лодыжки обмотала ремешками серебристых сандалий и облачила меня в ярко-синюю ткань, водой струившуюся меж пальцев. Но этот красивый наряд, казалось, мне совсем не подходил, и представляя, сколько взглядов он привлечет, я заранее поеживалась. На меня и без того столько уже глазели, столько судачили обо мне – на всю жизнь хватило. Словом, к своему месту у самой арены я не плыла, а шла спотыкаясь – без изящества, подобающего царевне, без величавости, с какой держалась, бывало, Пасифая, являясь на торжества.

Кинир, разумеется, уже ждал меня, полулежал на кипе подушек, приготовленных ради его удобства. Рядом стоял кувшин с вином, откуда он, наверное, не раз успел отхлебнуть, оттого и лицо побагровело. Я замялась, посмотрела в сторону Миноса, который стоял на возвышении в самом центре, собираясь объявить начало игр. И засиял от удовольствия, как начищенная монета, заметив, что мне неловко. Тогда ноги мои пошли сами. Нет уж, не порадую его, оступившись, не дам насладиться, увидев, насколько все это мне противно. Кинир сладострастно ухмыльнулся, когда я, одеревенелая, села рядом.

Свирепое полуденное солнце полыхало над землей, и я возблагодарила защищавший меня навес. Я с трудом различала, что происходит, – так слепил его золотой блеск, но тут гул голосов на зрительских трибунах смолк, послышался испуганный храп и мычание – это вывели украшенного гирляндами быка. Сначала он в ужасе вращал большими круглыми глазами и порывался бежать, но, когда приблизился к алтарю, на него снизошло кроткое умиротворение. Я наблюдала такое не раз – как животное смиренно тупеет и спокойно встречает погибель. Бык не видел еще спрятанного лезвия, но будто знал, что кровь его прольется во славу богов, и, может, такая достойная смерть казалась ему наградой. А может, и нет. Как бы там ни было, он покорно и безмятежно шагнул вперед, и обряд совершился – в гладкую белую шею вонзился нож. Кровь, хлынув на алтарь, блеснула на солнце. Мы почтили богов, и теперь они благосклонно взирали на наше празднество. Бык уронил величавую голову. Густой ручей рубиновой крови стекал по камням, а над ним алели ленты, обвивавшие бычьи рога.

На мгновение мне представилось, как Минотавр расхаживает по своей темнице, не видя солнечного света, всегда один, кроме единственного дня в году, и день этот – завтра, потом представился Андрогей – его статная фигура помнилась смутно – моя плоть и кровь, а на самом-то деле незнакомец, поднятый на рога другим быком. Братья. Их трагические судьбы привели сюда нас всех – и толпу зрителей, и безропотную жертву, убитую на наших глазах. И несчастных, которые примут смерть завтра, во тьме – их разорвет на куски свирепый, бесчувственный зверь – когда-то я надеялась его приручить.

Игры начались. Мужчины состязались в скорости – бегом и на колесницах, метали копья и диски, боролись на кулаках. А солнце все палило. По вискам состязавшихся струился пот. И по моей спине скатилась капля. Я пошевелилась: как неудобно, скорей бы все это кончилось! Кинир, сидевший сбоку от меня, пил вино и издавал одобрительные возгласы, положив тяжелую влажную руку мне на бедро. Я скрежетала зубами, глотая оскорбление, пробовала отодвинуться, но его пальцы сжимались лишь крепче. Сидевшая с другой стороны Федра была в полном восторге.

– И долго это будет продолжаться? – пробормотала я.

Федра в мое равнодушие поверить не могла.

– Ариадна, да мы в жизни ничего увлекательней не видели!

Она укоризненно тряхнула белокурой головкой.

А мне так хотелось побыть одной на танцевальной площадке, втоптать все свои печали в ее деревянную гладь. Только это стерло бы мысль о завтрашнем дне, когда пустынный Лабиринт оживят совсем ненадолго погоня, крики, треск плоти, сдираемой с костей. О корабле, на который мне предстоит взойти потом, о жизни, что ждет меня за морем, на Кипре. Я сглотнула и заставила себя смотреть на арену – хоть так отвлекусь от этих мрачных картин.

На солнце набежало облачко, и я, все наконец разглядев, спросила:

– А кто это?

До сих пор среди состязавшихся я узнавала только критян – по большей части цвет нашей молодежи, – каждый стремился к первенству, расталкивая других. Но юноша, вышедший на площадку для кулачного боя теперь, был мне неизвестен. Хотя… Я подалась вперед, вгляделась в лицо незнакомца. И поняла, что видела его уже, но где – никак не могла уразуметь.

Высокий, плечистый и сильный, без сомнения, – недаром держится непринужденно, да и мускулы у него такие, что вспоминаются красивейшие мраморные статуи нашего дворца. Шагал он весьма уверенно и твердо – я растерялась даже: вроде бы чужак, а чувствует себя как дома.

– Тесей, царевич из Афин, – шепнула Федра.

Такого быть не могло – в Афинах нас ненавидели, горько и справедливо, так зачем их царевичу соревноваться в наших играх? Но не только поэтому я посмотрела на Федру испытующе – что-то такое прозвучало в ее голосе. Не сводя с царевича глаз, сестра продолжила:

– Он у самого Миноса попросил разрешения участвовать в играх и ради этого на сегодня был освобожден.

Афины. Был освобожден.

– Он что же, данник? – пискнула я, ушам не веря. – Самого царевича доставили в цепях, чтобы мы его тут в жертву принесли? Зачем Афины отправили нам царского сына?

– Он сам вызвался. – На этот раз мечтательность в голосе Федры мне точно не померещилась. – Не допущу, сказал, чтобы дети моих сородичей отправились туда одни, и занял среди них место.

– Глупец! – фыркнул Кинир.

Я подпрыгнула. Почти удалось забыть, что он здесь.

Мгновение мы молча наблюдали за Тесеем, а я постигала сказанное сестрой. И думала: как на такое пойти, где взять смелость? Отвергнуть богатство, желания, власть и в самом расцвете юности отдать жизнь за свой народ. Отправиться сознательно и добровольно в змеиные извивы наших подземелий, стать живым мясом для нашего чудовища. Я уставилась на этого Тесея, будто надеялась, вглядевшись поусерднее, разобрать, какие думы скрывает его невозмутимое лицо. Это маска, разумеется, показное спокойствие, а под ним – бешеная гонка мыслей. Как тут не сходить с ума, понимая, что тебе предстоит, и всего через несколько часов?

А вот, пожалуй, и ответ, решила я, когда появился противник Тесея. Великан Тавр, отцовский военачальник, не человек – глыба. Его ухмыляющееся лицо с приплюснутым жабьим носом было столь же уродливо, сколь прекрасно Тесеево. А по вздутым мускулам, жутковато поблескивавшим от масла, ветвились жилы с веревку толщиной. Весь Крит знал, что Тавр безжалостен, заносчив и не ведает сострадания. Зверь, почти такой же дикий, как мой младший брат, яростно ревевший там, под каменистой землей. Однако же не такой дикий, надо признать, и может быть, Тесей, все взвесив, рассудил, что лучше задохнуться в смертельных объятиях Тавра, здесь, при свете дня, чем отправиться на съедение в угольную черноту подземелья.