Джон Леннон. 1980. Последние дни жизни

В апреле 1976 года при загадочных обстоятельствах скончался Говард Хьюз, пионер авиации и эксцентричный предприниматель. Смерть настигла его на борту частного самолета, когда Хьюз летел из Акапулько, Мексика, в методистскую больницу в Хьюстоне. Трудно сказать, что там произошло, но, возможно, не обошлось без наркотиков. Газеты тут же стали обсуждать под броскими заголовками его бурную жизнь, закончившуюся отшельничеством, а Джон читал газеты. И обнаружил некое сходство между Говардом Хьюзом и собой. В представлении Леннона, разрушительные для Хьюза последние годы жизни стали следствием угасания творческих возможностей некогда новаторски и азартно мыслящего магната. «Он потерял искру», – печально заключил Джон. Ему было знакомо это состояние – никак не получалось заново обрести вдохновение, которое могло бы взбудоражить весь мир, как будоражили шедевры вроде In My Life и Strawberry Fields Fore, когда квартет еще не распался, или сольные жемчужины ранних семидесятых, таких как Instant Karma! (All Shine On), Imagine, и, конечно, нестареющая, любимая Happy Xmas! (War Is Over) (13).

Но как бы там ни было, когда зима 1979 года подарила свой первый снежный поцелуй Нью-Йорку, Джон «вышел на пенсию», горделиво сообщив близким, что впервые в жизни счастливо освободился от ига музыкальных контрактов. Впрочем, было похоже, что любой контракт он бы завалил. Джон утратил вдохновение настолько, что специально старался не слушать последние хиты, звучавшие по радио. Терпеть современную музыкальную сцену было выше его сил. Он обожал регги и с удовольствием слушал некоторые песни в стиле диско, однако «новая волна»[9] порой оказывалась за пределами его понимания, как и шумный, развязный панк с сопутствующим гитарным рифам насилием и зубовным скрежетом текстов песен. Правда, иногда это напоминало дни, проведенные в ливерпульском клубе «Пещера» (Cavern Pub), где они начинали играть, молодые и еще никому не известные.

Хуже всего было то, что иногда Джона физически передергивало от действительно хороших композиций, долетавших до его спальни в «Дакоте». Стоило восхититься какой-нибудь мелодией, он становился все более взвинченным. Почему кто-то другой, а не он это сочинил? За такими переживаниями по пятам шла неизбежная депрессия. Леннон жаловался на неспособность вернуть былые силы, которые всего несколько лет назад позволили записать Whatever Gets You Thru The Night, его первую сольную песню, взлетевшую на вершину в хит-параде, или #9 Dream. Иногда он даже принимался философски рассуждать о своей творческой болезни, утверждая, что, когда вдохновение «больше не посещает, фокус в том, чтобы принять это и не пытаться ничего выдавливать, потому что чем отчаяннее пытаешься, тем неуловимее это чертово вдохновение становится».

Для Джона вдохновение стало не просто неуловимым. Никакого вдохновения явно больше не существовало (14). И пока он находил утешение в регулярных походах по уютным ресторанчикам Верхнего Вест-Сайда, росла подозрительность, он даже пугался поклонников, осаждавших проезд под аркой «Дакоты» в надежде увидеть ставшего затворником битла. Лауреат премии «Тони» актриса Лорен Бэколл прожила в «Дакоте» не одно десятилетие, занимая просторные апартаменты тремя этажами ниже квартиры, в которой поселились Джон и Йоко. Легенду Голливуда чрезвычайно раздражали шатающиеся на улице под окнами дома обожатели Леннона. Жильцы восхищались Бэколл – она велела фанатам не путаться у нее под ногами тем же звучным, строгим голосом, каким записала серию телевизионных рекламных роликов газеты The New York Times. Но поклонников это не испугало. В неодолимом рвении увидеть «живого Леннона» они караулили автомобили Джона и Йоко, в которых пара передвигалась по городу. В редкий удачный день получалось отбиться от орды зевак с фотоаппаратами, если сторожа выпускали пару через укромный служебный вход в подвале с западной стороны дома (15).

Ничто не расстраивало Джона так, как его трапезы в ресторанчиках «У господина Чоу» или «Стейдж Дели», когда он сидел за столиком в глубине зала, думая, что останется инкогнито. Уединение длилось ровно до того момента, пока кто-нибудь из посетителей не набирался отваги встать и подойти к человеку, который просто непременно должен быть битлом Джоном Ленноном. Сердце сразу екало – худшие предчувствия снова подтверждались, и вскоре он уже торопливо расписывался на первой попавшейся салфетке, в надежде, что автографа хватит для того, чтобы ему дали спокойно поесть.

А если не фанаты, то до белого каления доводила рок-н-рольная тусовка. В музыкальной индустрии Нью-Йорк был точкой отсчета, обязательной остановкой на пути всех, кто что-то из себя представлял. Музыканты всех мастей жили в городе, или – богатые путешественники семидесятых во всей своей красе! – заглядывали сюда по дороге в другие края. И для многих упустить встречу с экс-битлом Джоном Ленноном было просто немыслимо. Время от времени получались и приятные встречи, но чаще визиты становились нежеланным вторжением. За несколько лет до этого, в апреле 1976-го, во время паузы в триумфальном туре Пола Маккартни «Крылья над Америкой», Джон и Йоко провели веселый вечер в компании Пола и Линды за просмотром телевизора и воспоминаниями о былых временах. И уже на следующий день Пол снова стоял на пороге квартиры в «Дакоте». Джон потом вспоминал: «Это было время, когда Пол просто объявлялся у нашей двери с гитарой. Я его впускал, конечно, но в конце концов сказал: “Пожалуйста, звони перед тем, как прийти. Сейчас не пятьдесят шестой год и заходить просто так, без предупреждения, уже не очень. Ты просто звякни мне, о’кей?” Он расстроился, но я не имел в виду ничего дурного. Просто я целый день нянчил малыша, и вдруг перед дверью возникает какой-то парень с гитарой». Пол, со своей стороны, вспоминая тот эпизод, считал, что само его присутствие было мучительным для Джона. Он не догадывался, что дело как раз в гитаре, символе его творческого могущества, – Маккартни и его группа Wings в то время царили на вершине чартов, что и обрушилось стрессом на его бывшего соавтора. Хорошо это или плохо, но больше они никогда не встречались (16).

Холодным зимним вечером в декабре 1979 года Джону довелось принимать совершенно другого гостя – тоже из битловского прошлого, но, в отличие от Пола, с этим человеком у него остались невыясненные вопросы. Гостем был Джордж Мартин, с именем которого неразрывно связана история The Beatles. Квартира опустела, не считая его любимых кошек, – Йоко с четырехлетним Шоном и Фреда Симана, личного помощника, в тот вечер дома не было. Джон провел Мартина в свои апартаменты на седьмом этаже. Старше Джона на четырнадцать лет, долговязый и седовласый продюсер прошел вслед за хозяином через ослепительно белую музыкальную комнату, где стоял такой же белый кабинетный рояль «Стейнвей», в самую дальнюю часть квартиры, где находилась просторная семейная кухня-столовая, выходящая окнами во внутренний двор «Дакоты».

Леннону удалось завершить все былые ссоры – мелкие и крупные – с другими битлами, но его ругань с беззлобным по характеру Мартином стала особенно досадной, не говоря уж о том, что, по сути, совершенно неожиданной. У Мартина была хорошая репутация, как человек дружелюбный, он окружил себя множеством союзников, а сколько-нибудь настоящих врагов в мире музыки у него, наверное, и не было. Едва ли это сюрприз, но именно Леннон накалил обстановку, что привело к разладу в их отношениях: десятью годами ранее он публично прошелся по Мартину в едком комментарии на страницах журнала Rolling Stone. Во время интервью Дженну Веннеру, говоря о его заслуге в достижениях четверки, Джон бросил с вызовом: «Я бы хотел послушать музыку Джорджа Мартина. Пожалуйста, сыграйте мне что-нибудь».

Мартин проглотил наживку, вскоре ответив в той же манере, что замечание Джона было «глупым, конечно. Мне обидно за него, я бы сказал, поскольку он, очевидно, шизофреник, в этом смысле. У него, должно быть, расщепление сознания… Он либо так не думает, либо, если он так думает, то не может быть в здравом уме». Сомнения в остроте ума Джона никому не сходили с рук, о чем Мартин прекрасно знал. «В натуре Джона существовала очень привлекательная сторона. Он был очень нежным человеком в душе, – рассказал он однажды. – При этом мог быть очень безжалостным и очень жестоким» (17).

Но в тот вечер, когда на крыши Верхнего Вест-Сайда падал снег, мягкость Джона не знала границ. Очень скоро они «предавались воспоминаниям о прошлых триумфах, как два старпёра», вспоминал потом Мартин. В какой-то момент «я взялся за него по поводу того интервью в Rolling Stone. Я спросил его: “Что это вообще за херня такая была, Джон?” Он ответил: “Я не в себе был, правда же?” И это были все извинения, которые я получил». Но Джорджу и этого было достаточно.

Леннон был в прекрасном расположении духа. Тот непредвиденный визит Мартина дал ему возможность вести себя нормально, притвориться, хотя бы на вечер, что он не стал пленником собственной славы. Через некоторое время продюсер, разбиравшийся в настроениях Джона, осознал: его съедало что-то еще – это уже не имело отношения ни к Маккартни, ни к Мартину. Совсем другое.

Как Мартин рассказывал потом, «Джон вдруг посмотрел на меня. “Знаешь что, Джордж, – сказал он, – будь у меня шанс, я бы записал все, что мы сделали, заново”». Мартин оторопел. «Что? Даже Strawberry Fields Forever? Джон, как всегда, был скор на резкий ответ: “Особенно Strawberry Fields Forever”» (18).

Только позже, когда продюсер уже ушел в ночь, Джон понял горькую истину: его громкие слова, сказанные Мартину, были пустым бахвальством, а его четырехлетняя музыкальная пауза продолжалась не потому, что он так уж хотел сидеть дома и растить маленького сына – эту историю он рассказывал практически всем, кого знал, – а скорее потому, что потерял свою музу. Джон обожал старые мелодии своей группы так же, как любой другой, а может, даже больше, чем самые верные поклонники. Когда он натыкался в телепрограммах на сентиментальные мультфильмы The Beatles из середины шестидесятых, включал звук погромче и получал чистое удовольствие от этой музыки. Нет, Джон совершенно точно знал, что не хотел обидеть старшего товарища или умалить записанные с ним вместе чудесные мелодии.

А вот чего он действительно хотел, так это снова обрести искру. Леннон не закончил с музыкой – даже и не думал. Оказалось, что Дэйв Марш, в конце концов, был не так уж далек от истины. Четвертый год затворничества быстро подходил к концу, и Джон нуждался во вдохновении – в новом знакомстве со своей заблудившейся музой. В самом потаенном уголке его души обитало желание сорвать «Стратокастер» со стены и вдохнуть в свое искусство новую жизнь. Но, как ни силился, сколько ни выжидал подходящего момента в «Дакоте» на пороге нового года – и нового десятилетия, – он не знал, с чего начать. И как вернуться туда, где пустовало его место.

Глава 2

«Дакотцы»

В конце семидесятых столетняя мечта Кларка о космополитичной жизни на краю Центрального парка погрязла в городских проблемах – финансовое благополучие Нью-Йорка таяло, город охватывало болезненное увядание. Началась мрачная эра в жизни крупнейшего в стране мегаполиса, который с 1973 года балансировал на грани банкротства – эпоха, отраженная в печально знаменитых заголовках Daily Mail после того, как президент Форд отказался вытаскивать Нью-Йорк из ямы, предоставив необходимую государственную помощь: «Форд – городу: пропадите пропадом». К 1979-му – шестому году жизни Леннонов в «Дакоте» – Центральный парк стал отражением городской разрухи. Как писал тогда Бирмингем, «кажется, в Центральном парке проросли длинные сорняки апатии и равнодушия, чувство обреченности, чувство беспомощности… Лужайки смешаны с грязью подошвами множества кроссовок. Огромное многообразие полевых цветов, распускавшихся тут, год от года постоянно уменьшается. В порядке вещей стало выкапывать и уносить с собой кусты, растения, цветы. Ветви деревьев отламывают для игры в стикбол, а скульптуры и памятники покрываются граффити»[10](19).

К лету 1979 года вид на Центральный парк из «Дакоты» превратился в настолько жалкое зрелище, что однажды в субботу после полудня группа жильцов посвятила время уборке мусора, накопившегося на западной стороне и внутри каплеобразной части парка, наиболее близкой к «Дакоте». Тянущиеся от тропы для конных прогулок и до статуи американского государственного деятеля Дэниела Вебстера, эти парковые угодья фактически были палисадником для многих «дакотцев». Заглянув в парк в Новый год, Йоко Оно посетовала: «Здесь такое унылое место. – И предложила мужу: – Мы должны подарить траву или еще что-нибудь». А попытки их соседей вернуть себе красивый парковый пейзаж закончились плачевно. Через несколько дней место было замусорено, как прежде, и решимость вычистить парк оказалась погребена под быстро накапливающейся грязью. В ту осень один из соседей Леннонов в ужасе смотрел, как компания, заявившаяся на воскресный пикник, разломала парковую скамейку на дрова для барбекю (20).

Неудивительно, что преступность в те дни не ограничивалась нападениями на общественные скамьи. Джанин Джонс, которая провела в Верхнем Вест-Сайде всю жизнь, вспоминала, что в 1970-х «никто в Манхэттене не жил выше 72-й улицы, если этого можно было избежать. Люди боялись ездить в измалеванном граффити, пропитанном уголовщиной метро, местные жители знали, что надо попасть домой и запереться до наступления темноты, и тогда ты был в безопасности».

В августе 1971 года, незадолго до переезда Леннонов в Нью-Йорк, Кинга Кёртиса ударили ножом перед его домом на Западной 86-й. Двое наркоманов напали на легендарного саксофониста, когда он пытался занести в дом кондиционер. Когда эти двое отказались уступить Кёртису дорогу, завязалась перепалка, которая закончилась смертью музыканта в больнице Рузвельта менее часа спустя.

В марте 1977 года работники телевидения Марк Мануччи и Мэри Ларсен брали здесь интервью у прохожих на улицах. Один мужчина заметил: «В этом районе существуют крайности. Здесь живут крайне богатые и крайне бедные. У вас всегда будут проблемы, когда есть две крайности». Другой сказал: «Здесь все время надо глядеть в оба. Кто-то всегда пытается что-нибудь украсть, ограбить вас, убить вас» (21).

Обозреватель West Side Rag Кэрол Танненхаузер сказала об этом еще лаконичнее, описав Верхний Вест-Сайд той поры как одновременно «сообщество в лучшем смысле этого слова и место, где можно достать наркотики или быть ограбленным». Актер Бен Стиллер, в свою очередь, находил, что здесь сочетались идиллия и опасность. «Я рос в Манхэттене, в Верхнем Вест-Сайде в семидесятых, – вспоминал он, – и жители устраивали на улицах вечеринки для всех; там существовали разные культуры и были заметны последствия Вьетнама, люди верили в День Земли и спасали планету – все это было очень искренне, по-настоящему и как-то переплетено, я думаю». В то же время там бушевали «пожары, беспорядки и серийные убийцы» (22).

И посреди всего этого высилась «Дакота». В те времена «Дакота» выглядела действительно удручающе, покрываясь копотью, – запущенный город красил ее в черное. Обитые медью башни дома пошли разными оттенками зеленого – медь окислялась, потому что годами никто не ударял палец о палец. Нью-Йорк только начинал осознавать, какие беды обрушились на десять с лишним тысяч городских зданий.

Как это часто бывает, шестеренки заскрипели только после трагедии. В мае 1979 года 18-летняя первокурсница Колумбийского университета Грейс Колд погибла на углу 115-й и Бродвея, когда на нее упал кусок каменной кладки, отвалившийся от окна на восьмом этаже. Мэр Нью-Йорка Эд Кох отреагировал на возмущение горожан и в феврале 1980 года подписал местный закон номер 10, обязывающий владельцев зданий регулярно выполнять профилактические работы. Но и тогда было еще очень далеко до нью-йоркского закона номер 11, который установил более строгие регламенты периодической оценки состояния внешних стен и конструкций городских зданий выше шести этажей. Чтобы избежать растущих штрафов и даже вероятного тюремного срока, владельцы домов начали исполнять требования закона, ремонтируя кирпичные стены и трескающуюся кладку, а также регулярно очищая фасады, чтобы порадовать глаз критически настроенного инспектора.

Но ремонтные работы в районе были тогда лишь крохотной частью лечения тяжелой болезни города. Десятилетиями Верхнему Вест-Сайду мешали распространенные здесь нравы и представления. Амстердам-авеню, всего в двух кварталах к западу от «Дакоты», была негласной границей. Джим Райан, который рос здесь в шестидесятых-семидесятых годах, вспоминает, что тогда люди проводили свою жизнь более или менее рядом со своими домами. Райан рассказывает, что «в то время вдоль Амстердам-авеню проходила невидимая линия. Народ на востоке оставался в своем районе, выбираясь к Центральному парку и Коламбус-авеню, народ с запада занимался делами на Бродвее, а отдыхал в парке Риверсайд» (23).

Верхний Вест-Сайд еще более страдал от всепроникающей вражды со своим вековым неприятелем – Верхним Ист-Сайдом. Историк The Beatles Сюзан Ратишер считает, что это противостояние родилось из классовой неприязни и социальной напряженности. «Верхний Вест-Сайд – это больше рабочий класс, а Ист-Сайд был больше районом потомственных богачей, – вспоминала она. – В Верхнем Вест-Сайд была богема, были социалисты и “красные подгузники” – симпатизирующие левым детки богатых родителей, которые или состояли в доморощенной коммунистической партии, или сочувствовали ее социополитическим целям». Художник Роберт Морган, владелец квартиры в жилом комплексе «Маджестик», прямо напротив «Дакоты», выразился определеннее: «Верхний Вест-Сайд стал альтернативой для людей, которые не хотели платить вдвое больше, чтобы жить в Ист-Сайде. Верхний Вест-Сайд был шиком для художественных натур, которые особо не разбирались в отличиях и не интересовались модными магазинами на другой стороне парка».

В те годы социоэкономические различия были не просто косметическими, но отражались на качестве жизни людей и их способности поддерживать это качество. Если речь шла о здравоохранении, жители Верхнего Ист-Сайда пользовались доступом к «Нью-Йорк Пресбитериан» – одной из лучших больниц в мире, а вестсайдцам оставалось иметь дело с устаревшей районной лечебницей Рузвельта (24).

Даже такой сравнительно новый обитатель Верхнего Вест-Сайда, как Джон Леннон, как правило, ограничивал свои походы в восточном направлении, за пределы Амстердам-авеню, хотя его художественные и политические пристрастия явно клонились влево. Правда, дело тут не в хронической вражде западного и восточного районов, по сути, ничего не значившей для Леннона. Если его передвижения и ограничивались сравнительно небольшой территорией вокруг «Дакоты», значение тут имела прежде всего элементарная географическая доступность, а не обособленность, продиктованная «внутренней политикой» района. Самым больным вопросом для Леннона были назойливые фанаты группы, особенно те, что стояли лагерем рядом с «Дакотой» или, что еще хуже, пытались заговорить зубы и прорваться внутрь.

Всего лишь в свой третий день работы на Леннонов, Фред Симан столкнулся с этим лично, когда зашел с Джоном в арку после езды по магазинам. Едва они свернули в нее, какая-то девочка-подросток крикнула: «Привет, Джон! Хочешь оттянуться?» Явно смущенный этой выходкой, Леннон поспешил скрыться в здании, позже рассказав Фреду, на что готовы поклонники, чтобы навести мосты: «Они будут пытаться подлизываться к тебе, давать тебе взятки или даже трахнуться с тобой, чтобы добраться до меня. Не поддавайся» (25).

Двадцатисемилетний Симан начал работать у Джона и Йоко в феврале 1979 года. Легкий в общении племянник Нормана и Хелен Симан был отличным выбором на роль персонального помощника четы. В конце концов, Симаны много лет дружили с ними, без устали действуя от имени Леннона в его иммиграционной борьбе в середине семидесятых. Джон и Йоко инстинктивно доверяли Норману и Хелен. В шестидесятых Норман, независимый убежденный коммунист из Верхнего Вест-Сайда, занимался продвижением художественных работ Йоко, при этом работая не покладая рук в интересах других нишевых артистов из его художественной «конюшни», в том числе бывшей соседки Йоко Шарлотт Мурман, которая под управлением Нормана добилась известности на авангардной сцене, как «обнаженная виолончелистка».

Жена Нормана Хелен – они прожили в браке почти 30 лет – была няней Шона. А к Фреду Симану Джон проникся почти сразу. Недавний выпускник Городского колледжа Нью-Йорка, он писал музыкальные обзоры для студенческой газеты. Джон испытал явное облегчение, узнав, что Фред занимался джазовой критикой, а значит, не был очередным фанатом группы, пытавшимся пробиться в их окружение. Прежде чем Фред получил свою должность, Йоко удостоверилась в том, что карты его судьбы изучены – большинство решений она принимала, основываясь на астрологических и нумерологических изысканиях. Ее астролог заключил, что Фред и Джон хорошо поладят между собой, ибо день рождения Фреда приходился на следующий день после дня рождения музыканта – у Джона 9 октября, а у Фреда 10 октября. Вскоре Симана наняли. За свою работу он получал $175 в неделю. Хотя его зарплата могла показаться ничтожной даже по меркам конца семидесятых, работа на Леннонов, без преувеличения, в один день изменила жизнь парня (26).

Как и многих из тех, кому довелось попасть в ближайший круг знаменитой пары, Фреда поражало, насколько разными оказались Джон и Йоко – и по характеру, и по личной истории. Действительно, они во многом были хрестоматийным образцом двух противоположностей. Младше Йоко на семь лет, Джон родился в Ливерпуле в 1940 году, в рабочей семье Джулии и Фредди Леннонов. Его отец был моряком торгового флота. Довольно скоро Джулия, все еще замужняя, во время очередного долгого отсутствия супруга сошлась с Джоном Дайкинсом. Тот работал сомелье. Испытывающая отвращение к поведению сестры и полная решимости правильно воспитать племянника, Мими и ее муж, молочник Джордж Смит забрали Джона под свою опеку – он вырос в «Мендипсе», деревянном оштукатуренном доме на две семьи, стоявшем на Менлов-авеню поблизости от Пенни Лейн, как раз напротив поля для гольфа Аллертон.

После безвременной кончины Джорджа в 1955 году Мими, чтобы сводить концы с концами, брала в дом постояльцев. Джон в тот момент учился в старшей школе «Куорри Бэнк». Для юноши большим ударом стала случайная гибель Джулии в июле 1958 года, вскоре после того, как она снова появилась в его жизни. Любознательный, тяготевший к учению Джон скатился в депрессию, провально сдал выпускные экзамены, но все же смог поступить в ливерпульский Колледж искусств, где встретил свою первую жену Синтию Пауэлл.

В то время как Джон, на гребне волны битломании 1960-х, вместе с другими членами четверки записывал десятки хитов, возглавлявших чарты, и выпускал один эпохальный альбом за другим – от Rubber Soul (1965) и Revolver (1966) до Sgt. Pepper‘s Lonely Hearts Club Band (1967), The Beatles (ставший известным как White Album – «Белый альбом»; 1968) и Abbey Road (1969), – Йоко пыталась оставить след в нью-йоркском авангарде, что было, во всех смыслах, очень далеко от безбедных лет ее детства и юности на родине в Японии. Она родилась в японской Сайтаме 18 февраля 1933 года. Ее родители – Исоко Ясуда, наследница большого состояния, и банкир Эйсуке Оно – в свои юные годы он собирался стать пианистом классической школы. Старший ребенок в семье, Йоко, чье имя значит «дитя океана», училась в элитной академии Гакусин. В послевоенные годы семья Йоко эмигрировала в Скарсдейл, штат Нью-Йорк, где она продолжила образование в колледже Сары Лоренс.

В этот период Йоко окунулась в жизнь богемных художников и писателей и бросила колледж на третьем курсе. После неудачного брака с композитором Тоси Итиянаги начались ее долгие отношения с радикальным американским композитором Ла Монте Янгом, который ввел ее в художественный мир Нью-Йорка – она познакомилась с композитором Джоном Кейджем и многими влиятельными фигурами. В 1962 году родители вывезли Йоко обратно в Японию, но она познакомилась с джазовым музыкантом и кинопродюсером Тони Коксом и в ноябре вышла за него замуж, причем, не позаботившись для начала развестись с Тоши. Ее юристы, которым нужно было как-то размотать возникший из-за этого клубок проблем с законом, в марте 1963 года посоветовали ей аннулировать брак с Тони.

Они поженились повторно в июне 1963 года, 8 августа того же года у пары родилась дочь Кёко. После ее рождения семейная жизнь пары начала стремительно разваливаться. Годы спустя Тони похитит дочь во время суда с Оно, определяющего, с кем останется ребенок. Кокс доказывал, что Йоко не может справляться с материнскими обязанностями, поскольку она – сидевшая на героине наркоманка. В дальнейшем бывший муж и дочь исчезли из жизни Оно, присоединившись к культу, известному под названием «Церковь живого мира». Йоко не видела дочь со дня секретного визита на Майорку в 1971-м. В середине шестидесятых, после того как она успешно утвердила себя в группе художников-дадаистов «Флюксус» (от лат. «поток жизни»), Йоко начала демонстрировать свои перформансы – такие работы, как «Отрежь кусочек», когда она сидела на сцене, а зрители подходили и отрезали ножницами кусочки ее одежды до тех пор, пока она не оставалась голой. Летом 1966 года Йоко уехала из Нью-Йорка, чтобы поучаствовать в симпозиуме «Уничтожение в искусстве», международном конгрессе, который «Флюксус» проводила в Лондоне. Вскоре она уже развлекалась в шумной компании таких же неформалов, частенько захаживавших в галерею «Индика». Именно там 9 ноября 1966 года она встретилась с битлом Ленноном.