Среда Воскресения

Сам он собирался от неё бежать. А вот его сердце (находясь в гостиной) сказало женщине:

– Я хочу уехать. Мне должно уехать.

Причем – сердце понимало, что никуда от женщины не денется.

А вот «бессердечный» Илия Дон Кехана (из своей прихожей) прекрасно слышал происходящее. Поэтому – ему была прекрасно видна её снисходительная улыбка (причём – к его сердцу в её плаще она всё ещё не оборачивалась); улыбка – с которой она, отвечая сердцу в плаще, произнесла:

– В Москву, где люди стреляют друг в друга? Обязательно уедешь, как может быть злая Москва без тебя? Но только завтра, сегодня я не могу без тебя.

После чего продолжила читать его будущий текст:

Я, с тобой на земле задержавшись,

Тете буду как светлый прибой!

Ты, со мной на земле задержавшись,

Будешь мне голубой горизонт.

Женщина не ведала, что творила. Женщина читала и сама заслушалась своим чтением, и даже поверила в такое свое будущее: что именно так для нее повернулась ее плоскость птолемеева глобуса! Но с Идальго всё обстояло иначе: сейчас одна его жизнь (сердце в плаще) слушала текст, в то время как его настоящая жизнь разулась (стала нагой и легкой) и продолжила за женщину.

Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:

Когда бьется о волны ладья,

Лишь кажется море просторным.

Но причина подобного шторма

В величинах огромных и малых:

Человек всегда больше толпы.

Он лишь кажется мерой вещей,

Но он мера вещей небывалых!

Когда бесится море людья.

Когда бьется о волны ладья.

Ибо тесно огромному в малом.

Мы спокойны в своем небывалом.

Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но – всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем – особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.

И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени – словно бы не было!

Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра – даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть – ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть – настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но – идешь меж всех мгновений.

Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем – вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.

Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира – его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему – он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено… И ведь как красиво могло получиться!

Кар-р!

Еще темно, еще покой-зерно

В прохладных закромах -

Не переиграно на белое вино!

И душу я не рву… Душа мне как рубаха,

Как тело есть рубаха для души!

А что же далее? Во что оденем тело?

Что будем рвать на звезды и гроши?

Ведь я не человек, нагое дело -

Нагая функция, и без меня пусты

Все одеяния жестокой простоты!

Я центр круга, вкруг меня душа

Танцует хороводами, вещами:

Высотами, глубинами, святыми

Пророками и Богом, и Россией…

Но знаю, что во мраке бытия

Есть ты, и вкруг тебя танцую я.

Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше – нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя – как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив – любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении… кар-р!

и все это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.

Итак – всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию. Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.

Что тоже оказывается не совсем простым делом.

Ведь как так вышло, что – проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле – по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.

Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть – стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!

Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе – самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но – был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.

Казалось бы – только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.

Сойти с ума и выйти из души:

Оставить свою внутреннюю жизнь!

И поменять ее на вещество

И внешность – стать другое существо…

И осознать свою бездушность!

И вот я пуст: вокруг меня лишь сущность…

Вот я безумен и сошел с ума

В долину, где растут деревья смысла -

По ней рекой течет мое сознание!

В надежде, что я мимо проплыву,

На берегу стоят пустые мысли

И ждут, чтобы начать формирование…

Сойти с ума и выйти из души,

И принести во внешний мир предание

О том, что он внутри моих миров!

Все для того, чтоб ты в нем огляделась

И у моих костров согрелась.

Затем, верно, и понадобилось Старику явление посторонней (и в то же время – любимой) его пророку женщины в его Божьем Царстве: чтобы разделить Илию! Теперь нам остается только поверить, что весь товарообмен (маска на маску) между человеком и миром так и происходит – во благо наивозможного мира.

Нам остается только поверить, что Илия оставил свое сердце женщине во благо женщины, а не для-ради собственного душевного комфорта; но – не место и не время ему сейчас лгать себе! Ведь он действительно нищ духом и наг ступнями: ведь он разулся перед дорогой.

Теперь он может уезжать, ничуть женщину не оставив, но и с собой не взяв. Это было удивительно… Кар-р!

Дальнейшая история мира будет ещё удивительней и поучительней: мы будем заучивать ее снова и снова, каждый раз переиначивая. Ведь любая история моего мира заключена в том, что душу продать невозможно; но – в то же самое время она (именно что – невозможно) продается!

Ведь если бы было – возможно, то никакого мира (причем – не только в душе) не было бы вовсе!Причём – не было бы очень давно и с самого начала. Поскольку души «закончились» бы почти сразу после грехопадения Адама и Евы.

Вот и мы вернемся (не к началу, но к разговору об именах); впрочем, зачем возвращаться? Времени нет, и мы никуда от разговора не уходили, и время прыгнуло чуть назад, и Идальго ещё и ещё раз вопросил её о её красоте (возопил – и оставшись, и расставаясь):

– Как ты думаешь, тебя зовут на самом деле? – он спрашивал о слове, которым собирался её красоту именовать.

Ключевым здесь было слово «думаешь»… Кар-р!

Вот и Идальго думал – выйти в мир, вот и женщина думала – заступить ему дорогу, но сама отворила ему дверь. Вот мужчина сам вручил ей ключ от любых его дверей, и если бы не дальнейшая нелепица с обуваниями и разуваниями, всё проис-ходящее выглядело бы весьма стройным. Но женщина не обратила внимания на эту нелепицу!

Вместо этого (заменяя одно место другим) она сразу же охарактеризовала его затею и мироформированием:

– Хочешь броситься из огня да в полынью?

На что он ей ответил:

– Я буду звать тебя Домреми.

Она не удивилась. Она опять не обратила внимания. Вместо этого она сказала:

– Позволишь войти?

После чего (словно бы припомнив, каким – в прошлый раз – уже было ее восшествие) она чудом прошла меж имен Илии Дона Кехана, в то время как Идальго не замечал, что продолжает стоять одной ногой на земле, а другой – на небе… Поэтому он стал говорить слова и задавать вопросы:

– Как ты здесь оказалась? Ко мне в пригород сейчас никак не добраться.

Она не ответила. Стоя на одной ноге, он продолжал лепетать:

– Перерыв в расписании электропоездов.

Ты нелеп и прекрасен, – сказала она.

– Жанна из деревушки Домреми. Спасительница своего государства и своего народа.

Она как не слышала. Показалось – её слова «нелеп и прекрасен» оказались столь долгими и громкими, что заглушали в ней тонкость его «подмены» – спасения государства и народа; она не хотела жертвовать своим счастьем для спасения абстрактного «народа» – нам тогда почти объяснили, что народ наш нелеп и не прекрасен.

Она, разумеется, не полагала своё решение глобальным. Но её целеполагание не имело значения. Он решил и не заметил, что (на деле) она признавалась в своей зависимости от него.

– Я сорвалась с работы, – сказала она. – Взяла попутку. Заплатила сто тысяч (тогда еще не аннулировали нули) казенных денег (она была мелким чиновником, но суммами располагала), теперь ты мой должник.

Она имела в виду, что ради него пошла на должностное преступление!

Ещё она имела в виду, что он как бы (и куда бы) ни собирается – всё это напрасно, и из пригорода Санкт-Ленинграда (а не только из Первонепристойной) никакой выдачи нет, ведь давно сказано: оставь надежду всяк, обретший Божье Царство.

Она говорила (чистой Воды) правду; но – он все еще продолжал и продолжал стоять на одной ноге! До тех самых пор, пока это не стало совсем уж невозможно… Кар-р!

Она говорила чистой Воды правду; но – совсем не о том.

Поэтому – Илия Дон Кехана (наконец-то) встал на обе ноги и не стал говорить женщине, что железнодорожный перерыв заканчивается через пятнадцать минут, и что поезда вот-вот появятся, и что времени у него ровно столько, чтобы добежать до станции… Ведь вообще – не затем говорят (что-либо), чтобы все было досказано!

– Что-то толкнуло меня, я сорвалась с работы, взяла частника и примчалась к тебе, – сказала она очень нужные и очень бесполезные слова, после которых пришла пора неизбежных слов, беспощадность которых она не понимала:

– Встань на обе ноги! – сказала она, не обернувшись.

Он неслышно хмыкнул. Она (не оборачиваясь) догадалась:

– Впрочем, ты уже встал! Теперь сними свой нелепый ботинок, проводи меня в гостиную, и опять и опять мы будем говорить все то, о чем не договорили вчера, – так она предложила ему определиться с какой-нибудь из опор (на небо и землю); а ведь он – определился, раздвоившись (лукавый, двуликий, трусоватый – так он о себе думал)… Кар-р!

А ведь он (всего лишь) прочно встал на ноги и молча изменил реальность, и у него получилось; но – она так и не увидела его – уже без «влюблённого в неё» сердца в его груди. Теперь он был за спиной своего сердца: его сердце (в её плаще) словно бы заслоняло его своей бьющейся грудью, и она не могла ничего с ним поделать.

И лишь когда он убедился, что так все и есть, он сказал слова, которых она уже не услышала:

– Мне надо торопиться!

Потом он эти слова повторил – уже для них двоих; разве что повторил ещё более молча (и уже намного больнее, нежели просто – молча) и ещё более беспокойно:

– Поторопитесь, мне надо как можно скорей вас оставить.

Но она опять услышала совсем другое уже «прошлое», произнесенное с «прошлым» благоговением:

– Я буду называть тебя Домреми!

Хорошо, называй, мне нравятся твои именования, – она не понимала, что говорила, но – слово произнесла очень точное. И вот только тогда ещё больнее и еще молчаливей (а было ли это возможно?) его сердце окрепло меж ними; но – она уже не помнила, как отвернулась и сбросила на сердце изящный плащ.

Как создала себе идеальную любовь.

Ведь её плащ – ещё только опускался на сердце, но – уже принимал все его биения, становился именно таким обликом Идальго, какой был жизненно необходим его любимой. Таким образом все уладилось: женщина получила любовника и собеседника! А мужчина выпутался из выбора обуви и остался как есть один: нагим и легконогим.

Если раньше мне (стороннему автору этой истории) показалось (или – могло бы показаться), что Илия Дон Кехана был способен отправиться в путь только лишь в чьей-либо обуви или в чьем-либо облике искусственного лица (например, безумного римского императора), то теперь и мне была явлена очевидность: Илия Дон Кехана должен пере-ступать только нагой душой.

Что он и сделал: босиком бросился к двери!

Бросился – как бросаются из окна, но – уже безо всякой без оглядки на женщину и ее любовника (другого Идальго, то есть – своего сердца в её плаще), причём – уже через пять минут он оказался на железнодорожной платформе и немедленно был подобран (окончательно забран с земли) подскочившей электричкой.

Которая – унесла его в Санкт-Ленинград за сестерциями, потребными на экспедицию в кровавую и лживую Москву образца девяносто третьего года; то есть – в Первонепристойную столицу всего моего мироздания… Кар-р!

Сколько у нас у всех есть образцов (о'бразов или даже образо'в) кровавой и лживой Москвы? Нет ответа!

А сколько у нас у всех наших любимых женщин? Нет ответа!

Но с женщиной по имени Домреми (другой, но – почти такой же, как Жанна Санкт-Ленинградская) мы ещё встретимся, причём – произойдет это либо в удивительный день майских беспорядков две тысячи двенадцатого года (или августовских девяносто первого, или октябрьских девяносто третьего), имевших место произойти все там же, в Первонепристойной столице…

Либо просто встретимся – если я захочу подставить своё сердце под её плащик (халатик, тунику, сари, кимоно или даже чадру); согласитесь: «И море, и Гомер – всё движется любовью.» – ведь даже для того, чтобы мой пророк отправился исполнять поручение Старика (кар-р!), ему пришлось сбежать от женщины – частью своей неделимой сути.

А когда эта встреча произойдёт? А вот явит ли уже себя Илия дон Кехана в полной силе версификатора мира? А вот будет это явление несколько раньшим или несколько позжим всего вышеописанного?

Не суть важно, ведь времени не существует. А что же тогда существует в мире?

Только разговор на равных – никак иначе. Всего прочего нет вовсе.

Ведь как одна Стихия не может быть без других Стихий, так и один человек не может стать её воплощением без помощи других ипостасей Стихии. Их немного: человеческие воплощения Воздуха, Земли, Воды и Огня, если их принимать без визуальных спецэфектов, оказываются весьма хрупкими и недолговечными.

Только время (или Время – тоже Стихия, кровосмешенная с прочими и кромешная?) показывает функциональность каждого отдельного человека (да и был ли это человек?); только реакция среды (не только Воды, но и прочих) показывает истинный масштаб того ничтожного атома, затерянного в бездне прочих корпускул.

Только разговор на равных делает этот «атом» (ординарную особь из homo sum) частью того «себя самого», который – наивозможен. Поэтому – пока Идальго (причем – босиком, чего никто из встречных не замечает; причем – совершенно не обмораживая ступней) пере-бирается из пригорода Царства Божьего в город-герой Москву.

А пока он перебирается, я расскажу о таком общении. Я расскажу о первой встрече Стихии Воды с другими Стихиями.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.