Равнобесие

Потому выслушаю христианина, объясняющего и развенчивающего не только божественность богов и мою (императора) божественность:

«Не осмеливаясь отрицать, что ваши боги были людьми, вы решились утверждать, что они стали богами по смерти. Посмотрим, какие могли быть тому причины. Прежде всего нужно допустить существование верховного бога, который бы мог сообщать божественность людям. Ведь не могли же бы получить божественность те, которые не имели ее, и никто не мог бы им дать ее, кроме того, кому она собственно принадлежит. Итак, если есть существо, способное делать людей богами, я перехожу к разбору причин, которые оно могло иметь для сообщения людям божественности. Я не нахожу других к тому причин, кроме услуг, в которых бы этот великий бог имел надобность от их содействия. Но, во-первых, неприлично, чтобы он имел нужду в помощи другого и, притом, умершего; приличнее было бы с самого начала создать (себе в помощники) какого-нибудь другого бога. А затем я не вижу даже надобности в существовании этого нового бога. Не может быть несовершенным то существо, которое все сотворило, и не может оно нуждаться в помощи Сатурна и его потомства. Но вы находите другую причину, полагая, что божественность дается в награду за заслуги. Итак, я хочу рассмотреть заслуги ваших богов: достойны ли они быть вознесенными на небо, или быть низвергутыми в тартар. Туда обыкновенно низвергаются нечестивые, делающие кровосмешение с матерями и сестрами, прелюбодеи, обольстители девиц, мужеложники, убийцы, воры, грабители и все те, которые походят на кого-нибудь из ваших богов, из которых вы не можете выставить ни одного, свободного от преступлений и порока, если только не отвергнете его человеческого происхождения. Допустим, что они были честные, хорошие, безупречные люди. Однако же, сколько вы оставили в аду людей, которые превосходнее их, каковы Сократ по своей мудрости, Аристид по своему правосудию, Фемистокл по своей храбрости. Верховный бог ваш, зная наперед, что будут эти лучшие, достойнейшие люди, должен бы дождаться их, чтобы принять их в число богов (гл. 11).»(Квинт Септимий Флоренс Туртуллиан родился (приблизительно в 150-160 г.) в африканском городе Карфагене от языческих родителей.)

Он же сказал, что душа человеческая по природе своей христианка. Что я (маленький бог) могу противопоставить подобному посылу Бога? Ничего, кроме долга.

К вопросу о долге. Из орфических гимнов моим убийцам следовало бы исполнить этот:

ДИКЕ (фимиам, ладан)

Око всевидящей Дики пою, сияющей видом,

Дики, что, сидя близ трона священного Зевса-владыки,

С высей небес наблюдает людей многовидное племя,

Должным карает судом нечестивцев, закон преступивших,

Все беззаконное к правде ведет, блюдя справедливость,

Зримо ей все, что незримо питается мыслями злыми,

Ведомо все, что желают свершить нечестивые люди.

Дика, единственно ты, напав, воздаешь по заслугам,

Враг всем попрателям прав и друг для всех справедливых.

Ныне, богиня, по праву ценя наши чистые мысли,

Дай, чтоб шли в нашей жизни лишь дни, что ниспосланы свыше! – но что не прозвучало, то не прозвучало, оставим эту музы'ку Боэцию и его небесным сферам.

К вопросу о долге. На следующий день были ристания. То были первые бои гладиаторов, которые я смотрел после длительного перерыва. Казалось, они должны были поглотить моё внимание. Однако я постепенно приходил в некоторое замешательство. Зрелище (не смотря на его блестящую организацию и красочное оформление) представлялось мне пустым и (оттого) даже внешне – блеклым.

Так, должно быть, представлялся Великий Египет бедному рабу Иосифу (кстати, проданному в рабство собственными гордыми и завистливыми братьями – верными иудеями, будущими отцами-основателями каждый своего колена израилева): Вся эта роскошная и глубокая культура виделась ему поверхностной мишурой резьбы, прикрывающей саркофаг с мумией… Таким же поверхностным виделся мне нынешний цирк!

Конечно же, я не ошибался. Даже зная, насколько важны такие мероприятия для благосостояния города и даже самого его существования. И всё-таки повторю: Зрелище мне представлялось не то что пустым. Пустота была заполнена останками людей, у которых не было будущей жизни.

Происходящее на арене не было мне интересно! Просто потому, что у меня не былоЭ нет и никогда не будет интереса к чему-либо, у чего нет будущего. Но не потому, что я не мог бы почувствовать симпатии к кому-либо из сражавшихся, ибо чувствовал всепоглощающую симпатию к Риму. Сам по себе Рим (макрокосм, мой макро и микро-миР), как город-государство, основанное воинами, зиждется на умелом (даже изощрённом) мужестве.

Римские ристания гладиаторов, по сути, есть добровольная жертва себя – гению Рима. Точно так же, как девственность весталок – необходимое условие жизнеспособности этого Гения Рима. Любой Гений (например, мой, императорский), как божественная сущность, требовал не только поклонения и жертвоприношений, но и строжайшего соблюдения определённых условий (или заветов). В этом римляне были ещё те фарисеи, выставляющие свою праведность на всеобщее обозрение.

Но отсюда же, кстати, знаменитая римская организация – всего: От военной машины до госаппарата. Железная логика, сотворившая римский мир, происходила от религиозного восприятия. Потому могли быть и иногда были столь жестокими кары за нарушения порядка. За распутное поведение дочери, например, мать могла велеть замуровать её в соседней комнате и потом жить рядом, и слышать, как она умирает (такие случаи известны, об этом вспоминает помянутый мной Клавдий, бывший очевидцем).

Или ещё что.

Потому что (ежели попросту) от любого нарушения азбуки бытия мог рухнуть мир. Потому христианство со своей фундаментальной иррациональностью – непобедимо логикой Рима: Как победить тех, чьи реальные жертвы лишь укрепляют их иррационализм? Рим мог убить, но Рим не мог не признать мужества, ибо сам зиждился на мужестве.

Потому вере галилеянина самими богами было предназначено ниспровергнуть богов (и римский мир); само собой, я не мог не воспротивиться этой неизбежности. Понимал ли я, что крушение римского мира неизбежно?

Как бог – не понимал и не хотел понимать, а попросту знал.

Но я был ещё и император! Которому были доступны некоторые возможности его административного обожествления. Например, я мог почерпывать в будущем некие силы, которые позволяли мне надеяться изменить прошлое.

Например, заглядывая в прошлые и будущие запасники мистической мысли, я мог логически постигать иррациональное. В будущей религиозной философии (там она именуется богословием) много места отводится именно тому иррациональному, которое есть основа невидимого мира, например:

«Религиозные восприятия не психологизм, а так же реальны, как реальны восприятия мира физического. Земная жизнь дана не для наслаждения, а для познания себя и Бога. Человек в течение земной жизни должен решительно, невозвратно определить себя к добру или злу, к Богу или диаволу. Ищущий Бога и правды Его – найдёт Бога и новую жизнь здесь, на земле, в начатке, а после смерти – во всей полноте. Эгоист, ищущий на земле только наслаждений – найдёт диавола, и после смерти, как единодушный ему, – пойдёт в царство диавола, во ад, в общество законченных эгоистов и злодеев. В наших руках наша будущая судьба…» (игумен Никон Воробьёв)

Что, тяжела шапка Мономаха (будущего князя неведомого мне народа)?

А и'наче не выходит: Если ты хочешь, чтобы работа была выполнена хорошо, следует начинать её правильно (перефраз из будущего германца Гёте); я, как последний великий император, просто-напросто обязан был не только учитывать все (и прошлые, и будущие факторы), но и стремиться к тому, чтобы я таки не оказался последним великим императором и богом.

Поэтому мне необходимо было понимать о силах. Если мне мои жрецы не могут предложить ничего, кроме вульгарной магии (а ветхозаветная история валаамовой ослицы и её хозяина весьма поучительна), я сам предлагал себе силы, которыми буду пользоваться. Как пример: Давешняя попытка убить меня точно так, как прирезали Сапожка). Но это о силах видимых, которые ограничены сиюминутностью.

Я уже говорил, меня не интересует ничего, кроме вечности. Невидимой вечности, но угадываемо разлитой повсюду. И своё неотвратимое и определяющее влияние отовсюду на всё оказывающей. Я уже говорил, что моё время не измеримо ничем меньшим, нежели мимолётная вечность.

Итак, о невидимом, которое всегда и всюду: «Логосы Божии – это внутренняя основа и сущность всего существующего. Это «смысл всех смыслов» (свт. Григорий Богослов). Святые отцы говорили о логосах как о «первообразах, которые существуют помимо чувств» (М.И.), как о Божиих «идеях-волениях, волящих мыслях» (И.Д.). Это идеи-прообразы, согласно которым Бог «и предопределил, и произвел все существующее» (Дионисий Ареопагит). Это Его мысли, ведь «Бог творит мыслью, и эта мысль … становится делом» (И.Д.). «Слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис.55:12). Логосы – это и образующее начало всякой твари, и орудия, посредством которых Бог творит мир. Это «действующая причина всего сотворенного» (св. Василий Великий). Это и идея, и принцип, и закон тварного бытия, и цель, к которой тварь устремлена (М.И.). «В отношении к Богу – это Его идеи, хотения. В отношении к каждой вещи – ее формирующий принцип, по которому она получила бытие, ее закон. В отношении к деятельности – ее смысл, цель, намерении, план, правило» (С.Л.Епифанович).

Как мысли человеческие еще не весь человек, так и мысли Божии еще не весь Бог. Сущность Божия превышает Его идеи. Греческие отцы писали, что изволения Бога о мире находятся не в сущности Божией, а в том, что Ей последствует – в Божественных энергиях. Божественные энергии, а значит и Его замысел о мире – вечны. Св. Иоанн Дамаскин называет логосы «предвечным и всегда неизменяемым Божиим Советом» (Советом – не в смысле «совещанием», а – «волеизъявлением). Это не естество Божие, а мысль, общая воля Пресвятой Троицы, Слово Божие о мире. Именно эти мысли (логосы, слова), «извечные причины тварных существ» и образуют вечную реальность. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мф.24:35) – значит, они реальнее привычной нам материальной реальности. (Божественные энергии Григория Паламы, логосы Максима Исповедника и их участие в Творении мира, изложенное в современной научной терминологии.Р.Б.Галина -Руссо)

Почему меня не убили? Только ли по языческой воле моей? Нет! Это логосы заслонили меня, не заслоняя: Суть убийц поменялась, и они принялись меня охранять. Враждебные моей язычески-божественной сути логосы. Ибо ежели я всё ещё жив, тогда и правда, и будущее за ними, а не за мной, такой вот парадокс! Потому я и отправился в нужное место, дабы пошлой физиологией унизить не унижаемое.

Унизил ли?

И к чему я столь подробен? А к тому, что космическая сложность невидимой катастрофы, происшедшей в мироздании да и сами плоские зримые события происходят не только здесь и сейчас, но и везде и всегда: В каждой ничтожной (до полного исчезновения) точке и каждом великом и даже мысленно неохватном объёме.

Каждое движение (каждого мыслящего человека) вызывает ропот невидимого мира (каждого невидимого мира, коих несчётно). Мысль «мыслящая себе в себе» (здесь) может вызвать сотрясение Олимпа (там). И наоборот, смерть здесь обнадёживает рождением в другом месте и времени. Потому всё столь подробно. Как вчерашний снег.

Помните: Какую бы мне форму принять, праздно подумалось мне?

Тогда я ещё не решил быть вчерашним снегом. Оно и понятно: Всем памятен лишь прошлогодний снег. А вот вчерашний снег, скорей, созвучен со вчерашним веком. Согласитесь, мы слишком мимолетны, чтобы измерять время чем-то меньшим, нежели вечность.

Почему не прошлогодний снег? Вечность не может быть прошлогодней.

– Она может быть или сегодняшней, или вчерашней, – сказал я и растаял, чтобы стать завтрашним и самому подумать о завтра.

Повторяю, я ещё не был вчерашним снегом. Какую бы форму мне принять?

Завтра было таким же. Мне опять не хотелось о нём думать.

– Диоклетиан, – сказала мне моя женщина. – Ты зануда.

– Да, – сказал я. – Я сей-чашен (от грааля галилеян производная), конкретен до отвращения к конкретике. Этот мир как вчерашний снег: Существует лишь потому, что я о нём думаю. Я, последний великий император.

– Так вот какую форму ты принял: Последнего великого императора? Но зачем?

– Затем, чтоб власть проявить.

– Власть, которая насилие?

– Да. Заставить мир и далее существовать. Силой.

– Всё верно. Одно лишь «но»: Твой мир, исключительно твой и (сущий) по твоему.

Я промолчал. Это действительно «моя» женщина. Не императрица, но больше императрицы. С императрицами (зачем они императору?) я расстаюсь. Мою женщину следует либо обожествлять, либо с ней расставаться (здесь, конечно, вспомнился Тертуллиан).

– – Ты куда? – спросила она, видя, что я направляюсь к двери.

– Туда, где меня сейчас попробуют убить.

– А у нас всё по прежнему, – сказала она фразу знаменитого британского (этот остров хорошо в моё время известен) сыщика из чуть менее знаменитого русского (этот народ ещё не существует, я уже упоминал) фильма (зрелище для народа, как и гладиаторские бои); кстати, о зрелищах!

Из всех искусств для нас важнейшими представляются кино и цирк!

Что такое кино, я не могу знать (почти), а вот что такое цирк… За мной, мой читатель! Динамика событий (и метафизическая ея патологоанатомия, после того как события обернутся мертвым результатом) начнётся именно там, в ореоле тщетного героизма, вынужденных страстей и настоящей крови.

«Обычно профессиональные гладиаторы были очень осторожны и старались не пораниться сами и не поранить противника и тратили почти всю свою энергию на ложные удары и выпады, которые на вид и слух казались гомерическими, но на самом деле не причиняли никакого вреда, вроде тех ударов, которые наносят друг другу бутафорскими дубинками рабы в низкой комедии. Лишь изредка, когда бойцы приходили в ярость или хотели свести старые счеты, на них стоило смотреть.» (Я, Клавдий, страница 73)

Поэтому применяются различные способы, дабы придать видимому некое наполнение. Заставить бойцов биться естественно, без мыслей о будущем, по простому. Согласитесь, откровенная паралель со всеми нами, императорами и рабами: Мы все совершаем различные телодвижения, важно лишь наличие в их оболочке наполнения.

Я сидел в ложе. Где же ещё? Толпа жаждала хлеба и зрелищ, и император был ещё одним зрелищем. Со мной не было моей женщины, была лишь моя жена (тоже прекрасное зрелище). Потому, когда после первых шести поединков одного человека убили, двое или трое оказались серьёзно ранены (один из них вскоре умер), а ещё одному отрубили сначала руку со щитом, а потом и ногу (что вызвало хохот зрителей)… Что же ещё?

Смех и смерть, в Риме они рядом. Следует очень потрудиться, чтобы твоя смерть не вызывала у римлян смех. Немногие смогли. Например, современник Петрония, христианин Пётр. Иногда мне доставляет радость представлять, что автора Сатирикона проносят по улице в носилках, а бывший рыбак и нынешний галилеянин смотрит на него из толпы. И. Быть может, не улыбается.

Смех и смерть. Я бог, а боги люты и радостны. Вот и меня бы могли убить, как Сапажка, а потом посмеяться, но… Я слышал (мне пришлось приложить усилия, чтобы это слышать), христианин Петр сам попросил распять себя вниз головой. Он, победивший в догматическом споре самого императора (тогдашнего), продемонстрировал народу-воину пример невиданной мудрости и невиданного мужества.

Римляне были умны. Они всё поняли. Они стали думать.

Пётр дал им зримость невидимого величия. Дал именно как римлянам: Хлеба небесного и небесного зрелища.

Теперь, вместо моего обречённого Рима, думаю я! Возможно ли моему Риму остаться? И зачем это мне, богу? Затем, что «человекам невозможно. Но невозможное человекам возможно Богу»? Казалось бы, разница в величине буквицы, но я (человек, играющий людьми, поскольку мне ничто животное не чуждо) видел власть логосов.

И думал, что иногда ея использую.

На деле, конечно, всё происходило только тогда, когда я исполнял промысел христов (ежели уж и логосы были согласны меня поддержать); так и с Петром – когда-то: «По прибытии апостола Петра в Иерусалим ему явился в видении Господь и сказал:

– Встань, Пётр, иди на запад, – нужно и западу просветиться твоей проповедью.

Как мы все хотели бы слышать эти слова от Бога:

– Иди, ты нужен. Я буду с тобой!… и как мы их боимся.

Он не испугался. Ему предстояло взять Рим голыми руками. Фантастическая задача.

У Рима было две головы – язычество и армия. С язычеством апостол Павел справился духом, вступив в борьбу с волхвом Симоном. Над воротами Петропавловской крепости в Петербурге изображен финал этого сражения, поворотный в истории мира и Европы. Любимец публики и авторитет горожан, Симон взлетел и рухнул, сраженный Богом, к ногам изумленных римлян.

Петр своей борьбой и проповедью подрубил первый корень античному язычеству. Христиане трудились над ним до тех пор, пока оно через триста лет не рухнуло окончательно.» – так должно было произойти с моим Римом… Я, последний великий император Рима, собирался нарушить эту неизбежность, и логосы (казалось бы) должны были позволить этим скоморошным заговорщикам убить меня.

Если проще: Я хотел бы отыскать какого-нибудь христианина. Настоящего христианина, христианина – полностью и сейчас, а не где-нибудь по частями (пусть даже невидимо составляющим Церковь) и не когда-нибудь в их Царстве Небесном, а досягаемо передо мной.

Ибо в моё время ещё не было догмой, что совокупное тело Церкви – тело Христово. Я мог бы помечтать, что Церковь – это собрание святых, а не толпа кающихся грешников. Святые почти бесплотны, им почти нет места в этом мире. А толпе кающихся грешников ничто не мешает быть смыслом мира.

Можно сказать ещё проще: Я хотел бы отыскать настоящего христианина (как днём с огнём Сократ); можно сказать ещё проще: Я хотел бы отыскать совершенную Церковь, а не такую, о которой сказал (или ещё только скажет) блаженный Августин: Ты спрашиваешь меня, как дела в моей Церкви. С ней обстоит так же, как с моим телом: Всё болит и вполне безнадёжно. (цитата по памяти)

Я бы посягнул на совершенную Церковь святых, раз уж не осмеливаюсь посягнуть на самого Христа.

Хотя, быть может, мне следовало бы изменить прошлое так, чтобы Его не распяли?

Чтобы Он дожил до старости.

Чтобы он умер от дряхлости и воскресал из такой благополучной смерти? Не знаю, хватит ли на это моей административной божественности. Но представляется, что на такое прямое сравнение (меня и Его) следует идти лишь в крайнем случае.

А пока что на деле (а мне приходится иметь дело с реальными христианами), они все (даже величайшие их подвижники) – оказываются меньше себя самих. И лишь в своей смерти они становятся равны себе и друг другу, и своему галиеянину. Составляя из своих тел (здесь) тело Христово. И предъявляя (где-то не здесь) сущность Христа, непредставимо составленную их душ человеческих.

Итак, я хотел отыскать человека. Что может быть банальней?

– Диоклетиан, – ты зануда! – вспомнилось мне, когда я стал смотреть на арену.

Более того, я стал занудливо смотреть на арену. Ведь на свою официальную жену я не мог смотреть столь занудливо, положение обязывало.

– Поставим? – предложил я.

Жена удивилась.

– Хорошо, не будем, – сказал я.

К чему переливать из пустого в порожнее? Она императрица, но я император. У неё были свои личные средства и доходы (что есть разные, по сути, понятия), но у меня были мои средства и расчёты (не расходы, конечно, но – добавление к недостаточному необходимого).

Она услышала моё невысказанное. Но она даже не дала понять, что именно слышит. Она, в отличии от моей женщины, не давала определений неопределимому. Её, императрицу, всё устраивало.

Я мог бы даже подумать: Зачем мне, к примеру, Хлоя, если у меня есть жена, которая мне ровня?

И это моё «я мог бы подумать» она тоже услышала.

Что мне было делать? Только вернуть её (богиню) с Олимпа на землю и в цирк (как известно, являющийся для нас наиважнейшим искусством).

– Так подумай! – могла бы подумать она. Просто-напросто для того, чтобы я (в свой черёд) был вынужден узнать её мысли. Но она (моя жена) была божественно умна. Когда-то я радовался такой своей вынужденной (положенной административно учреждённому божеству) догадливости о чужих помыслах… Нам, богам, женщины нужны для отдохновения от божественности. С жёнами такое недопустимо.

– Именно! – могла бы сказать она. – До гадливости.

Но она не допустила такое сказать, и я (опять) стал ей должен. И она (опять) это знала. Когда-нибудь она попросит вернуть долг. Ввернуть весь её мир, естественный, лишённый отказа от невидимой скверны, лишённый со-вести. Мир, признающий добро и зло естественными, как дыхание.

Будем считать, она уже попросила. Просто потому, что я хотел именно такой просьбы: Вернуть мир без понятия греха. Что, конечно, совершенно невыполнимо.

Тогда я по настоящему стал смотреть на арену.

Я видел: Два гладиатора вместе приблизились к нашей ложе и приветствовали нас обычной фразой:

– Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя.

Мы ответили на это общепринятым жестом. Сразу же дали сигнал, и бой начался. Один из бойцов (он был явно моложе, вооружён сетью и трезубцем) принялся танцевать вокруг гладиатора, который был экипирован мечом и небольшим круглым щитом с шипом… Я не слишком интересовался поединком и не задумался о словах «идущие на смерть» (и об избавлении от смерти).

Всё и так было предопределено: Победит галиеянин, избавителем от смерти останется только он.

Но ежели и мой проект окажется осмыслен, то каждый человек (когда-нибудь и где-нибудь становясь богом) сам избавит себя (поначалу) от смерти, а потом и от власти мутной и тленной материи над чистотой (и полнотой) человеческих помыслов.

Здесь был интересный момент: В обоих случаях доминантой оставалась ирреальность, но в моей версии она не уничтожала низшие существования, называя их «бытием в преисподней».

Во всяком случае я не случайно заставил моих убийц петь мне именно эти тексты.

Всё это я обдумывал, внимательнейшим образом вглядываясь в происходящее на арене. Представлял себе светлые стороны богов-гладиаторов, бьющихся в ритуальных схватках с тёмными сторонами самих же себя.

А (меж этих обдумываний) я ещё и представлял третий вариант: Когда бы не распяли мы Христа, как бы он избавил мир от смерти? В иудейский шеол (прибежище мёртвых или, иначе, Аид) нет доступа богам (и демонам), потому вывести оттуда Адама, Моисея, пророков (не будем перечислять всех, хорошо?) возможно было только умершему человеку, который (как не знающий смерти Бог) воскреснет.

Вот что мне предстояло решить: Как бы я избавил мир от смерти, если Он уже избавил всех нас? Мог бы я умереть, попасть в шеол и возмочь уйти оттуда, забрав всех своих? Одни вопросы, которые не требуют ответов.

Надо делать.

Глядя на бравые облики гладиаторов, я представил себе Христа. Представил его так, как могли бы его изобразить те, кто подделывает исторические документы. Кто сообразуется не с волей Бога, а со своей гордыней.

Конечно, у меня не получилось представить Христа. У меня, бога, не получилось.

Тогда я представил, что будущие исследователи нашли доподлинный документ. Что в Риме, в архиве герцога Чезарини было найдено письмо Публия Лентула, проконсула Галилеи, отправленное Римскому императору Тиберию Цезарю, в связи с его запросом Римскому Сенату, по поводу Христа, о котором ему столько говорили.

Вот письмо, которое представляет собою словесный портрет: «В наши дни живет человек, наделенный великими добродетелями, называемый Иисусом, которого народ считает пророком Истины, а его ученики говорят, что он Сын Бога, Создателя Неба и Земли и всех вещей, которые есть или были. Поистине, о Цезарь, каждый день мы слышим удивительные вещи об этом Иисусе. Он человек хорошего сложения и очень красивой внешности, у него такое величественное лицо, что те, кто его видели, вынуждены любить его или бояться его. У него волосы цвета зрелого миндаля, спускающиеся до ушей и от ушей до плеч, они цвета земли, но более блестящие. В середине лба у него некая черта, разделяющая волосы, как это принято у назареев. У него полное лицо с очень спокойным выражением, на его щеках ровного цвета нет ни морщин, ни пятен. У него безупречный нос и рот, борода густая, не очень длинная и, как волосы разделенная посередине. У него очень своеобразный и серьезный взгляд, прекрасные ясные глаза. Поразительно, что его глаза сверкают, как лучи солнца. Никто не может пристально смотреть в его глаза, потому что когда они сверкают, то внушают страх, а когда излучают мягкий свет – то вызывают слезы. Он вызывает к себе любовь. Он весел, хотя и серьёзен. Говорят, что никто не видел, как он смеется, но видели, как он плачет. У него очень красивые руки. Его беседа(речь) очень приятная, но он редко разговаривает и, когда кто-нибудь к нему приближается, обнаруживает большую скромность. Он самый красивый человек, которого можно себе представить, очень похожий на свою мать – женщину редкой красоты, в этих краях никогда не видели более красивой. Своей ученостью он вызывает восхищение города Иерусалима. Он знает все науки и никогда ничему не учился. Он ходит босой и с непокрытой головой, многие смеются над такой его внешностью, но в его присутствии, говоря с ним, дрожат и восторгаются. Поистине, как говорят мне евреи, никогда не слышали таких мудрых поучений, как его проповеди. Многие иудеи считают его Богом, а многие мне доносят, что он против закона Твоего Величества. Говорят, что этот Иисус никогда не причинил зла, но те, кто его знает, кто с ним встречался, напротив утверждают, что получили от него великие блага и здоровье. Как бы то не было, я готов Тебе повиноваться, и то, что Величество прикажет, будет исполнено.