Дверь Ноября

Столкновения не было. Так и отпечаталось в памяти: довольная ухмылка из-под капюшона, чёрный нос-пуговка, два весёлых вышитых глаза – и свет паркового фонаря впереди.

Басовитый лай, наверное, всё-таки почудился.

Мгновение чужого прошлого. Димка

Когда Димка понял, что это всё взаправду, всерьёз и надолго, когда за мамой закрылась дверь, и все её инструкции, утешительно-нежное «Не скучай», поцелуй в щёку и испуганные глаза, которые она старательно прятала от сына, – стали свершившимся фактом Димкиного прошлого… Нет, он, конечно, не разревелся, как малявка. Но, может быть, спасибо сказать за это стоило не собственной выдержке, а сидящей на койке напротив «очень милой женщине Лидии Михайлове», как её представила мама минут десять назад.

«Милая женщина» обладала статью и басом дембеля-десантника, бренчащей в кармане связкой ключей и сочувственным взглядом весом в полтонны. И этот взгляд лежал сейчас на Димке.

– Так. Ну, ты парень взрослый уже, так что давай постарайся без этого вот… – Тётка изобразила рукой что-то неопределённое, но это было настолько беспощадно проницательно, что Димка судорожно шмыгнул носом и торопливо вытер глаза рукавом.

Тётка удовлетворённо кивнула и улыбнулась. Улыбка у неё была под стать взгляду по весу, но Димке почему-то стало чуть-чуть легче.

– Вот, так лучше. Жизнь-то – она, считай, полосатая… так что ищи в самой тёмной полоске светлые пятна. Не бывает такого, чтобы не попалось хоть пара крапинок. Ну, например, ты у нас тут все ваши годовые контрольные пересидишь…

Димка невольно хмыкнул: с этой точки зрения, действительно, в общей безнадёге нарисовался какой-то просвет. Хотя бы потому, что годовые контрольные были штукой неприятной, но понятной, и как реагировать на известие, что ты от них увильнёшь – любому нормальному школьнику ясно…

Нормальному. Школьнику.

Димка закусил губу, но ничего не сказал и даже думать себе в эту сторону запретил.

– Ты у нас психом на данный момент не числишься, – беспощадно продолжала тем временем Лидия Михайловна, – так что, считай, в санаторий на пару недель залёг. Сегодня обживайся, а завтра я к тебе Игорька подселю. Считай, общественная нагрузка, как на самого тут нормального. – Тётка хмыкнула, Димка поёжился. – Ты не бойся, Игорёк – он тихий, ему скажешь – он сделает. Вот и будешь смотреть и, когда надо, говорить. Ну и в столовую водить, а ест он уже сам, так что больше, считай, ничего. Завтрак в девять, обед в два, ужин в шесть, отбой в десять. Телевизор и книжки – до отбоя… но процедур у тебя нету, так что ночник дам – и сиди, читай, если хочешь. Я девчонок дежурных предупрежу, чтоб не кантовали. Койку… ну, занимай любую – лучше вон ту, у окна. Там матрас новый, а белье свежее я тебе сейчас выдам. Сам застелешь?

Димка на автопилоте кивнул.

…Ему тогда мама сказала – это ненадолго. На недельку, максимум – две. И он, конечно же, не псих, просто переутомился… и надо только чуть-чуть отдохнуть под присмотром квалифицированного специалиста, и всё наладится.

Димка был твёрдо убеждён, что с ним и так всё «налажено», но у мамы были такие глаза, что… не стал он спорить, в общем. И беспрекословно переоделся из школьной формы в тренировочный костюм – «Это вместо пижамы, а шорты и рубашка – для улицы, я рукав зашила, видишь, а то продрал опять, они будут храниться у сестры-хозяйки, зовут её Лидия Михайловна, очень милая женщина, за тобой присмотрит!»

Пионерский галстук Димка отдавать не стал – это было бы… ну, как расписаться в том, что обычная жизнь осталась позади. Вместо этого Димка аккуратно его свернул и заснул в карман шортов – и вдруг там, в кармане, наткнулся на спичечный коробок, в каких все мальчишки хранят свои сокровища. Вытащил, приоткрыл – и обомлел.

В коробке лежала капелька янтаря, найденная посреди пыльной дороги ещё до всего этого. Обычно в янтаре можно увидеть пузырьки или, если очень повезёт, мушку… в этой же капле смолы навечно застряла искорка света. Она до сих пор сияла, словно в солнечном луче, хотя Димка стоял спиной к окну… Сияла так же ярко, как и в тот миг, когда Димка подобрал камешек и сунул в коробок по дороге к танку-памятнику.

Тому самому танку, с которого всё началось.

Или… всё началось с этого кусочка янтаря?..

Быстро обернувшись, Димка убедился, что мама с Лидией Михайловной оживлённо что-то обсуждают, и торопливо засунул коробок в карман треников.

Камушек светился.

Камушек казался живым.

Глава 3. Шаг сквозь

Янка сидела на кровати, комкая в руках водолазку, и никак не могла поверить, что сейчас – на самом деле – вот так вот возьмёт, уйдёт и сядет на автобус до Энска.

И ни слова не скажет маме. Потому что из-за вчерашнего они не разговаривают.

– Соберись! – сказала Янка самой себе.

– И пус-с-сть она не зна-ает, – пропел-прошипел внутренний голос, который ещё не простил матери Леру.

– Надо потеплее одеться, – озабоченно сообщила проницательная интуиция. – В Ноябре холодно.

– Я не собираюсь в… Ноябрь. Я просто поглазеть на граффити на мосту, – слабо возразила Янка.

– Конеш-шно, – поддержал внутренний голос. – Кому ты там нуж-ш-шна?!

– Я нужна самой себе. «Не останавливаться, не оглядываться, ни на кого не полагаться», – процитировала Янка сказанное когда-то Виком про тактику лёгких танков. – Ясно?

– Это и значит: никому не нуж-ш-шна…

– Хватит!

Докатилась: сидит и сама с собой разговаривает. Вот он, очередной признак шизофрении!

Пользуясь моментом отрезвляющей злости, Янка натянула водолазку и выскочила в коридор, на ходу никак не попадая в рукава толстовки. Глянув в зеркало, решительно стянула волосы в тяжёлый рыхлый узел. Капюшон поглубже, кеды на ноги, ещё один быстрый взгляд в зеркало, на ветровку – а затем на тёплую куртку, которую мама, проявив несвойственную ей нынче заботливость, вывесила на видное место на вешалке…

– А ведь октябрь даже не закончился, – сердито выдохнула Янка, послушно натягивая куртку.

– Яныч, ты надолго?

Янка даже не повернула головы, но всё-таки бросила в воздух:

– Да.

Вскинула ремень сумки на плечо и, выходя, от души припечатала дверью. Всё что угодно, только не задумываться над настоящим ответом на мамин вопрос. Хотя бы потому что ответ – неизвестен.

«Зачем я в это ввязалась?!»

Но хватало одного воспоминания о рыбке в ладони Тота и солнечном жаре в груди, чтобы этот вопрос становился совершенно неважным.

…Автобус высадил на нужной остановке Янку и парочку бабулек, тут же бодро уковылявших по натоптанной дорожке через поле к посёлку. Янка осталась наедине с потоком машин и смутно-знакомым пейзажем: неровно выкрашенный чёрной краской навес, низкое серое небо, почти цепляющее брюхом пешеходный мост, разбитая бетонная узкоколейка, уходящая от остановки на противоположной стороне…

Тота не было, а надпись на мосту еле проглядывала сквозь слой цветастых узоров. Как Янка сумела разглядеть её в прошлый раз, ночью и второпях, оставалось только гадать. Иногда так бывает, какая-то деталь врезается в память и затмевает всё остальное: лица, обстоятельства… да хоть бушующий вокруг пожар, сорок танцующих слонов – ну или, как в этом случае, тёмную ночь.

– Ну, супер, – пробормотала Янка. – И стоило тащиться… Мне теперь до вечера здесь торчать, что ли?

– А зачем? – немедленно отозвался из-за спины весёлый голос.

Янка скрестила руки на груди, приняла самое мрачное выражение лица и обернулась:

– И давно ты тут?

– Только что появился!

Капюшон с ежиной мордой болтается за спиной, на плече висит треугольный чехол, похожий на футляр для скрипки, на ногах красуются тяжёлые ботинки. Тот очень своеобразно подошёл к вопросу экипировки в реальном мире.

Только увидев его здесь, на автобусной остановке, Янка поняла, насколько сама не верила в существование этого синеглазого нахала. Даже сейчас он казался скорее осколком сна, бредом, галлюцинацией, чем реальным существом из плоти и крови. Особенно сейчас! Когда мимо несутся машины, ветер лезет под капюшон… а этот Тот стоит возмутительно реальный в своей нелепой пижаме и ухмыляется.

– Ты вообще человек? – вырвалось у Янки шёпотом.

– Э-э… Не факт, – оптимистично заявил Тот, вовсю оглядываясь по сторонам. – Ты про этот мост говорила? Ага, вижу… Ну, пойдём!

Янка только пришибленно кивнула.

Тот уверенно взбежал по лестнице, выбивая из неё ботинками гулкий грохот. Только на последней ступеньке притормозил и пропустил вперёд Янку.

– А… что мне делать-то? – растерялась та, касаясь груди в том месте, где прощупывалась рыбка.

– Расслабься и скажи: «Маленькие ёжики, иголками гремя, ловили три сосиски на пороге Ноября».

– Маленькие ёжики, – послушно повторила Янка, – иголками гремя, ловили… Что?!

– Не знаю, мне всегда помогает успокоиться, – пожал плечами Тот. – А тебе нет?

– Да здесь даже рифмы нету!

– А зачем здесь рифма? Ну, хорошо… – он ненадолго задумался. – «На пороге Ноября рыба ловит рыбаря». И с рифмой, как ты просила, заметь.

– Издеваешься?! – пронзила Янку страшная догадка.

– Ни капли! – возмутился Тот. – Зато ты ожила хотя бы, а то смотреть тошно было.

– Да нормальная я была! – Янка ещё пыталась злиться, но уже понимала, что не может. Не когда Тот накидывает на голову капюшон и умильно смотрит вышитыми ежиными глазами.

Злость растворилась, оставляя только смутный привкус: горчащий, тягостный.

Пока спорили, умудрились пройти весь мост и у второй лестницы притормозили, вглядываясь в переплетение граффити. Новых цитат не попадалось, зато совсем недавно – никто не успел закрасить – кто-то вывел на стене цепочку чёрных птиц-силуэтов. А может, это была и одна-единственная птица, просто размноженная во времени. Янка даже вернулась на несколько шагов, чтобы проследить весь птичий путь, не отвлекаясь.

…Птица взлетает где-то с середины моста, словно выныривает из-под многослойного лоскутного одеяла чужих граффити; мерно колышет крыльями: вверх-вниз, вверх-вниз, взмах-взмах; ближе к концу моста она вдруг набирает высоту, почти под самый потолок, и Янке приходится задрать голову. Капюшон откидывается за спину, Янка шагает вслепую – а птица складывает крылья и стремительным росчерком падает вниз. Рисунки отпечатываются один за другим на сетчатке – кажется, навечно. Янка наклоняется, птица уже оказывается на полу, рыбка выскальзывает из-за ворота, падает вперёд… и срывается.

Вместе с Янкиным сердцем.

Камнем вниз.

Янка ловит это движение краем глаза – сияющую каплю, миниатюрную комету – и, наверное, только поэтому и замечает её так отчётливо.

Сердце ещё какое-то время стучит в груди как ни в чём не бывало, Янка рефлекторно смыкает пальцы на цепочке… Горячая рыбка обжигает ладонь у большого пальца.

И всё-таки Янка ясно помнит, как она упала – не размыкая цепочки, сквозь пол, быстрее взгляда!

Янка сбегает по лестнице, тщетно всматривается в ступеньки, в землю, даже на корточки приседает примерно под тем самым местом… Машины проносятся совсем рядом, так что поток воздуха растрёпывает узел волос, но Янке всё это кажется ненастоящим и нестрашным. Наверное, для страха нужно, чтобы сердце колотилось испуганно – а оно налито жаром, как будто в клетке из рёбер разгорается солнце. И ему там тесно.

Мир вокруг заволакивает сияющей пеленой.

– Эй, – вдруг зовёт Тот чуть в стороне. – Иди сюда, не бросайся под машины. Смотри.

Янка подходит, вновь опускается на корточки. Смотрит, массируя грудь в тщетной попытке унять солнце там, под рёбрами, и не чувствует себя – собой. Золотое марево плывёт перед глазами, плавит кости, колоколом гудит в голове.

Босоногий Тот садится рядом на одно колено и вжимает ладони в землю. В треугольнике между ладонями земля вдруг вспучивается, словно там в ускоренной съёмке пробивается росток.

– Дай нам прикоснуться, – просит Тот, обращаясь к кому-то. – Сквозь время, сквозь пространство, сквозь…

Рыбка становится тяжелее в несколько раз, и никаких сил не остаётся сидеть ровно, когда натянувшаяся цепочка пригибает шею к земле – навстречу… чему?

Под руками Тота что-то вспыхивает – такой же неуловимый прямым взглядом всполох – и вот уже в подставленную грязную ладонь падает… сначала Янке показалось – капля, но уже через мгновенье она поняла, что нечто – твёрдое. Оно сияет так, что больно глазам: воплощённая вспышка, искра, застрявшая во времени, как мушка в янтаре… Сияние стихает через несколько ужасно долгих ударов сердца, и Тот сжимает кулак.

Солнце в груди гаснет тоже, и Янка вдруг понимает, что снова стала собой. Но кем же она тогда была?!

– Что это такое? – Рука сама собой сжалась на рыбке, а память тут же подсунула картинку: боль-вспышка-жар-покой. А ещё тот сон, и мост, исчезающий во взрыве света, и…

И вот, сейчас жар ушёл, но покоя нет, на место солнцу в груди пришёл холод промозглого октябрьского дня.

И от этого не спасает никакая куртка.

– Искра, капля того света, с которого когда-то всё начало быть, – ответил на вопрос Тот без привычной насмешки – тоже зачарованный произошедшим, притихший, серьёзный… взрослый. – Просто она почему-то застыла, откололась… не прозвучала тогда.

Он поднёс кулак к уху, словно раковину, в которой пытаешься услыхать шум прибоя. Помолчал, послушал и произнёс ещё:

– Мы её называем архэ́.

Понятнее не стало.

– Что со мной было? – Янку потряхивало от озноба всё ощутимее. И ещё – от страха. – То-от, что это было?! Во что меня эта рыбка превратила? Что произошло?! – она чувствовала, что если Тот не даст объяснений сию же секунду, то она сорвётся в истерику. Это как подступающая волна – ещё не пришла, но вода уже убегает из-под ног и собирается стеной впереди. И стена растёт, растёт…

– Эй, – Тот положил Янке свободную руку на плечо – в другой он по-прежнему сжимал «искру». – Всё нормально. Рыбка – точно такое же архэ, она ни во что тебя не превратит, просто… ну, ты же сама помнишь, да? Ну, перед тем как я надел тебе рыбку на шею…

Он говорил торопливо, сбивчиво, негромко, и Янка, вслушиваясь, потихоньку успокаивалась. Вода возвращалась в привычное русло, и было уже почти стыдно за едва не случившееся цунами истерики.

– Если это «просто» архэ, то объясни, почему я так… Что всё это было?! Ты видел? Там, наверху, эти птицы, и рыбка с шеи сорвалась, и… – слова из Янки сыпались, как крупа из продранной пачки, неостановимым дробным ручьём.

«Ну скажи ты мне, что я не сошла с ума!»

– Птиц видел, – подтвердил Тот. – Об остальном догадываюсь. Архэ стремятся друг к другу, как магниты. Без рыбки я б мог тут хоть сутки напролёт топтаться, не факт, что вообще когда-нибудь нашёл бы. Поэтому мне нужна ты.

– Но почему тогда это я словила все эти глюки, а не ты?! – Янка почти всерьёз прикинула, не обидеться ли, но так и не поняла, на кого. На Тота? На рыбку? На несправедливую жизнь и чувство юмора у Мироздания?!

– Потому что рыбка у тебя. Она сейчас с тобой связана… Со мной, конечно, тоже, – Тот не коснулся рыбки и пальцем, только посмотрел, но подвеска вспыхнула, и сердце откликнулось торопливым перестуком. – Но с тобой, ну… физически.

– Это в смысле на цепочке висит? – фыркнула Янка, поднимаясь на ноги и поспешно заправляя рыбку за ворот.

– Это в смысле она связана с твоим сердцем.

– Что?!

– Я связал рыбку с твоим сердцем… тогда, – скороговоркой выговорил Тот и, не дожидаясь очевидного вопроса «когда?», добавил: – При первой встрече, когда ты…

– Я поняла, – ровным голос ответила Янка и какое-то время бездумно смотрела, как Тот переминается с ноги на ногу – босой, нетерпеливый… А потом спросила вдруг: – Тебе не холодно?

Это был самый идиотский вопрос, какой только пришёл ей в голову.

– Ну… нет, – Тот пожал плечами даже как-то виновато, мол, рад бы мёрзнуть, как все нормальные люди, а как назло, не получается!

– Ты же в ботинках был? – полувопросительно сказала Янка, пытаясь понять, не приглючились ли ей те ботинки. – И ещё с какой-то штукой…

– Да там всё, – Тот мотнул головой в сторону лестницы. – Я разулся. Мне так проще, когда, ну… архэ добываю. Как это там зовётся… психологически проще, во!

– А зачем тогда ботинки?

– Ну, если кто меня увидит… Кигуруми и кигуруми, что такого, все уже как-то привыкли к «этим сумасшедшим анимешникам». А вот когда босиком… Да даже если я буду в отглаженных брюках и белой рубашке с галстуком, босиком я всё равно вызову самые страшные подозрения. Кто в дурку позвонит, кто ментов позовёт, кто просто привяжется – не сбежишь…

– И ты ни капельки не мёрзнешь.

Она хотела спросить другое. Но на самом деле уже спрашивала. «Ты вообще человек?!» – «Э-э… Не факт».

– Не-а. Не умею. Ни капельки. Но… пойдём, обуюсь, ладно. Вдруг кто увидит ещё.

Они поднялись по лестнице ступенек на десять. Как раз здесь валялись ботинки Тота – он их даже не удосужился развязать, только сдёрнул шнурки с верхних крючков. На ступеньке выше поперёк дороги лежал и тот непонятный треугольный чехол.

…Пока Тот обувался, Янка поднялась до моста, но не шагнула внутрь. Точнее, подалась вперёд всего на секунду и сразу же отпрянула, потому что в голове взорвалось: «Нет-нет-нет, только не она!» – и Янка бросилась к Тоту, вцепилась ему в плечо, подхватила со ступенек чехол…

– Эй, ты чего? – Тот чудом удержался на ногах.

Янка потащила его вниз и только на земле в себе силы ответить:

– Т-там… Лена. Она меня преследовала, понимаешь?! Она что-то знает! Она только поднялась на мост, а я сразу – вниз… Быстрей! Нам надо… отсюда!

Пока Тот переваривал сумбурное объяснение, Янка озиралась, прижимая к груди чехол, в котором прощупывалось что-то вытянутое, твёрдое и тяжёлое. Укрыться, как назло, негде, автобуса нет, не уехать, не сбежать… Броситься на дорогу ловить попутку? Да тут такой поток машин, что собьют и не заметят! Посёлок – и люди – остался на той стороне, Лена отрезала единственный путь туда… Что делать?!

На мосту кто-то гавкнул – басовито, гулко, эхо подхватило звук. От этого Тот вздрогнул и очнулся. Посмотрел на Янку, по сторонам, снова на Янку, куснул губу и кивнул:

– Ну, тогда давай двигать отсюда, пока… Ладно. Или ты автобус подождёшь?

– Смеёшься?!

Нутро как мокрую тряпку выкручивали невидимые ледяные руки, и Янка была готова бежать куда угодно, только бы ускользнуть от Лены.

И они побежали – по узкоколейке, к виднеющемуся вдалеке высокому бетонному забору.

У запертых ворот Янка задохнулась от резкой остановки и собственного бессилия: пути нет!

Тот огляделся и решительно потопал вдоль забора, который уже через несколько шагов перестал казаться неприступным. Обветшалый, кое-где проломленный… Подходящая по размеру дыра нашлась шагах в двадцати от ворот.

На территории ощущение заброшенности усилилось во сто крат. Огромные ангары, низкие, но бесконечные в длину заводские корпуса, какие-то вышки и трубопроводы… И везде ржавчина, пыль, осколки, мусор, граффити на стенах и ни одного целого окна. Сначала Янке показалось, что они с Тотом вывалились в Ноябрь, но всё-таки воздух был другой. Живой?..

– Слушай, – Тот наконец-то отобрал порядком оттягивающий руки чехол. – Ты… пойдёшь со мной? Честно говоря, дальше без рыбки я справлюсь… наверное. Но проверять как-то не хочется, понимаешь?

Выражение глаз под капюшоном прочитать было совершенно невозможно, а вот ёж смотрел пристально. И просяще.

«Отличный выбор – угодить в пасть чудовищного пса Лены или отправиться в мёртвый город Ноября!»

– А…

– Я тебя проведу и выведу обратно. Если хочешь – прямо в тот твой парк. Я не дам тебя в обиду, обещаю. Защищу… А ты просто посмотришь, побудешь рядом. Хорошо?

«Защитишь… от кого?!» – хотела спросить Янка, но ёж смотрел так трогательно, что язык не повернулся, и Янка только кивнула.

Ёж радостно кивнул в ответ, и Тот торопливо объяснил:

– Здесь, в забытом месте, уйти проще всего. Мир не держит, понимаешь? Ты не бойся ничего, и сейчас, и… там. Только глаза закрой, ладно?

Янка послушалась.

– Иди сюда, – позвал Тот.

Янка сделала четыре шага и только после того, как Тот шепнул: «Открывай, всё» – поняла, что самого перехода не заметила.

Здесь снова было утро… или вечер – солнце висело над горизонтом. Маленькое, холодное, тускло-красное. Мёртвый город вырастал под ним из земли зубчатым силуэтом, ветер нёс пыль, смешанную с колким первым снегом, вокруг разливался синий холодный сумрак – и ни одной живой души вокруг. Пустынно, холодно… мертво.

Помимо воли в памяти всплыло:

«– Мы… где?

– С этой точки зрения… ну, нигде».

Янка натянула капюшон поглубже и прижала руку к груди – там даже сквозь ткань грела рыбка. Ей было неважно, где – нигде – Янка находится.

– Ну, потопали, – скомандовал Тот. Ему вся эта тягостная атмосфера явно была нипочём.

«Интересно… а он здесь живёт? – подумала про себя Янка, идя следом. – В обычном мире он, кажется, бывает не часто… Да и что ему у нас делать?»

Тот был слишком странен для обычного мира, а вот в роли единственного обитателя Ноября смотрелся в самый раз.

– А куда мы идём? – не выдержала Янка минуты через три. Город не приближался, оставаясь где-то слева, под красным солнцем.

Тот вместо ответа махнул рукой. Янка всмотрелась в пустырь – глина, земля, иней, кое-где пятна сухой травы, почти рассыпавшейся в труху, остатки разбитых дорог, словно все они были просто скинуты сюда за ненадобностью, как в чулан… Наконец сквозь всё это проступила полосатая лента шпал, серебристые змеи рельсов, и Янка выдохнула, догадавшись:

– К рельсам, да? А потом?

– А потом в город.

– Но… мы же сейчас идём в другую сторону!

– Мы идём к рельсам.

Янка ещё раз посмотрела на рельсы – в кои-то веки не ржавые! – потом на город…

– Да вон же он виден, тут не заблудишься!

Тот повторил за ней: посмотрел на рельсы, на город, – а потом вздохнул и медленно, терпеливо, как маленькому ребёнку, объяснил:

– Без рельсов нельзя. Это Ноябрь. Рельсы связывают его. Сшивают. Расправляют. Если идти вдоль них – всё хорошо, обычное пространство.

– А напрямик?

– Можно ли пройти бесконечность насквозь? – пожал плечами Тот. – Наверное, можно. Тем более с архэ в руке. Но мне хочется дойти быстро, понимаешь? В обозримом будущем!

Янка не очень поняла, но смирилась: вдоль рельсов – так вдоль рельсов, значит, до города ещё топать и топать…

Дальше они шли молча и быстро. И очень долго – рельсы, казалось, всё время были рядом, чуть впереди, но словно убегали, стоило сделать хоть шаг в их сторону. На то, чтобы приблизиться к ним, понадобилось по внутренним часам Янки не меньше получаса. Правда, телефон отчитался, что всего семь минут, но ему Янка уже не верила. Время скакало: на одной минутной цифре часы могли надолго залипнуть, а потом вдруг чуть ли не на глазах время проскакивало на две-три минуты – чтобы застрять снова.

Тот свернул за пару метров до рельсов в сторону и потопал вдоль них. Дело пошло веселее… Но Янка всё равно пропустила момент, когда город внезапно протянул к ним свою руку-улицу и окружил ветхими домиками с некогда белёными стенами и деревенской треугольной крышей.

Тут Янка не выдержала и взмолилась о привале.

– Да ладно тебе, осталось чуть-чуть! – возмутился Тот.

– Чуть-чуть?! У меня ноги сейчас отвалятся, и поясница гудит!

– Ой, какие мы нежные, – насмешливо фыркнул Тот, за что немедленно чуть не огрёб подзатыльник, но увернулся и нырнул в переулок, крикнув на бегу: – Давай, мы почти дошли!

Переулок оказался даже не переулком, а извилистым проходом между двумя заборами. Янка вспомнила Лениного пса и хмыкнула: уж эта-то громадина точно сюда не протиснется! Тот пробирался вперёд боком, прижимая к груди свой чехол, но, кажется, даже не сбавил скорости. Янке в некоторых местах пришлось протискиваться, перелезая через ящики, поэтому, когда переулок закончился, убивать Тота за насмешку уже не хотелось.

А вот за выбор маршрута – ещё как.

– Ну, вот мы и на месте, – удовлетворённо заявил парень, упирая руки в боки.

Янка сменила гнев на милость и осмотрелась: с их стороны улица была как улица, серые дома в три-четыре этажа, нечитаемая за слоем ржавчины вывеска над разбитой витриной магазина… а там, за дорогой, за едва проступающими сквозь пыль ржавыми трамвайными рельсами, высилась стена густых зарослей. Сухие сучья переплетались густо, будто в живой изгороди, то там, то тут над кустами воздевали свои руки-ветви такие же мёртвые сухие деревья.

Янка сначала замерла, а потом перешла дорогу и приблизилась к стене кустов вплотную. Изжелта-серая, заиндевевшая трава хрустела под ногами, рассыпаясь в соломенную труху. Шипы на узловатых сучьях смотрелись грозно… но эти кусты были столь же мертвы, как и всё вокруг. Как и весь Ноябрь. Мёртвое, безжизненное пространство.