Старший мальчик и другие рассказы из книги «Obscura reperta [Тёмные открытия]»

– Из уважения к твоей детской влюбленности, – взглянул на меня, желая узнать, какое впечатление произвела высказанная им догадка, но я не собирался скрывать своих чувств, – которая даже через столько лет еще шевелится, я расскажу, как все было. Мне жаль, что так закончилось. Да, она мне нравилась какое-то время, мы были близки, но потом… да это не могло продолжаться долго, я тогда был женат… я пробовал говорить с ней, сказал, что не смогу полюбить ее так, как она любит меня, что ей нужно переключиться на что-то… Она сказала мне: «Я все равно тебя люблю и буду любить!» и я ответил, что мне от этого очень тяжело.

– И она решила облегчить вам жизнь, – ввернул я. – Вам стало легче? Но хотя бы на похороны вы ведь могли прийти? – это я сказал больше по инерции, дались мне эти похороны, ведь все равно его присутствие не имело смысла.

– Не мог, не мог я прийти. У меня в это время… у меня ребенок умирал! Ладно, болел тяжело, мы боялись, что он умрет.

– Понятно.

Дальше мы ехали молча. Когда мне нужно было выходить, он тоже вылез из машины, и притянув меня к себе сказал: «Прости, если в этом есть моя вина». Однако сам он этой вины не чувствовал, и это ему не прощалось. Он вообще словно все время смеялся над моими понятиями о добре и справедливости, все время поворачивал разговор так, чтобы я понял, насколько я наивен, но тогда еще у меня не было таких способностей к цинизму и иронии, однако первый серьезный урок был не за горами.

В какой-то из дней я приехал в колледж раньше обычного, стоял у крыльца, курил и увидел, как по двору идет наш Сенека.

Он то и дело бурчал «добрутр» всем, кто с ним здоровался. Поравнявшись со мной, он вдруг осклабился и протрубил: «Доброе утро, мадемуазель!»

– Что это значит? – спросил я.

– Что? – он развел руками. – Разве не вы путаетесь с этим развратником, господином, который читает юношам лекции о Рембо и Верлене, о Лорке и других великих поэтах, а потом водит их по кафе и катает на машине?

– А он развратник?

– А когда ты спишь с ним, ты этого не понимаешь? – хихикнул он.

Со следующим вдохом я словно глотнул паралитический газ – задохнулся, оглох, онемел, остолбенел, из всех моих чувств осталось только зрение, но зрительные образы приняли какой-то невероятный характер. Мир надвинулся на меня с эффектом рыбьего глаза, я видел все вокруг со всех сторон, и отовсюду мимо меня проплывали, умудряясь на несколько секунд заглянуть мне в душу, ухмыляющиеся физиономии моих приятелей и других людей, незнакомых мне, но почему-то видевших меня насквозь. Я хотел закрыть глаза, но не мог – я видел свои ресницы, прозрачную перегородку переносицы между глазами, я не видел больше ничего, ни выхода, ни будущего, а только кривые усмешки, только масляные взгляды каких-то друзей Поля, с которыми мы сидели однажды вместе в кафе после его лекции…

Не помню, как вышел за ворота колледжа. Я бродил по каким-то улицам, предоставив глазам цепляться за любой предмет, как паук цепляется за нить своей паутины, мне казалось, за мной остается липкий след.

«Почему, – спрашивал я себя, – почему я веду себя так, словно меня разоблачили, почему я уже поверил, что все так, как говорит старик, может быть, потому, что я сам не понимал, какие у нас с ним отношения, во что они выльются и вот мне показали – во что».

Незаметно для себя я очутился около кафе, где мы часто бывали с ним, в ту самую минуту, когда он выходил с каким-то мужчиной. Он увидел меня. Простился со спутником. Я ждал. Он подошел и обнял за плечи.

– Ты совсем продрог, пойдем-ка, выпьешь горячего кофе, – он легонько подтолкнул меня к дверям.

Он сам того не заметив подтолкнул меня к этому шагу. Его жесты были двусмысленны, и если кто-то из видевших нас сейчас знает об этой сплетне, то теперь должны развеяться все сомнения насчет наших отношений. Глядя, как он беспечно откинулся на спинку кресла, я представлял разные способы убийства, и вполуха слушал его. И только потом, когда он ушел, я понял, что он говорил о каком-то сборище, на которое хочет пригласить меня. Чуть позже, в университете, я увидел и афишу – вечер должен был собрать окололитературную тусовку, когда я думал о том, сколько там будет знакомых и поклонников Поля, когда обкатывал в голове внезапно возникший план, меня начинало трясти. Иногда я был готов уже отказаться от этого, но вспоминал Сенеку с его приветствием, и в моей крови растекался яд хорошо подготовленной мести.

В эти дни ко мне вернулось жуткое ощущение из детства, что мама про меня все знает, но почему-то делает вид, что нет. Она испытывает омерзение, общаясь со мной, думая о том, что я такое на самом деле, но по каким-то причинам скрывает свое отношение. Но если она ничего не знает – как больно эта сплетня ударит ее, выбьет из-под ног почву, чтобы снова погрузить ее во мрак предательства и лжи. Я знал, что рано или поздно эти полунамеки в разговорах докатятся до нее. Я предпочитал не думать о том, что она сделает мне, потому что понимал, что под бой будет поставлена самая дорогая для меня фигура.

Собирался я долго, все должно было быть безупречным – костюм, прическа, и самое главное – выражение ангельской невинности на лице, которое никак не хотело прилипать к моей скомканной гневом и страхом физиономии. В подъезде я по привычке заглянул в ящик, там было письмо от брата. Я было вытащил его, собирался прочесть, но ощущение того, что я грязным собой могу запачкать его, открыв его письмо, заставило меня положить конверт обратно.

Я нарочно опоздал. К тому времени как я вошел в зал, народу было предостаточно. Я остановился неподалеку от дверей и отыскал глазами его. Он разговаривал с молодой женщиной, шикарной, сводящей с ума. Я видел ее как-то в университете, и только сейчас понял, что для него она не просто знакомая, что он сделал ставку. На секунду мне захотелось пожалеть его, отменить все… На меня уже обратили внимание многие, кому я был неизвестен, а те, кто видел меня с ним, уже сияли улыбками, и эти улыбки смели остатки моих сомнений.

Я не заставил их долго ждать – неторопливо направился к Полю. Я постоянно смотрел на него, но он не повернулся, он был занят разговором. Наконец, когда я уже подошел совсем близко, он заметил меня и улыбнулся, я тоже подарил ему самую счастливую и влюбленную улыбку, на какую был способен. Он не успел еще произнести ни слова, как я сделал к нему последний шаг, мои пальцы пробрались в его ладонь, я быстро обнял его за шею и поцеловал в губы. Не глядя ему в глаза, я промурлыкал «Я соскучился!». Поль словно капля, упавшая в лужу и разогнавшая круги воды, находился теперь посредине пустоты – так вдруг каким-то общим порывом отмело от него людей, а женщина, с которой он говорил, быстро пошла к дверям. Я отошел, он сделал движение, словно хотел схватить меня за руку, но понял, что теперь любой его жест может быть расценен двояко. Вокруг нас то и дело образовывались завихрения негромких реплик, очевидцы делились произошедшим с теми, кто прозевал представление. Я оглянулся, он смотрел на меня, и постаравшись вложить в прощальный взгляд всю свою ненависть и все презрение, я направился к выходу. Море передо мной расступилось – все провожали меня глазами. Вот все, что я помню четко. Едва выйдя, я провалился в какую-то прозрачную вату – я уткнулся в нее лицом, я погрузил в нее руки, мои ноги увязли в ней. Чей-то голос спросил, не плохо ли мне, но я не мог говорить – я глотал вату.

Откуда и когда он потом появился, как выстрелил, куда исчез, я не знаю. Помню только, что это было в каком-то узком переулке, уже смеркалось, и я лежал на камнях, кто-то поднял меня и повел, а потом я оказался у вас.

Доктор молчал.

– Понимаю, история отдает неврозом, и все-таки, разрешите мне просто позвонить матери, но не сообщать ей о том, что я здесь.

– Хорошо, сегодня поступим так, а завтра я еще раз обдумаю все, да и вы, надеюсь, успокоитесь и перестанете считать враждебным весь мир. И тотчас же, как поговорите с матерью, ложитесь. Сестра сделает вам укол. Спокойной ночи.

Утром, после обезболивающих и успокоительных, я долго не мог срастись с реальностью, я с трудом вспомнил, почему я здесь, лежал и рассматривал стены, потолок, окно, и тут понял, что картинка приобретает характер бреда – в дверях палаты стоял отец.

Я приподнялся, желая удостовериться в этом. Негодование, презрение, ненависть, отвращение – те эмоции, которые просто обязаны были возникнуть при нашей встрече, какой я много раз представлял ее себе, не появились даже и намеками, видно я надолго исчерпал их запас. Я понял, что хочу видеть его сейчас гораздо больше чем мать. Я молча смотрел на него, а он на меня, но тут за ним что-то зашевелилось и просунувшись под его рукой в палату втерся мой брат. Он таращился на повязку и тоже молчал, но его просто распирало, и он протянул почти с восхищением и уж точно с завистью:

– Ты ра-анен!

Я был в его глазах героем. Мне стало смешно, чтобы не обижать его, я заговорил.

– Здравствуй, – сказал я отцу, – как ты узнал?

– Мама позвонила вчера.

– Она – тебе?

– Ты напугал ее до такой степени.

– Наоборот! Я же сказал, что заночую у друга, что в этом такого?

– Ничего, если бы мама не подозревала тебя в том, что ты с Полем общаешься. Она решила, что ты у него. Слухи про него ходят не самые безобидные. Я поехал к нему, не нашел там никого, поискал еще по городу, а утром позвонил доктор, я к нему как-то давно обращался и у него остался мой телефон.

– А зачем ты приехал? – Вдруг появившаяся отцовская забота внушала подозрения. – Мог бы маме сказать…

– Понимаю, ты чувствуешь себя вправе говорить дерзости, и я не буду оспаривать это право – ты уже взрослый. Приехал я затем, чтобы забрать вас отсюда. Поживем пока на побережье…

– Погоди, что значит поживем? Кто «поживем»?

– Мы все… вчетвером.

– А мама? Она согласна?

– Думаю, да. Я судоверфь купил, дом там неплохой и море… успокаивает. Хотя, не всех, – он, улыбнувшись, посмотрел на брата.

– Там вообще! – тот долго ждал паузы и дождался наконец, – я уже там всех знаю, на верфи, папа сказал… Да я же писал тебе! Ты что не получил?

– Помолчи, немного, малыш. А потом… есть еще один дом, в другом городе, куда я хочу перебраться со временем, это дом наших предков, но он пока не готов, очень старый, там сейчас ремонт идет… думаю, вам там понравится.

Я смотрел на брата. Он видимо уже пропитался жизнью у моря, жизнью снова с отцом, он принял это просто, как должное… я видел, что он не таит обиды, да, если уж по-честному, непонятно, на кого из родителей он должен был больше обижаться, но ничего подобного не было, он просто хотел – после детства с постоянно страдающей мамой, после этого пансиона, после каникул у родственников, где он всем только мешался, – он хотел нормального дома и беспечной мальчишеской жизни. Я вдруг заметил, как они похожи, брат представлялся мне крепкой веткой дерева-отца, а вот я сам… Я заметил и еще кое-что: отец изменился. Пока его не было с нами, он, видимо, прожил очень насыщенные событиями годы, и события эти были нерадостными. Вряд ли открытие собственного дела так отразилось на нем, было еще что-то, какая-то драма. Он словно понял, что я думаю о нем, и сказал:

– А для тебя тоже найдется кое-то интересное… Там большая библиотека, осталась от старых хозяев, наследники, у которых я покупал дом, сказали, что им она без надобности… А тебе может что-то пригодится при поступлении в университет.

Конечно, все во мне ахнуло, когда я представил, что там могло быть… И все-таки нелегко было принимать эту заманчивую новую жизнь. Мое положение защитника матери, старшего сына, который взял на себя заботу о семье, стремительно рушилось, и я даже не понимал, жалею я об этом или нет. Неожиданно появившееся внимание со стороны отца, внимание к тому, что важно для меня самого, внимание, которого так не хватало все эти годы, вдруг начало заполнять все трещины, и поднимать со дна души ощущение, что я кому-то нужен.

Отец присел ко мне на постель.

– Жалею иногда, что не убил его, когда узнал о гибели Эшли, мог, но засомневался, – вдруг произнес он.

– Тебя бы посадили, и не было бы никакой верфи. А мама? Ей было бы еще хуже.

– Не думаю, что хуже, сынок.

Мое добровольное изгнание из беспечной юности собиралось завершиться, и я готов был сделать шаг за порог своей кельи. Я попытался сесть и невольно поморщился, отец осторожно обнял меня, а сверху на нас навалился брат.

Боги возвращаются

Человек шел по взлетной полосе. Глаза ему слепило восходящее солнце, и тень его была бесконечно длинной. Он приблизился к «этажерке», коснулся двойного крыла, затем поднял с земли мягкий кожаный мешок и стал лить из него воду в небольшое отверстие, расположенное в хвостовой части конструкции. Вода сквозь ее соломенное брюхо закапала на землю, и босые ноги человека покрылись пыльными брызгами. Он отложил мешок в сторону и начал грузить внутрь съестные припасы: фрукты, лепешки, вяленое мясо, затем залез в кабину. Ветхая рыжая конструкция при этом затряслась. Человек уселся на место пилота и запел молитву. Каждую его фразу повторяли люди, сидящие двумя рядами – один напротив другого – вдоль взлетной полосы. Взоры всех были устремлены на сделанный из тростника и пальмовых веток Самолет, сквозь который просачивались лучи утреннего солнца, и на Великого Пилота.

Закончив обряд, он покинул кабину и, торжественно пройдя по взлетной полосе в обратную сторону, скрылся за хижинами. На краю поселка он остановился и пронзительно свистнул. Ветки кустарника вскоре зашевелились и показалась косматая голова.

– Зыш! Почему тебя не было? – спросил он просто и дружелюбно.

– Ашы! Я сделал новую Канистру! – отвечал тот.

– Зыш! Крыло прохудилось – надо починить!

– Ашы! Я хочу закончить с Канистрой: ручка отвалилась – сделаю покрепче.

– Зыш! Они могут вернуться сегодня! Почини!

Зыш кивнул и отправился за священным тростником.

Ашы вошел в свою хижину, снял кожаный шлем и начал расстегивать мелкие застежки на куртке. У входа зашуршало, и в светлом треугольнике появилась женская фигурка.

– Нуш! Помоги!

– Ашы! Я принесла еду, – ответила девушка и принялась проворно расстегивать крючки, освобождая Великого Пилота от священного одеяния. Раздевшись, Ашы уселся рядом с Нуш на землю и стал рассеянно жевать лепешку. Услышав снаружи тихое бормотание, девушка выглянула из хижины. Зыш сидел, прислонившись к стене и щурился на солнце.

– Зыш! Поешь! – она дала ему лепешки и ушла обратно.

Тихо сев рядом с Великим Пилотом, она смотрела на юношу с нежным вниманием и легким беспокойством.

– Ашы! Ты очень волнуешься! Ты совсем не ешь! – она дотронулась до его руки.

Ашы обнял ее, она засмеялась и повалилась навзничь, притягивая его к себе. Ашы наклонился к самому лицу девушки и прошептал:

– Нуш! Они вернутся! В этот день!

– Ашы! Сегодня? Ты сказал Зышу?

Ашы кивнул. Он начертил на земле священный знак пропеллера и заговорил негромко, но страстно.

– Нуш! Ночью я наблюдал за звездами! Небесный пропеллер сделал полный оборот. Боги должны вернуться! Так сказано!

Нуш села, поставив локти на колени и подперев кулачками щеки, представляя, как боги спустятся на сверкающем Самолете и Великий Пилот Ашы встретит их, и тогда настанет прекрасное время, не нужно будет работать, еды будет вдоволь, она будет падать с неба, боги подарят всем благодать и вечную жизнь.

Ашы вздрогнул и вскочил на ноги. Выйдя из хижины, он бегом бросился на взлетную полосу, он до головокружения смотрел в небо, пытаясь уловить ускользающий звук – гул небесного мотора. «Почудилось? Или это знак, который посылают мне Боги».

После заката, когда священные костры были зажжены, Ашы сам занял место того, кто должен был всю ночь поддерживать огонь. Он сидел возле одного из костров и, напрягая слух, ждал, не подадут ли боги еще какой-нибудь знак. Вскоре Зыш присоединился к нему, и они долго вглядывались в ночное небо. Зыш замечтался о чем-то, и Ашы скользнув глазами по его лицу, снисходительно улыбнулся и вновь обратился к звездам. Из звенящей в ушах тишины возник тихий рокот, который, казалось, усиливался. Сильная дрожь охватила Великого Пилота, он заметил, что четыре звезды, словно сцепленные друг с другом в форме креста, движутся по небу. Вскоре гул стал громче. Ашы и Зыш побежали будить людей.

– Боги возвращаются! – возвестил Ашы. И действительно, самые зоркие уже могли различить в небе очертания Самолета. Все племя упало ниц, а Ашы встал в конце обозначенной огнями полосы и смотрел, как Самолет заходит на посадку.

Боги почему-то мешкали. Уже второй раз проходили они над двумя рядами костров, но почти не снижались. Порывы ветра били в лицо Ашы, и уши кожаного шлема оглушающее хлопали. Самолет Богов начал садиться. Когда он коснулся земли, раздался грохот и в небо взлетел сноп искр. Машина тяжело заскрежетала брюхом по утрамбованной почве, с большой скоростью надвигаясь на Ашы, затем, наконец остановилась. Богов было не видно за дымом, и Ашы не решался подойти ближе. Вскоре раздался хриплый возглас и кашель. Дым начал рассеиваться, и Ашы узрел Бога, который поднялся во весь рост, слегка пошатываясь. Лицо его местами было черным, волосы лунного цвета трепал ветер. Бог посмотрел на Ашы и поманил его к себе. Аши приблизился, и Бог с его помощью вылез из машины. Тот, кто занимал место Великого Пилота в Самолете Бога, сидел неподвижно. Лицо у него было в крови. Бог потряс его, но тот не шевелился, тогда Бог провел рукой по его векам, закрывая ему глаза, и вытащив из складок одежды небольшой лоскут с полосками, повесил его на лицо Пилота. Лоскут покрылся темными пятнами.

***

Варвик огляделся. В нервном свете костров он увидел людей, распластавшихся на земле. В темноте проглядывали очертания тростниковых хижин. Человек, который помогал ему, а теперь почтительно склонился перед ним, представлял еще более любопытное зрелище. Молодой мужчина с тонкими чертами, которые придавали ему сходство с европейцем, был одет в кожаный шлем, прошитый жилами, куртка его была простодушной копией летной куртки, мелкие крючки спереди имитировали застежку-молнию, ниже пояса – некое подобие брюк. Варвик умилился столь мастерскому и наивному подражанию.

Понемногу картина прояснялась для него: конечно, он знал, что в некоторых уголках планеты первобытный культ из-за случайного вторжения цивилизации принимает такую причудливую форму. «Теперь я, видимо, бог, – мрачно усмехнулся он, – что ж, придется поддерживать свой престиж, а то еще съедят». Люди украдкой поднимали головы и смотрели на него. Варвик жестом разрешил им встать, и все как один исполнили его повеление. «Весьма синхронно – хорошая тренировка, – решил Варвик, – пожалуй, нужно убедить их в моем добром расположении». Он осторожно приблизился к людям, словно это было стадо пугливых животных. Поднял на руки какого-то малыша, погладил по голове. Все племя впилось в него глазами, особенно напряженно глядела одна женщина, видимо, мать. Варвик вытащил из кармана монетку и вложил в детскую ладошку. Мальчик засмеялся, и люди с воплем благодарности вновь упали к его ногам.

Юноша в костюме пилота что-то повелительно крикнул, и несколько человек, пятясь, удалились. Вернулись они с фруктами, кожаными бурдюками, лепешками и цветами, следом за ними пришли те, кто нес жемчуг и ракушки, все это было возложено к ногам Варвика, и он величественно принял их дары. Затем он велел им сеть и сам присел на землю, взял какой-то незнакомый плод и надкусил его.

Усталость навалилась внезапно, словно его накрыли большим колпаком. Глядя на лица благоговеющих туземцев, он думал: «Как же объяснить вам, что бог очень хочет спать?» Потом он решил, что необходимо вытащить Джойса, иначе он закостенеет в той позе, в которой сидит. Варвик устало поднялся, жестом подозвал юношу и еще двоих мужчин, и они вместе извлекли из машины тело пилота. Поддерживая голову мертвеца, Варвик указал мужчинам, куда положить Джойса. «Осторожней надо с ним. Хоть и мертвый, а все-таки тоже, наверное, бог. Бедняга Питер, ведь я даже не знаю, будет ли кто-то плакать о тебе, будет ли кто-то ждать, надеяться на возвращение без вести пропавшего».

Человек в костюме пилота, старательно делал все, что велел бог, и Варвик решил доставить парню удовольствие. Он раздел Джойса и тому велел раздеться. Приказ был покорно исполнен. Варвик отдал юноше одежду, а в его костюм обрядил покойника. «Любой этнографический музей за такой экспонат дорого бы дал», – подумалось ему. И вдруг он впервые ясно осознал, что ему, пожалуй, не выбраться отсюда. Искать их никто не станет, от караванных путей островок, где им пришлось сесть, очень далеко, в самолетах он не смыслит, так что эта туземная деревня, видимо, станет его последним пристанищем. На некоторое время он замер, глядя во тьму, потом велел тем, кто помогал ему, охранять тело и отошел. Переодевая покойника, Варвик совсем утомился. «Похороним его завтра утром – выберу хорошее место». Молодой жрец уже закончил свое облачение, только молния никак не давалась ему. Варвик показал, как ее застегивать, а потом взял юношу за руку и повел к хижинам, приказав нести за собой сокровища. Выбрав самое лучшее жилище, Варвик не ошибся – это была хижина жреца. Он вошел, внесли дары и еду, он опустился на солому, сваленную у одной стены, жестом отпустил всех. Жрец что-то сказал людям, и они стали расходиться. Сам же он присел у входа в хижину. Варвик хотел позвать его, но передумал. Он разложил на соломе свой пиджак. «Вот так, чтобы не помялся, а то что за бог в жеваном костюме. Это снижает впечатления». Все происходящее, да и его собственные мысли начинали казаться ему бредом. «Ладно, – пробормотал он, посмотрим, что будет завтра». Юноша, сидящий у входа, кажется, перестал дышать, прислушиваясь к звукам его голоса. Вот к нему подошел кто-то, сел или лег рядом, затем, легко ступая, приблизился третий, наверное, женщина. Варвик слышал это уже в полусне. Закрывая глаза, он мечтал проснуться и понять, что видел кошмар.

***

Одно только огорчало Ашы: он не понимал ни слова из того, что говорил Бог. Когда он осознал это, он упал ниц перед Богом и сказал, что недостоин быть Великим Пилотом. В ответ Бог похлопал его по плечу и улыбнулся. Это утешило Ашы, но не развеяло его подозрений, что и Бог не понимает его слов. Когда он вопрошал Всеблагого о чем-нибудь или умолял его совершить чудо и сделать его речь внятной для тех, кто так почитает его, Бог вслушивался, морщился, хмурился, но затем лицо его становилось отрешенным, и видно было, что смысл вопроса или просьбы для него неясен. Вскоре, однако, Бог снизошел до великой милости, он стал учить Ашы своему языку. Тот возликовал. Он быстро запоминал новые слова, и небесная мудрость навсегда укоренялась в его сердце. В течение нескольких дней после своего прихода на землю Бог часто бродил по деревне, навещал могилу прибывшего с ним Пилота, осматривал скромное хозяйство людей. Много раз подходил он к Самолету из тростника и пальмовых листьев, забирался в него и подолгу сидел там, наблюдая, как Зыш, которого словно веревкой привязали к Небесной Машине, старательно копирует детали, делая тростниковую постройку во всех мелочах похожей на Самолет Бога. Иногда Бог что-то напевал, но чаще всего молчал. Он пил очень много священного напитка, поэтому его приготовлением были заняты теперь почти все мужчины в деревне. Часто к вечеру он передвигался медленно, пошатываясь, много говорил непонятного и неожиданно громко хохотал. Затем он засыпал в той позе, в которой только что сидел, разговаривая с Ашы. Сон его был беспокойным: он часто вздрагивал, что-то бормотал, а иногда кричал.

Ашы все эти дни и ночи занимался самосовершенствованием. Он уже немного понимал язык Бога, а долгие медитации и молитвы поселили в его душе ту особенную благодать, какую может ощущать человек только в присутствии Верховного Существа. Все время жрец проводил рядом с ним, а когда тот засыпал, Ашы собирал народ и просвещал людей, рассказывая им о Боге и том блаженстве, какое он несет с собой.

Время шло. Бог пребывал на земле. Ашы начал замечать, что в нем происходят перемены. Его белая кожа становилась все более смуглой, прекрасные золотые волосы были спутаны, а подбородок и щеки покрыла густая поросль. Глаза его, прежде столь голубые и ясные, потускнели, вокруг них появились темные круги и мелкие морщины. Ашы не понимал, что все это значит, но тревожился. По его приказу Богу приносили новые дары, но он принимал их неохотно. Не зная, чем угодить ему, Ашы устраивал красивые представления, но и они не нравились Богу.

Однажды, кода Бог и Великий Пилот прогуливались в священной роще, перед ними появилась змея. Бог коротко вскрикнул и отпрыгнул в сторону, чуть не упав. Ашы решив, что обличье змеи принял враждебный демон, тотчас убил ее ножом. Но змея оказалась самой обыкновенной – никаких признаков того, что демон жил в ее теле, Ашы не нашел, к тому же она была не ядовитой. Ашы удивленно посмотрел на Бога. Когда они двинулись дальше, он все еще сжимал в руке головку мертвой змеи.