Диалоги, которых не было

Владимир Колганов

Диалоги, которых не было

Глава 1. Культурное застолье

В качестве пролога к основной части повествования расскажу об одном удивительном застолье. Есть такой блогер в интернете – Николай Солодовников. Не знаю, претендует ли он на лавры мэтра Познера, однако адрес его блога расшифровывается как «ещё не Познер» – https://eshenepozner.ru/episodes/razgovorkotorogonebylo. Гостей он приглашает интересных, темы бесед тоже впечатляют, однако трудно уловить отличие от того, чем регулярно нас потчуют федеральные телеканалы. Ну вот изложили гости всем известные факты, известные хотя бы людям образованным, обсудили, порадовались чему-то, чем-то огорчились, а разговор так и закончился практически ничем. Кто-то скажет: нудно и тоскливо, ну а как иначе, если речь идёт о сопоставлении, к примеру, искусства эпохи Ренессанса с тем, во что оно превращается сейчас? Поэтому иногда и возникает ощущение, будто никакого разговора вовсе не было.

Но вот на излёте пандемии пришла блогеру в голову гениальная идея: а что если обсуждение животрепещущих проблем культуры провести за рюмкой водки? В принципе, дело привычное, я и сам участвовал в подобных посиделках, но тут ведь всё как бы выносится на суд просвещённой публики! Вопрос не в том, есть ли что «выносить», а в том, насколько значимо мнение слегка подвыпивших людей. И не захочется ли им всё заново переиграть, например, за чашкой чая? Да нет, вроде бы таких поползновений не было.

Итак, 25 июня 2021 года в гости к Солодовникову пришли киновед Наум Клейман, театральный художник Дмитрий Крымов, художник-мультипликатор Юрий Норштейн и кинорежиссёр Андрей Звягинцев. Далее попытаюсь кратко изложить впечатления от этого «междусобойчика», который продолжался без малого три часа.

Главный вопрос бытия, с которого и начали: что будем пить? Сошлись на том, что трое будут пить водку, Крымов – исключительно виски, и только Наум Клейман оказался «ренегатом», поскольку предпочёл красное вино. Любопытно, какие гениальные мысли придут в их светлые головы после третьей рюмки?

Для начала лёгкий фуршет, затем восторги по поводу книги, которую Звягинцев им подарил – там то ли кадры из его фильмов, то ли что ещё… В общем, разглядеть не удалось. Далее – опять восторги, это Норштейн восхищается мастерством Ивана Крамского: «Одним росчерком кисти написал и руку, и сигару!». Да как такое может быть? Впрочем, это же Крамской! И ещё: «Это лицо, просто вот так… А там абсолютно безмолвный крик!» Лица не припомню, однако впечатляет!

Наконец-то, действо началось – словно бы занавес раздвинули. И вот сидят пятеро за столом, вспоминают комические эпизоды из театральной жизни, выпивают, хохочут, закусывают… Солодовников признаётся в любви Норштейну и всем остальным, пытаясь объяснить, почему выбрал столь необычный формат для разговора о культуре. Сказал бы просто: захотелось выпить в хорошей компании. А потом, после двусмысленной фразы Звягинцева «похоже, мы уже чокнулись», вдруг Крымов говорит: «О, господи!» К чему бы это? Если речь идёт о том, что разговором влеклись, дважды повторив ритуал, обязательный при любом застолье, за исключением поминок по усопшему, тогда даже не стоит обращать внимания на подобную оплошность. Но что если у кинорежиссёра вырвалось, помимо его воли, некое откровение с намёком на весьма прискорбные последствия? Тут возможны варианты: то ли вынужденное затворничество во время пандемии так подействовало, то ли это побочный эффект от вакцинации, то ли произошло то самое, о чём не пристало рассуждать даже на страницах книги, поскольку трудно самому себе признаться в том, что очевидно: мир катится в тартарары, а вместе с ним искусство и культура. Впрочем, это не более, чем одна из версий происшедшего.

Но вот пришёл черёд «домашней заготовки» – Солодовников зачитывает длиннейшую цитату из книги Василия Розанова, посвящённой путешествию в Италию:

«В тысячный раз здесь в Италии я подумал, что нет искусства без ремесла и нет гения без прилежания. Чтобы построить "Duomo", нужно было начать трудиться не с мыслью: "Нас посетит гений", а с мыслью, может быть, более гениальною и во всяком случае более нужною: "Мы никогда не устанем трудиться, ни мы, ни наши дети, ни внуки". Нужна вера не в мой труд, но в наш национальный труд, вследствие чего я положил бы свой камень со спокойствием, что он не будет сброшен, забыт, презрен в следующем году. Это-то и образует "культуру", неуловимое и цельное явление связности и преемственности, без которой не началась история и продолжается только варварство».

Эти мысли возникли у Розанова при виде одного из храмов на площади Piazza del Duomo во Флоренции. Можно было бы согласиться с мыслью Розанова о связи искусства и ремесла, однако в моём понимании это несовместимые понятия – ремесло является основой для зарабатывания средств на пропитание, и тут искусство нередко отходит на второй план, поскольку ремесленник вынужден угождать вкусам публики. Так было, например, с Пикассо уже после голубого и розового периодов…

Но вот что Солодовников опустил, обрезав цитату на самом интересном месте:

«Как "Duomo" ярок, цветист, радостен снаружи, так внутри он меня поразил бедностью, сухостью, темнотою. Небольшие окна, то круглые, розеткою, то длинные, почти лентою, унизаны синими, пунцовыми, реже желтыми, вообще темно-цветными стеклышками, почти не пропускающими света. Вы движетесь в совершенном мраке. Вдали горят немногие, редкие лампады. Это – царство духов, это – как на кладбище…»

Ну и причём же здесь культура, которой нужно восхищаться? Достойная восхищения оболочка, а внутри – мрак, убожество… Странно, что Розанов так и не понял скрытого смыслы того, что написал. Видимо, это был тот самый случай, когда рукой писателя водило нечто, как бы сидящее в подсознании, его alter ego.

Гости блогера тему связи искусства и ремесла не стали обсуждать – тема скользкая, всем приходится зарабатывать деньги, поэтому не станет Крымов сравнивать созданные им эскизы театральных декораций с творениями Леонардо да Винчи. Не всякому дано преодолеть в себе ремесленника и стать художником, свободным от влияния толпы и мнения властей предержащих. Впрочем, Норштейну и Крымову я не могу предъявить никаких претензий.

Возникла пауза, и тут Солодовников, перескочив на высокие материи, изрёк нечто замысловатое о связи времён: «А вы чувствуете, что она в какой-то момент оборвалась?» Все дружно не согласились, только Звягинцев слегка замешкался – видимо, не сразу понял, что и где оборвалось. А вот Норштейн попытался ухватить первопричину, сославшись на фразу, произнесённую им в далёкие 90-е: «Сейчас идёт проверка на вшивость, кто есть кто, потому что раньше кивали на цензуру, а теперь кивать не на кого. Кивай на себя, а на себя вряд ли кто захочет кивать…» Ни на себя, ни на кого другого кивать и впрямь никто не захотел, а Клейман, вероятно намекая на новый Ренессанс, заметил, что река может уйти под землю, а потом снова выйти на поверхность. Эта сентенция всех успокоила – занялись перечислением примеров той преемственности, в которой вроде бы усомнился Норштейн… А я вот о чём подумал: главное, чтобы та река не ушла в канализацию! Если всё же уйдёт, лучше бы оставалась там, поскольку никакие технологии с очищением не справятся. Поводы для столь огорчительных предчувствий есть, их немало – достаточно почитать, что пишут в блогах, на интернет-форумах и в соцсетях.

Понятно, что об интернете не стали говорить – куда приятнее вспомнить о творениях Рембрандта, Караваджо, Рубенса, ну а то, что происходит там где-то, за стенами этого дома или даже в соседней комнате, их не очень-то волнует, судя по всему. Однако Норштейн снова за своё: «Сегодня искусство не играет такую роль в обществе, которую оно должно было бы играть». Звягинцев возражает, но не слишком убедительно и даже уводя разговор куда-то в сторону, словно бы защищая то, во что искусство превратилось в наше время. В его понимании преемственность сродни некоему сквозняку… Тут у меня сразу возникает мысль – как бы невзначай не простудиться. К счастью, беседа прервалась – последовал предложение выпить по второй… Ну а я подумал: прав Норштейн, но почему же не стали обсуждать причины возникновения столь прискорбной ситуации? Скорее всего, это было условием блогера: ни слова о политике, а то, не дай бог, как бы чего не вышло – под рюмку можно такого наговорить, что за всю оставшуюся жизнь не удастся оправдаться. Впрочем, обсуждать менталитет руководителей отечественной культуры – дело малопродуктивное. Всё равно мало что изменится, а если что-то сдвинут, поднатужась, то совсем не в ту сторону. Всё потому, что есть наша культура, а есть то, что по какой-то неведомой нам причине они называют тем же словом, не вполне понимая, о чём идёт речь.

Вполне резонно, что зашёл разговор о непризнанных художниках. Клейман сожалеет: «Мы не знаем, что есть в мастерских…» Вроде бы пришло время выставлять то, что было написано, к примеру, в 70-е, но… Но Звягинцев другого мнения: «Это никому не надо». И он прав – это нужно Клейману, Норштейну, Крымову, немногочисленным ценителям живописи… И больше никому! По крайней мере, так считают власть имущие и те, кто исполняет их распоряжения. Ну а то, что пишут теперь, по мнению Крымова, совсем не впечатляет: «То, что видел в музеях, на частных выставках, не аукнулось… Что-то испортилось… Художник должен быть выразителем того времени, в котором он родился…» Возможно, дело в том, что не могут художники выразить те чувства, которые их теперь одолевают – то ли боятся, то ли таланта не хватает. Норштейн вроде бы подтверждает эту мысль: «Надо быть очень осторожным». Осторожным в высказываниях из страха потерять работу или в творчестве не переходить ту черту, за которой заканчивается искусство и начинается его жалкое подобие? Или просто меру знать, причём во всём. Вот с последним тезисом можно согласиться.

Увы, после третьей рюмки стало скучновато. Клейман замолчал, Крымов что-то временами изрекал, а в основном солировал Звягинцев, вызывая ироническую улыбку у Солодовникова, которая постепенно превращалась в гримасу непреходящей боли. Видимо, в его голове свербила мысль: ну зачем я пригласил этого зануду?! Вот потому всё подливал, да подливал…

Тут Клейман вспомнил о впечатлениях от поездки в Падую, где он посетил какой-то храм: «Луч света высвечивает станции жизни Христа, и Джотто соединил там живопись с архитектурой и с моей физиологией, здесь он ещё подключил космос…» Насчёт физиологии и космоса я ничего не понял, да и станции Христа совсем не увлекают вопреки мнению участников этих посиделок. Возникло ощущение, что разговор намеренно уводят куда-то в сторону, следую предостережению Норштейна: «надо быть очень осторожным». Ну а как иначе, если приходится кормить семью?

Далее под водку, виски и вино продолжился разговор о живописи Средневековья, потом ещё о чём-то, дошли даже до воспоминаний о ближайших родственниках… Однако Норштейн возвращает разговор к той теме, ради которой они здесь собрались: «Искусство и выражает, и отражает. Тут важно, куда идут перпендикуляры…» Иными словами, хоть выражай, хоть отражай, однако не забывай о том, зачем и для кого всё это делаешь. Вне зависимости от направления «перпендикуляров»… На самом деле, Норштейн зрит в корень: если ограничиться лишь самовыражением, тогда печальная судьба ожидает нас – тех, кому не безразлично то, что происходит как бы за пределами материальной сферы. Если порвётся связь искусства и с прошлым, и с настоящим временем, тогда пиши пропало! Искусство станет чем-то вроде грелки, которую прикладывают, например, к занывшей пояснице. Вот боль прошла, и можно грелку выбросить в чулан.

После пятой рюмки Звягинцев явно впал в депрессию: «К сожалению, мы как бы в каком-то одиночестве тотальном, на самом-то деле. То есть мы как бы счастливы друг друга видеть… Мы конечно делаем одно дело, но…» Клейман попытался успокоить: «Я не знаю, что такое искусство, но вот зачем оно – чтобы хоть немного просветить дух…» Звягинцев этими словами растроган до глубины души: «Я чувствую в каждой вашей реплике такую поступь! Поступь, главным образом, культуры, которая нам уже не снилась… Вы титаны!..»

А вот у меня возникло иное ощущение. Бессилие и неспособность что-то изменить, оказав хоть сколько-нибудь позитивное влияние на общество. Прискорбно, если так… А впрочем, все, кроме блогера, преподают в учебных заведениях – может быть, им удастся «просветить» кого-то из своих учеников, а там, глядишь, и дело с места сдвинется.

Эту застольную беседу Николай Солодовников почему-то преподнёс как «разговор, которого не было». На самом деле, всё было в реальности, а вот другие разговоры в этой книге – из разряда неосуществимого. Причина в том, что диалог возможен только между людьми, желающими услышать друг друга, но если нет обоюдного желание, тогда это совершенно безнадёжное занятие, особенно, если речь идёт о краеугольных проблемах бытия.

Глава 2. Призрак Ницше

После трёхчасового бдения у дисплея ноутбука я долго не мог заснуть. Что будет с нашей культурой? Есть ли шансы на возрождение или все попытки что-то изменить обречены на неудачу? Размышления, продолжавшиеся где-то на грани бодрствования и сна прервал странный звук, чем-то похожий на шелест листьев на деревьях или трепыханье занавесей на окне. Открыл глаза, и вот что я увидел. Передо мной стоял некто в чёрном сюртуке, каких давно уже не носят, лица я не разглядел, но он сам представился:

– Фридрих Ницше. Надеюсь, тебе это имя что-то говорит.

– Ну да! – на более внятный ответ я оказался не способен, ведь не каждый день меня навещают такие знаменитости.

– Вижу, тебя удивляет мой визит, но дело в том, что с недавних пор я получил возможность читать чужие мысли, – тут он скорчил презрительную рожу, видимо, был недоволен тем, что прочитал, и тут же пояснил причину недовольства: – Твои сомнения относительно перспектив возрождения культуры меня крайне огорчили.

– Но вы же сами писали, что "культура – это лишь тоненькая яблочная кожура над раскалённым хаосом". Можно ли в таких условиях её сберечь, не говоря уже о том, чтобы сделать лучше. Или вот ещё: "Совокупность ощущений, знаний, опытов – словом, вся тяжесть культуры настолько возросла, что чрезмерное раздражение нервных и умственных сил является всеобщей опасностью; более того, культурные классы европейских стран сплошь неврастеничны, и почти каждая более многочисленная семья в них в лице одного из своих членов приблизилась к безумию".

Он покачал головой, словно бы признавая, что был не прав или, по крайней, не вполне ясно выразил свою мысль:

– Мои умозаключения сделаны более ста лет назад, и я надеялся, что за прошедшее время что-то изменилось к лучшему. Ну и потом, не стоит все мои слова воспринимать всерьёз. На меня тогда повлияло расставание с любимой Саломе.

Ох, уж эти женщины! Вот до чего могут довести философа. Неужто все его труды следует подвергнуть переосмыслению, а то и вовсе сдать в утиль? Поэтому я продолжал настаивать:

– Но вы же очень точно описали причины кризиса культуры, – и дальше процитировал отрывок из его книги: – Преступные люди отодвигают общество на более низкую ступень культуры, чем та, на которой оно находится: они влияют регрессивно. Стоит только вспомнить о тех орудиях, которые общество создаёт и поддерживает ради самозащиты – искусную полицию, тюремщиков, палачей; причём не следует забывать и публичных обвинителей и адвокатов. Всё то же самое мы наблюдаем и сейчас.

– Весьма прискорбно, если так. Самое обидное, что сколько ни кричи об этом хоть на каждом перекрёстке, никто не обратит внимания. И только один из сотни, может быть, прислушается к твоим словам, да и то не всякий их поймёт. Причина в том, что люди озабочены тем, как заработать на пропитание своей семьи, а состояние культуры их нисколько не волнует. Именно поэтому все жужжат и суетятся, как пчёлы и осы. Эта подвижность так велика, что высшая культура не может уже пожинать своих плодов – времена года как бы слишком быстро следуют друг за другом. И в результате наша цивилизация рискует перейти в новое варварство.

Сомнения сомнениями, однако надежда умирает последней, поэтому я пытаюсь возразить:

– Но есть же люди, которые пытаются спасти культуру от вырождения. К примеру, поэты и писатели…

– Ой, не смеши! Да посмотри ты внимательно на них и тогда поймёшь, что это сплошь воры, плагиаторы! Ни одной оригинальной мысли в голове, всё позаимствовано из чужих произведений. А журналисты… Они выблёвывают свою желчь и называют это газетой. В погоне за сенсацией родную мать могут продать!

– Вы преувеличиваете. Конечно, в семье не без урода, но…

Он не позволил мне договорить:

– Да нужно быть слепцом, чтобы не видеть, куда катится литература! Все эти писаки не более, чем шуты гороховые, помешанные на жажде славы и богатства. Ну вот и ты… Был у тебя один замечательный роман, а что потом? Ты стал писать на потребу незрелой части публики.

Я пытаюсь защищаться, хотя понимаю, что он в чём-то прав:

– Не все же способны читать философские трактаты. Приходится важные мысли излагать в доступной форме.

– Но что толку от детективных романов и мелодрам? Это не более, чем одноразовое чтиво – прочитал и напрочь всё забыл. Ну а твои якобы важные мысли в итоге оказываются на помойке! Проснись и напиши что-нибудь значительное, на это ты вполне способен!

– Если я напишу большой роман, что-то вроде «Братьев Карамазовых», никто не станет это моё творение читать. Ну разве что старичьё, мои ровесники, истосковавшиеся по той литературе, которой в прежние времена славилась Россия.

Он задумался – то ли не знал, чем возразить, то ли искал какое-то решение. Затем помотал головой, словно бы признавая поражение, и молвил:

– Пожалуй, без психоаналитика нам не обойтись.

Тут в темноте что-то замерцало, и передо мной явился Фрейд, тот самый, собственной персоной.

– Я слышал, о чём тут говорили, и вот вам моё мнение. Ницше прав! Причина всех нынешних невзгод человечества в том, что индивид невротизируется, не в силах вынести давление нынешней культуры на психику, на свой организм.

В научных терминах я не силён, поэтому ожидаю разъяснений:

– Что вы подразумеваете под невроти…?

Дальше не смог выговорить, а Фрейд, словно бы не слыша моих слов, перескочил на тему о правах человека:

– Дайте человеку жить, как он хочет! Конечно, если при этом он не нарушает закон. А мораль нынешнего общества способна довести людей даже до безумия!

– Но, если наплевать на мораль, во что же превратится культура? Страшно себе представить!

Фрейд только замахал руками:

– Вы не там ищете. Вера в то, что культура является панацеей от всех бед, залогом процветания человечества – это пагубное заблуждение, предрассудок. Прежде всего надо ликвидировать разруху в головах, только тогда появится какая-то надежда на возрождение культуры.

Я опять не понимаю:

– Вы о хирургическом вмешательстве, лоботомии?

– Я бы не советовал доводить идею до абсурда, – Фрейд насупился, словно был оскорблён моими подозрениями, но после короткой паузы продолжил: – Речь идёт о том, чтобы освободить личность от нравственных запретов, которые сложились в обществе. Ваше Эго вынуждено подчиняться, а вот «второму Я» на все эти запреты наплевать, и в результате возникает внутренний конфликт, чреватый разрушением вашей психики.

Раньше такая мысль мне в голову не приходила, поскольку жил с alter ego в полном согласии, хотя и тут не обошлось без нервотрёпки. Однако никакой разрухи я не замечал, разве что в последнее время… Вот потому и задал свой вопрос:

– Так что же с нами будет?

– Взять на себя роль пророка мне не хватает смелости, увы. Я даже готов принять упрёк в том, что не в силах принести вам никакого утешения.

Сказав это, он вслед за Ницше растворился в полутьме. Близится утро, и время призраков вот-вот закончится, они опять возвратятся в небытие, так и не подсказав: то ли мне смириться с тем, что происходит, то ли написать сатирический роман. К счастью, Ницше немного обнадёжил… Но только я повернулся набок и закрыл глаза, как снова слышу чей-то голос:

– Влад! Да перестань ты заниматься ерундой! Я воздержусь от искушения наметить слишком отдаленный период времени, но предельно очевидно, что в умственной жизни искусству уготовано очень скромное место.

– Но если влияние искусства упадёт ниже плинтуса, во что же превратится наша жизнь?

Сказал и только после этого открыл глаза. И вот что вижу – передо мной сам Макс Нордау! Стоит в углу комнаты, потрясая седой бородой и размахивая кулаками.

– Во всём виноваты новаторы, последователи психопатически модных течений в искусстве и литературе. Не будучи сами психически больны, они близки к сумасшествию, поскольку пытаются удовлетворить болезненные свои наклонности не ножом или динамитом, а пером или кистью. Бесполезно им доказывать, что увлекаются ерундой, они этому просто не поверят. А в результате искусство может возвратиться к уровню каменного века.

Никак всё же не пойму, что нужно делать. Один говорит: «пиши!» Другой твердит о необходимости снятия нравственных запретов. А третий катит бочку на новаторов… То есть все недовольны состоянием искусства и культуры, но каждый из философов по-своему. Могли бы между собой договориться прежде, чем пудрить мне мозги. На этой счастливой мысли и заснул…

Ну а приснилось мне что-то ещё более нереальное, чем беседа с Ницше или Фрейдом – приснилось, будто я стал свидетелем встречи президента России с Михаилом Булгаковым.

Глава 3. В гостях у Булгакова

– Однако я всё же не пойму, чем заслужил подобное внимание к своей персоне.

Эти слова произнёс Михаил Афанасьевич, когда нежданный гость, оставив в прихожей внушительных размеров саквояж, прошёл в комнату и уселся на диван. К этому времени гость уже успел представиться, заявив, что по должности он президент, а прибыл сюда из будущего, воспользовавшись услугами машины времени, которую разработали российские учёные.

– Вы правы, самое время перейти к делу, – согласился президент. – Прежде всего, я должен рассказать, откуда прибыл. Собственно говоря, адрес всё тот же, столица нашей Родины Москва, точнее Кремль, а вот время, как вы уже догадались, совсем не то, что значится теперь на календаре.

– Вероятно, тоже март, – предположил Михаил.

– Вы правы, но… – президент со значением поднял указательный палец, – Но уже в следующем столетии!

«Эк куда его занесло! Зачем же прибыл к нам, к безропотным, послушным бедолагам, живущим по заветам Ильича. Что ему здесь надо?» Прыжку во времени на несколько десятков лет Булгаков ничуть не удивился, но было бы куда разумнее отправиться не в прошлое, а в будущее. Если есть какие-то трудноразрешимые проблемы, глядишь, там бы что-нибудь и подсказали люди, достигшие значительного совершенства в духовной и иных полезных сферах. Но следующая мысль поразила его своей простотой и очевидностью. С какой стати эти глупые, лицемерные, алчные людишки, озабоченные своими личными делами, вдруг станут строить общество, в котором правят умные, честные, талантливые люди? Скорее уж наоборот! Неужели всё так и случилось?

– Вы правы, Михаил! Если всё так пойдёт, то в будущем нас ничего хорошего не ожидает. И нашу страну, и остальной мир…

Ответив на вопрос, который прочитал в глазах Булгакова, президент продолжил:

– Как же этого не допустить, как предотвратить сползание человеческой цивилизации в бездну невежества и варварства? Большевики попробовали применить силу, чтобы создать нового гомо-сапиенс, который следовал бы кодексу строителей коммунизма. Однако ничего не получилось, потому что человек живёт инстинктами, которые заставляют его лгать, воровать, предавать друзей. И всё ради того, чтобы обеспечить достойную жизнь себе и своим потомкам.

– Так что же делать?

– Честно говоря, не знаю. Иногда я просто в отчаянии! Ежедневно убеждаюсь, что все мои усилия заставить людей жить честно не достигают своей цели. Всё напрасно! Страна избавилась от большевиков, людям предоставлены права, которые и не снились вам в прежней, монархической России. А в результате что? К примеру, мы отдали под суд одного проворовавшегося чиновника, на смену ему пришёл другой, но вскоре выясняется, что он ничем не лучше. Просто эпидемия какая-то! Причём все только твердят: «Дай! Дай!» А где я возьму им столько денег? Тем более что часть выделенных средств наверняка пойдёт не на дело, а в их собственный карман. Ну можно ли так не любить свою страну?!

Этот весьма эмоциональный монолог поразил Булгакова. Его не удивило даже то, что с ним столь откровенно беседует человек, облечённый высшей властью. Он иногда представлял себе, как говорит со Сталиным, но к Сталину можно обратиться только с просьбой, а тут возникло впечатление, что от него самого ждут полезного совета.