География одиночного выстрела

А Виктор Степанович отошел в сторонку и оттуда время от времени махал рукой народному контролеру, на что Павел отвечал тем же. Настроение у Павла было возбужденное, а тут еще дрожание самолета неприятно отдавалось в животе, да и страшновато было первый раз в жизни лететь на этой крылатой машине. Одним себя успокаивал народный контролер – мыслью об огромном доверии Родины, пославшей его в этот полет, мыслью о будущей жизни, о работе и о всем прекрасном, которое неизбежно должно было встретиться ему на пути.

А машина внезапно дернулась и побежала по полю, подпрыгивая на невидимых горбинках земли. Павел испугался потому, что, как показалось ему, летчик остался там, сзади, но, найдя его взглядом на положенном месте со штурвалом в руках, народный контролер успокоился, мысленно перекрестился и замер. Замер в ожидании того момента, когда самолет оторвется от земли и вспарит в такое глубокое и безоблачное небо.

Через какие-то мгновения самолет действительно взлетел, и дрожание его ослабло. Павла начало укачивать, и он заснул.

Глава 10

В кузове сиделось неудобно, и хоть все пятеро подпирали спинами борта, но на ухабах этой ночной дороги их так подбрасывало, что даже потирать ушибленные места они быстро устали. Молча сносили грубости грунтовой дороги, пролегшей среди полей, и два красноармейца, конвоировавшие арестованных. Дезертир в сарафанной «рубашке» иногда сползал на днище кузова и засыпал до следующего ухаба. Беглый колхозник рыскал взглядом по звездам, рассыпанным щедрою рукою космоса по ночному небу. Ангел с грустью думал о покинутом Рае.

Чиркнула спичка, и один из красноармейцев закурил.

Машина билась колесами о неровности дороги и от этого дрожала и подпрыгивала.

Снова подбросило сидевших в кузове, и дезертир, в очередной раз проснувшись, чертыхнулся громко и матерно.

Беглый колхозник отчего-то причмокнул губами, все еще глядя в небо. Он словно увидел там что-то любопытное и так задрал голову, чтобы это любопытное рассмотреть, что привлек к себе внимание остальных.

– Че там? – спросил дезертир, тоже запустив свой взгляд к ночным звездам.

– Да есть там одна… – загадочно произнес колхозник, будто специально хотел озадачить соседей по кузову.

– Че одна? Звезда, что ли? – не унимался дезертир.

– Ага, – кивнул беглый труженик полей.

Ангел отвлекся от своих грустных воспоминаний и прислушался к странному разговору.

Красноармейцы тоже вроде как замерли и пытались так заглянуть туда, на звезды, чтоб арестованным это было незаметно.

– Ну а че она? – дезертир придвинулся к беглому колхознику и ткнул его локтем в бок, чтоб тот стал поразговорчивее.

– Да она это… она путеуказующая, Архипкой зовется…

– Звезда? Архипкой? – переспросил дезертир.

– Ну да, – снова кивнул бывший колхозник. – Если за ней семь ночей идти – обязательно в Новые Палестины попадешь.

Красноармейцы, подпиравшие внутренний борт, за которым начиналась кабина водителя, заерзали и перелезли под правый борт поближе к рассказчику.

– А че там, в этих Палестинах? – спросил один из них.

– Там хорошо, – протянул беглый колхозник. – Там чернозем легкий, как гусиный пух, и растет в нем все, что не тыкни!

– Да ну?! – не поверил второй красноармеец. – А если камень ткнуть?

– То и камень будет расти! – уверил его арестованный колхозник.

– Ну это ты врешь! – сказал дезертир.

– Может, и вру, – пожал плечами колхозник. – Но только там оно и есть – царство справедливости, и те, кто туда попадает, уже никогда назад не возвертаются.

– А ты че, был там, что так много знаешь? – спросил второй красноармеец.

– Хэ-э, если б я туда дошел – хрен бы вы меня поймали! – мечтательно произнес беглый колхозник.

– А ты че, туда шел? – заинтересовался первый красноармеец.

– А куда мне еще? – выдохнул парень в суконной рванине.

И после этих его слов, произнесенных с чувственным надрывом, нависла над кузовом такая дивная тишина, что и шум мотора она собою заглушила. Замолчали все, и настроение у них стало тревожно-тоскливым. Каждый задумался о царстве справедливости, где чернозем легок, как гусиный пух. Каждый налился тревогой и ожиданием дрожи, словно знали они, что где-то рядом с ними волк на звезды смотрит и вот-вот выть начнет.

И даже ангелу передалось это тревожное ожидание. И вселилась в его мысли надежда, что именно там, в Новых Палестинах, возможно найти праведников, и уж тогда он точно останется с ними, чтобы пройти вместе земной путь и проводить их в ворота Рая. Что тогда скажут его братья и сестры? Что они скажут? Они наверняка обнимут его и, ни слова не говоря, простят ему побег. Но чтобы попасть в эти Палестины, надо было именно туда и ехать, а их везли, как подозревал ангел, а другие уж точно знали, в совсем другую сторону. Однако все-таки ангел повернулся к ближайшему красноармейцу и спросил его:

– А мы сейчас не в Новые Палестины едем?

Красноармеец вместо того, чтобы ответить, задумался. Стал выковыривать что-то желтым пальцем из такого же цвета зубов. А ангел все смотрел ему в глаза, ожидая.

– А ты ту звезду хорошо знаешь? – спросил вдруг у беглого колхозника второй красноармеец.

– А то как же, – ответил тот. – Я на нее уже давно посматривал… Ни в жисть не перепутаю.

И снова зависла над ними безголосая тишина.

А машина не спеша, вразвалку ехала по ухабистой проселочной дороге. Главный красноармеец спал молодецким сном, склонив голову на левое плечо. Из-за тряски голова его болталась и время от времени ударялась в плечо водителя, однако тот не обращал на спящего командира никакого внимания и думал лишь о том, чтобы не закончилось горючее, без которого грузовик станет как памятник и с места не сдвинется.

А в кузове вновь зазвучал человеческий голос.

– А что, если б нам всем туда рвануть? А? Нас туда пустят? – на одном дыхании выпалил дезертир и тут же обвел всех горячечным взглядом.

– Конечно, пустят, – ответил на это бывший колхозник. – Туда всех пускают, которые хочуть по справедливости жить.

– Ну, может, и… – произнес первый красноармеец и покосился на второго.

– Да ладно… – кивнул второй. – Чего там?!

Ангел никак не мог полностью понять красноармейцев, но в голосах их он уловил, что и эти люди не прочь были пожить при справедливости.

– Так, может, сиганем все и пойдем туда, за звездой этой, Архипкой? – снова выпалил дезертир, жадно вглядываясь в проколотое звездами небо.

– А кто первый? – осторожно спросил первый красноармеец.

– Кто-кто, конечно, Красная Армия! – ответил дезертир.

– Нет, – не согласился первый красноармеец. – Мы конвой, мы должны последние прыгать.

– Ну ладно! – Беглый колхозник привстал с дощатого пола кузова. – Тогда я первый!

И, подойдя к заднему борту, он перекрестился и прыгнул.

– Ну че? Кто там следующий? Давай ты, ангел чокнутый! – обратился к ангелу дезертир.

Ангел подошел к заднему борту, и хоть было ему страшновато, но все-таки подпрыгнул он на месте, и тут же машина словно выскочила из-под него, и приземлился он на землю, и сразу же бросило его на спину, перевернуло через себя. А машина уже удалялась, и звук ее мотора становился все тише и тише, словно втягивался он в особую звуковую воронку, которая, как обычный речной водоворот, заглатывала любой шум, убирая его таким образом из природы.

– Эй! – донесся до ангела голос беглого колхозника. – Есть кто еще?

– Я есть! – крикнул ему в ответ ангел и, поднявшись на ноги, пошел на голос.

– Не ушибся? – спросил крестьянин.

– Нет.

– Ну пошли тогда, остальных соберем! – предложил бывший колхозник, и потопали они под звездами в сторону уехавшей от них машины.

Минут через десять нашли они дезертира, неудачно спрыгнувшего с кузова и оттого теперь хромавшего на правую ногу.

– Ну че, пойдем этих вояк найдем и отправимся! – предложил крестьянин.

– А на хрена они тебе нужны! – вдруг довольно злым голосом проговорил дезертир. – Там только Красной Армии не хватало!

– Нехорошо, – как-то заторможенно проговорил беглый колхозник. – Они ж тоже справедливости хотели… без них мы бы и не спрыгнули!

– Да, надо их найти… – поддержал крестьянина ангел.

Дезертир сплюнул на ночную землю. Потом сказал: «Ладно, пошли!»

И отправились они втроем на поиски спрыгнувших красноармейцев.

Первого нашли быстро. Он сидел посреди дороги и грустил.

– Ты чего? – спросил его дезертир.

– Да вот приклад обломался об землю, когда я прыгал… Несправное теперь ружье…

– Это не страшно, – успокоил его крестьянин. – Тама оно тебе все равно не нужно. Там не стреляют.

Услышав эти слова, красноармеец вроде как перестал грустить, поднялся на ноги, и пошли они уже вчетвером разыскивать последнего участника побега. Долго шли они по дороге и уже начали было подозревать, что второй красноармеец не прыгнул: то ли испугался ноги поломать, то ли побоялся, что поймают его и как дезертира расстреляют ржавой пулей.

Но опасения не подтвердились.

– Стой! Стрелять буду! – крикнул вдруг кто-то из-за спин идущих.

Вздрогнули они, но тут же услышали хохот и поняли, что это второй красноармеец так пошутил.

– Ну че, – он подошел и сразу строго посмотрел в глаза беглому колхознику. – Давай, показывай, где твоя Архипка!

Колхозник внимательно уставился в звездные скопления, а потом подвел под свой взгляд правую руку с выставленным указательным пальцем, подровнял палец по своим глазам, словно был это не палец, а прицел. И сказал:

– А вон она! Такая неприметная и светит послабше других!

Все посмотрели примерно туда, куда тыкал его указательный палец.

– Так там они все такие?! – недоуменно выговорил дезертир.

– Ну так а как же я тебе иначе покажу? – спросил беглый колхозник. – Я-то ее знаю, а для тебя что одна, что другая…

– Ты ладно, – сказал красноармеец, обломавший ружье. – Ты давай веди, а то скоро светать начнет, а мы еще даже в дорогу не тронулись!

– Ну так пошли! – скомандовал беглый колхозник и зашагал серьезно и уверенно прямо по незапаханному полю туда, куда указывала ему не знаемая другими звезда Архипка.

Шли они долго, пока высунувшиеся из-за горизонта лучи не разогнали ночную темень. А когда разошлась темнота, растворилась в прозрачном воздухе, остановился беглый колхозник и остальных остановил, говоря: «Теперь обождем до вечера, и останется еще шесть ночей пути».

Остальные послушно опустились на зеленую траву, прилегли. Отдыхать стали. Ангел тоже прилег, и сразу его сон сморил. Хорошо ему было и так, и во сне тоже.

А над травой пчелы жужжали, порхали бабочки, и вообще проснулась жизнь земная, проснулась и запела на разные птичьи манеры и насекомые голоса.

Постепенно и остальные путники уснули сладко и приятно, согреваемые мечтою о Новых Палестинах, где чернозем легок, как гусиный пух, и все живут по справедливости.

Глава 11

Осенним вечером, когда краски заходящего солнца были особенно ярки, Василий Васильевич Банов сидел на крыше возглавляемой им школы и смотрел на небо.

Позади было курортное лето, и воспоминания о нем еще согревали душу, однако одними воспоминаниями, даже если это воспоминания о юге, не согреешься. И поэтому постоянно отвлекался Василий Васильевич от прошлого, постоянно задумывался о работе, о только недавно начавшемся образовательном процессе, через который надо было качественно и полноценно пропустить добрые четыре сотни своих воспитанников. И действительно, было о чем ему подумать, ведь одно дело – утвержденный в Наркомпросе план, и другое дело – реальная жизнь, к которой каждый день что-то добавляется, обогащая или же просто усложняя ее. Вот и сейчас никак не мог припомнить директор школы, какие были запланированы на осень воспитательно-трудовые экскурсии на московские заводы. Не мог, и все тут. Не та уже память!

А небо темнело. Виноградные гроздья звезд опускались с невидимых веток. Затихал шум большого столичного города.

Директор Банов слез с крыши и зашел в свой кабинет. Там, перед тем как сесть за широкий письменный стол, зажег примус, подкачал его и поставил чайник с водой.

Достал утвержденные Наркомпросом планы, просмотрел их и тут же спрятал в верхний ящик стола. Снова задумался.

И вдруг затенькал телефон, и Банов, уставившись на черный аппарат, обомлел ненадолго. В школе ведь никого нет и не должно быть в такое позднее время, а аппарат словно был живым и знал о том, что он, Василий Васильевич Банов, сидит именно у себя в кабинете и собирается пить чай.

В конце концов директор школы снял трубку.

– Товарищ Банов? – спросил четкий мужской голос.

– Да.

– Это Буртенко, из Наркомпроса, ночной дежурный. К вам сейчас приедет посыльный с пакетом. Отнеситесь к этому очень серьезно! До свидания!

И запикали короткие гудки из положенной на стол трубки.

Вскипела вода. Василий Васильевич затушил огонь примуса, потом положил трубку на телефонный аппарат.

Вскоре донесся до его слуха звонок. Теперь надо было вставать и идти на первый этаж, чтобы открыть дверь посыльному.

Внизу, идя по тускло освещенному дежурным красным светом коридору, он снова услышал нетерпеливый звонок и прибавил шагу.

Открыл дверь и тут же наткнулся на недовольный прищуренный взгляд худощавого человека средних лет в военной форме.

– Вам пакет! – отчеканил человек, протягивая объемистую бумажную упаковку с сургучной печатью.

Все еще озадаченный, директор школы взял пакет и хотел было пригласить посыльного подняться к нему на второй этаж выпить чаю, но тот, не попрощавшись, развернулся и растворился в полумраке Даева переулка.

Закрыв дверь, Василий Васильевич Банов вернулся в свой кабинет, бросил в чайник щепотку грузинского чая и, усевшись, принялся за содержимое пакета.

Внутри пакета оказалось два обычных конверта. Один из них содержал плотную пачку новых педагогических рекомендаций, а во втором находился всего лишь один-единственный листок, но в нижней его части, после отпечатанного типографским способом текста, стояла жирная фиолетовая печать с гербом страны во внутреннем круге, а рядом в столбик стояли – каждая величественная по-своему – три размашистых подписи.

«Приказ, – начал читать, беззвучно шевеля губами, Банов. – Приказываю настоящим провести в понедельник 13 сентября сего года во всех школах Союза Советских Социалистических Республик, включая школы дипломатических корпусов, консульств и торговых представительств, располагающихся за рубежом, единый учебный день по особой программе. Этот учебный день должен быть полностью посвящен написанию всеми учениками начиная с 3-го класса сочинений по одной из предложенных ниже тем. Время написания сочинения – шесть часов без перерыва. При необходимости это время можно удлинить. Директора школ и учителя обязаны проследить, чтобы отсутствующие по уважительным причинам ученики написали это сочинение в положенное время вне стен учебного заведения. Каждое сочинение пишется на отдельных сдвоенных тетрадных листках. На первой заглавной странице указывается ФИО ученика, номер класса и школы, домашний адрес и избранная тема. После окончания написания сочинения укладываются в папки поклассно и хранятся в кабинете директора школы под его личную ответственность, пока за ними не приедет посыльный Наркомпроса. Школьными учителями сочинения не оцениваются и не проверяются.

Приложение № 1: темы сочинений:

1. «За что я люблю свою Родину».

2. «Моя семья – строители коммунизма».

3. «О чем мечтает мой папа».

Дочитав, директор Банов налил заваренного чая в свою любимую жестяную кружку, пересел на другую сторону стола, чтобы виден был ему портрет Дзержинского, и снова задумался.

Часы, висевшие рядом с портретом, показывали почти одиннадцать вечера. Надо было идти домой, но так не хотелось, и Василий Васильевич как мог растягивал свое вечернее чаепитие.

* * *

Наступило 13 сентября, понедельник. Заранее предупрежденные на учительском совещании педагоги пришли в этот день в школу опрятные и торжественные. Каждый стал у входа в свой класс и выдавал в руки ученикам тетрадные листы для сочинений. Темы еще с вечера были написаны крупными буквами на школьных досках.

Прозвенел звонок, и наступила в школе удивительная тишина.

Банов вышел из своего кабинета, подошел к одной закрытой двери, прислушался – там было тихо, как ночью. Подошел к другой – то же самое.

Все работали, все писали сочинения. Приказ Наркомпроса исполнялся, и, удовлетворенный этим, директор школы полез через чердачную дверь на крышу, чтобы посмотреть вокруг на изо дня в день растущую столицу.

Первым делом посмотрел он на многоэтажный дом, недавно, год назад, заслонивший одну из кремлевских башен. Сразу стало чуть грустно, ведь именно после этого перестал Василий Васильевич водить отличников учебы и поведения на крышу в воспитательных целях.

Потом директор школы осмотрел другие новостройки, видневшиеся вблизи и вдали, но они никаких мыслей в нем не вызывали.

Город шумел. По его улицам разноцветными жуками ездили машины.

По синему небу совсем недалеко, вероятно над Сокольниками, проплыл аэроплан.

Обычный день. Тихий, спокойный. В мирное время таких дней всегда – большинство в человеческой жизни. А в немирное…

Директор Банов вспомнил далекое немирное время и облизнул сухие губы. Возник в его мыслях странный, но совершенно правдивый вопрос: «Почему борьба интереснее, чем победа?» Возник, да так и остался неотвеченным, как какой-нибудь классический древнеримский парадокс.

А день продолжался. Во всех школах Советского Союза стояла тишина, и только иногда кто-нибудь из детей ойкал, перевернув чернильницу или случайно сломав перо. И спешил тогда к неудачнику учитель, спешил на помощь, чтобы как можно быстрее тот или та могли продолжить исполнение приказа Наркомпроса.

Василий Васильевич посмотрел на свои часы и задумчиво закивал головой. Сколько еще времени пройдет, прежде чем школа останется пустой, прежде чем все, и ученики, и учителя, и уборщицы, разойдутся по домам?! Три часа, четыре, пять? Банов очень любил свою школу. Но любил он ее, когда в просторных чистых коридорах не было ни души, когда в школе было тихо, когда в ее полумраке светились дежурным светом красные лампочки.

Незаметно для себя задремал директор Банов за столом, и перешла бы его дрема в глубокий сон, если бы не постучал кто-то настойчиво в дверь кабинета.

– Войдите! – крикнул Банов, усаживаясь за столом поосанистей.

Вошел учитель младших классов Куприянов с синей папкой в правой руке.

– Разрешите отрапортовать! – обратился он к директору школы. – Сочинение в количестве тридцати трех штук третьим-А классом написано. Отсутствующих в классе не было.

Не успел директор школы задуматься о чем-нибудь, как в кабинет вошел с рапортом еще один учитель, потом еще один, и так длилось около часа с коротенькими перерывами, пока не наступило вдруг затишье. Только тогда, посчитав лежавшие в стопках на его столе папки с сочинениями, понял Банов, что его школа приказ Наркомпроса выполнила. Надо было еще, конечно, уточнить: сколько учеников писали сочинения вне стен школы и кто из учителей им помогал, но это дело было поручено завучу, бывшему матросу Кушнеренко, а на этого человека – Банов знал – можно было положиться.

Василий Васильевич заварил себе чаю, не спеша разболтал в жестяной кружке два кубика сахара. Придвинул к себе ближнюю папку, на которой было помечено «7-Б класс. 31 (тридцать одно) сочинение. Учитель Можайкин В. И». Развязал тесемочки, раскрыл.

Снова постучали в дверь, и директор школы машинально прихлопнул папку.

Вошел завуч.

– Товарищ директор школы, – заговорил он. – Разрешите отрапортовать. Из сорока двух учеников, находящихся вне школы, сорок один написал сочинение, которые здесь же прилагаются! – и он показал взглядом на папку в своих руках.

– А что ж сорок второй? – поинтересовался Банов.

– Врачи не разрешили… он в больнице с переломом позвоночника, без сознания… Остальные, которые тоже в больницах, – написали.

– Ну хорошо, спасибо, – директор школы кивнул завучу Кушнеренко. – Оставь папку и можешь идти! Там, кстати, ученики и учителя разошлись?

– Да, разошлись уже, – сказал завуч Кушнеренко. – Только Петровна осталась пока, полы на первом этаже моет…

– Ну, скажи ей, как домоет первый этаж, пусть домой идет. Сегодня переменок не было, так что сору не видно.

Хлопнула дверь, и гулко прозвучали, удаляясь по коридору, шаги завуча.

Банов снова открыл папку. Было ему любопытно: какую из трех предложенных тем чаще выбирали школьники. Просмотрел несколько заглавий. В основном встречались две темы: про любовь к Родине и о семье. Василий Васильевич немного удивился. Ведь ему показалось, что писать о мечте отца должно было бы быть полегче. Он перебрал пальцами еще десяток сочинений, и опять результат оказался тем же – только две темы. Это еще больше удивило, а может быть, даже и озадачило директора школы. Отложив просмотренные, он взял в руки оставшуюся стопочку тетрадных листков и, проглядывая титульную страницу, откладывал их к уже просмотренным, пока взгляд его вдруг не остановился на том единственном пока сочинении, тема которого касалась мечты отца. Губы Банова улыбнулись, он отглотнул остывшего чая и раскрыл сочинение, однако первое же предложение сочинения убрало улыбку с лица директора школы.

«Папы у меня нет. И поэтому я пишу, о чем мечтала моя мама. Мечтала она раньше, а сейчас она уже не мечтает…»

Банов тяжело вздохнул – хотелось ему прочитать что-нибудь бодрое и боевое, по-настоящему мальчишечье, а тут в самом начале сочинения такая плаксивость!

Директор школы вернул свой взгляд на титульный лист.

«Роберт Ройд, 7-Б класс, домашний адрес: Москва, 2-й Казачий пер., дом 10/3, кв. 4».

– Ройд? – прошептал удивленный Банов.

Человек с такой странной нерусской фамилией встречался ему когда-то, во время войны. Это был рыжеволосый боец, любивший повторять, что он врожденный анархист. Родом он, кажется, был из-под Риги. Чем он еще запомнился? Пожалуй, одной только фразой, которую он очень любил повторять, как только видел Банова.

«Банов, – говорил он. – Запомни, в жизни есть только два настоящих удовольствия: женщины и борьба». Глупая фраза. Банов никогда не был с ней согласен. Но что-то теплое шевельнулось в директоре школы, что-то связанное с лучшей частью его жизни, с его немирным прошлым. И он снова открыл сочинение семиклассника Роберта Ройда.

«Папы у меня нет. Поэтому я пишу, о чем мечтала моя мама. Мечтала она раньше, а сейчас она уже не мечтает. Потому, что она очень больная. А раньше она мечтала стать летчицей и полететь на Северный полюс. Еще она мечтала стать известной парашютисткой и бить всесоюзные рекорды. Но после того, как папу отравили и он умер, мама сказала, что больше не будет ни о чем мечтать, что все лучшее осталось в прошлом. И сказала, что прошлого не вернешь…»

Дальше Банов читать не стал. Упаднический характер сочинения ему очень не нравился – за такие настроения учеников может и директор поплатиться – все-таки он в ответе за воспитанников. Но сами выведенные детской рукой факты настораживали и на самом деле огорчали, хотя в правдивости их можно было и сомневаться, ведь дети очень любят фантазировать, притом фантазируют одинаково легко в обе стороны: и в веселую, и в трагическую. Во всяком случае, захотел директор школы посмотреть на этого мальчика. А вдруг он действительно сын того Ройда, и если это так, то надо было бы и про отравление узнать, если оное окажется правдой.

Около часа ночи ко входу в школу подъехал грузовик. На нем группа курьеров Наркомпроса собирала сочинения. Добрая половина кузова уже была заполнена разноцветными папками. Курьер с двумя помогавшими ему солдатами забрали папки и у Банова. Забрали и, попрощавшись кивками, но не человеческим словом, ушли. Директор не спеша спустился за ними, закрыл дверь и еще постоял недолго на первом этаже, пока не затих где-то за переулком двигатель грузовика. Потом он поднялся к себе, поставил чай, вытащил из ящика стола сочинение Роберта Ройда и переложил его в тяжелый несгораемый шкаф, стоявший в углу.

Во вторник сразу после уроков завуч Кушнеренко привел в директорский кабинет рыжеволосого мальчишку.

– Здравствуй! – громко поприветствовал его Банов, привстав из-за стола.

– Здравствуйте… – прошептал смущенный ученик, остановившись посредине кабинета.

– Ну, чего ты там стал, иди сюда, садись вот! – смягчил Банов голос, подумав, что слишком громко гаркнул вначале.

Завуч, подмигнув не к месту, вышел и тихонько прикрыл за собой дверь.

Мальчик подошел несмело, опустился на стул.

– Так как тебя зовут? – спросил директор.

– Роберт…

– А меня Василий Васильевич. Так знаешь, Роберт, чего я хотел с тобой поговорить? – скосноязычил не знавший, как начать разговор, Банов. – Хотел я с тобой про твое сочинение, в общем. Чай хочешь?