Коммуналка 2. Близкие люди

Машка кивнула, подтверждая, что именно играть они и будут.

В игры.

И Савожицкая погладила девочку по голове, осторожно так, но Машка, покосившись, к прикосновению этому отнеслась вполне спокойно.

– Не волнуйтесь, я сама за ними присмотрю… здесь будет интересно. И накормить накормим. Аннушка в самом деле готовить умеет.

Святослав поверил.

* * *

Ехали… на такси.

И Астра не могла отделаться от мысли, что неправильно это, на такси тратиться, когда и ехать не так, чтобы далеко, всего-то до Заречной. Это, если подумать, всего пять остановок на троллейбусе, и еще три на другом, после пересадки.

А он такси.

И оставлять детей с ведьмами тоже неправильно, особенно с той, молоденькой, которая искоса поглядывала на Святослава, правда, во взгляде ее был совсем даже не интерес, а будто бы опасение. Хотя с чего бы это? А еще не понятно, почему взгляды эти нервировали Астру.

Какая разница, кто и на кого смотрит?

И как?

В такси пахло ванилью, и запах этот был резким, насыщенным.

Святослав молчал.

Астра тоже молчала.

И совсем не смотрела на него. Даже самую малость не смотрела, разве что исключительно из любопытства, того, которое позволено проявлять целителю. Должна же она была убедиться, что энергетическая структура, ею созданная, держится.

Структура держалась.

И работала.

Хорошо работала. Лучше, чем Астра могла бы ожидать. Слои утолщенного эпителия отмирали, сменяясь новыми, и скоро маг почувствует, что дышать ему стало легче.

Или нет?

Люди плохо чувствуют свое тело.

Но вот рубцы на легких рассосутся. С кавернами же… имелась у Астры одна мысль, если, конечно, маг согласится. А он, как что-то подсказывало, согласится. И значит, задержится.

Ненадолго.

Месяц или два… и это ее радовало? Пожалуй. Не понятно. Совсем ничего не понятно.

– Я хотел бы познакомить тебя со своей семьей, – сказал он вдруг. Астра же покачала головой:

– Они не обрадуются.

– Почему ты так думаешь?

– Я не думаю. Я знаю. Я дива.

– И что?

– И то, что дивы – враги народа, – она сказала то, что слышала сама, не раз и не два. – Тихие убийцы, которым нельзя верить. Никому и никогда.

Она стиснула кулачки.

– Но тебе верят. Этот твой Анатолий Львович. И другие тоже.

– Не пациенты, – Астра подумала и признала, что в чем-то маг прав. Анатолий Львович определенно Астре верил, и потому разрешал ей лечить.

Анна Николаевна опять же.

Другие…

– Знаешь, нас учили, что самая большая ошибка, которую совершают не только маги разума, но вообще все, магам разума как раз-то проще, они больше видят. Так вот, самая большая ошибка состоит в том, что в большинстве своем люди судят о других людях по себе. Храбрый не поверит в трусость друга, честный – в то, что лжецов больше, чем ему кажется, добрый будет искать добро в других. Умный – ум.

– А подлый подлость? – Астре сложно было говорить о людях. Да и вообще говорить. Она отвернулась к окну, за которым проползал серый город, уже подернувшийся лиловым покрывалом сумерек. Осенью темнеет рано, и без солнца становится совсем уж зябко.

А еще страшно.

– Примерно так. Так вот, в большинстве своем люди как раз-то не храбры, не умны, а вот с добротой по-разному… но мы не о ней.

Сумерки всегда начинаются с теней, что становятся гуще, плотнее. И собираясь стаями, они выползают из переулков, растекаются туманными лужами по дорогам и мостовым. А следом, в слабой попытке удержать ночь за границей города, просыпаются фонари.

На окраине их мало.

– Мы вообще о чем? – Астра отвернулась от окна.

– Наверное, о том, что порой проще поверить, чему говорят, чем думать самому.

Она кивнула.

Возможно.

– Но пройдет время и все изменится.

…или нет?

И тогда Астре придется уйти в лес. И мысль об уходе не вызывает отторжения, напротив, в душе ее просыпается что-то такое, радостное, праздничное, предвкушающее.

Нет, нельзя бросать Розочку.

И забирать ее тоже нельзя. Она ведь совсем ребенок. А еще она лучше приспособлена к этому новому странному миру, в котором Астре места нет. И жить ей нравится именно в нем.

– Ты ведь встречал таких, как я? – спросила она, пытаясь отделаться от шелеста призрачной листвы, в котором мерещились голоса. – Раньше?

– Да.

Хорошо, что он не лжет.

– Где?

– На Севере… когда началась война, меня отправили договариваться. Выяснилось вдруг, что врачей не хватает. Впрочем, не хватало, пожалуй, всего, но врачей особенно. Все, кто хоть что-то умел, были призваны, отозваны, направлены. Срочно создавались госпиталя, но и они стремительно переполнялись.

Он дернул шеей.

– В первые дни раненых пытались вывозить в тыл, но… опять же не хватало ни поездов, ни мест в них. И люди оставались. А с ними оставались и те, кто… и если из раненых тех первых недель многие потом выжили, многие даже вернулись в строй, то целители… они были одаренными. Асверы же охотились за всеми, в ком имелась хоть капля дара.

Астра не мешала.

Разглядывала.

И не его, но… свою в нем силу, которая обустроилась, прижилась, как приживается росток на старом дереве. Эта сила проросла в плоть, и маг должен был бы ощущать ее. Скорее всего он и ощущал, как нечто чуждое и наверняка неприятное.

Но терпел.

– Не хватало не только целителей. Не хватало в первую очередь тех, кто вообще знал, как все это обустроить. И тогда было решено предложить дивам. Искупление.

– Почему отправили тебя?

Святослав пожал плечами. И показалось, что не ответит. Астра же вопрос повторять не станет. Он ведь не обязан.

– Наверное, потому что я был молодым и искренне верил, что… мир должен стать лучше. Что я сделаю этот мир лучше. Что наши скоро победят, страна возродится, что… я во многое верил. И в то, что предлагаю им шанс на исправление, на искупление. Их ведь даже не на фронт посылают, в госпитали. А они целители.

Астра кивнула.

Даже она… когда она впервые решилась переступить запрет? Там, в госпитале, оставшись одна? Она ведь искренне считала себя бессильной, не способной ни на что, а тут вдруг… мир зазвучал. Или это она услышала его голос. Увидела неправильность в том человеке, что лежал, отвернувшись к стене, и только тихо вздыхал. Почувствовала вдруг его боль и такую обреченность в душе, что… ей стало жаль?

Неправильное слово.

Жалость – это другое. Просто… ее вдруг потянуло к этому человеку. Астра боролась. Честно. Она подходила к палате, останавливалась, нервно прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг. Она ловила чужие голоса, и чужое дыхание.

И отступала.

И снова возвращалась, пока однажды не решилась переступить порог. То, что звало ее, было сильнее Астры. Оно тянуло ее к этому вот человеку, имя которого Астра не знала.

Не хотела знать.

И не нужно ей было имя, только то красное пятно, будто уголек, спрятанный под кожей. Ей хотелось прикоснуться, погасить…

…что она и сделала.

– Другие… многие из подобных мне были причастны к арестам или судам, к допросам… – Святослав сунул пальцы под воротничок. – Я не знал о допросах. Не знал о том, какими методами они велись и… что допрашивали в том числе и детей. Я… был наивным восторженным идиотом.

Астра фыркнула.

Редкостная самокритичность.

– Потом… позже мне сказали, что я был не первым. Сперва отправили тех, кто более опытен.

– И?

– С ними не стали разговаривать. Нет, наверное, неправильно. Со мной тоже не разговаривали, но что-то там произошло такое, что… и маги разума сходят с ума.

– Дивы не стали бы…

– Не стали, – согласился Святослав как-то чересчур уж поспешно. – Как бы то ни было, дивы были нужны. Им предлагали переезд. Переселение. Воссоединение семей, потом, после войны. И право работать, которого они были лишены. Им даже обещали вернуть паспорта и разрешить селиться в городах. Но…

– Тебе отказали?

Святослав кивнул.

– Какими они были?

Странный вопрос, и тем более странно, что ответ на него Астре нужен, как нужна была та треклятая опухоль, которая вдруг взяла и исчезла, удивив Викентия Антоновича, тогдашнего главврача. Астра потом пряталась и дрожала, думая, что они догадаются.

Обязательно догадаются.

И тогда…

Догадалась лишь бабушка, нашла Астру в подвале, закопавшуюся меж старых одеял, которые, как она теперь понимала, Степановский принес именно для нее. И бабушка не стала ругать, обняла лишь, погладила по голове и сказала:

– Стало быть, очнулась.

И Астра согласилась, что да, наверное, так и есть, что… она бы не прочь вернуться в прежнее состояние, когда не было ей дела ни до людей, ни до их болезней. Только откуда-то пришло понимание: не выйдет.

– Они… другими, – Святослав прикрыл глаза. – Я ехал и чувствовал себя освободителем, человеком, который принесет радость и надежду. А на деле… дурак. Самоуверенный самовлюбленный дурак.

Край рта его нервно дернулся.

* * *

Этот разговор следовало бы остановить.

Соврать про тайну государственную. И про невозможность разглашения. Или еще про что-то этакое, что освободит его от необходимости рассказывать.

Да и как рассказать о таком?

Холод.

Тьма.

Забор. Собаки, которые больше похожи на волков. И люди, которые тоже похожи на волков, то ли из-за обындевевших тулупов, то ли сами по себе. Горящие глаза. Дым, что не поднимается к небу, а расстилается рыхлым рваным ковром. Он дерет горло, заставляя делать вдохи глубокие, и тогда мороз проникает внутрь.

Про бараки.

И тех, кто…

Невероятно высокие мужчины и столь же высокие женщины. Они пришли все, кто остался в этом вот лагере, не из уважения, скорее уж из вялого любопытства, из желания посмотреть на глупца, который думает, будто способен что-то дать дивам.

Они слушали его.

И смотрели.

Смотрели и слушали. Вот так, с насмешкой в зеленых глазах, заставляющей остро ощутить свое несовершенство. И уже тогда следовало бы уйти.

Его, Свята, предупреждали ведь.

Начальник лагеря. И другие, которые были по ту сторону забора и чувствовали себя хозяевами. Правда, лишь по ту сторону забора. А здесь, рядом с дивами, они вдруг утрачивали всякую важность, становясь теми, кем и были – ничтожными жалкими существами.

И ни собаки, ни автоматы, ни пулеметы на вышках не способны были изменить этого.

– С ними тяжко, – пожаловался Святославу начальник лагеря, уже потом, в своем свежеотстроенном доме, пахнувшем древесною стружкой и чужою заемной силой. – Никого-то не слушают… эх…

Он махнул рукой и налил себе водки.

– Но без них хуже… я с Ясенем поговорю, это старший их, да только…

– Неужели они не хотят вернуться? – Святослав и вправду был молод и ничего-то еще не понимал, кроме того, пожалуй, что уж он-то шансом всенепременно бы воспользовался. Так почему дивы не желают? Ведь и делать-то им ничего не надо, кроме того, что они по сути своей делать должны.

– Хотят, не хотят… тут другое… их однажды предали. Они лечили. Помогали. Всем помогали. А их вот ведь… многие не доехали сюда, особенно молодняк… молодняк у них слабый. Я уж… ай, все одно узнаешь, если вдруг, то… чего только не делал, чтоб сберечь. Даже, не поверишь, браслеты снял с тех, что послабше… а чего? Куда им туточки идти? Тайга кругом… дивы или нет, а… – он махнул рукой. – Все одно мерли…

…но не так, как в других поселениях, где начальство подобным мягкосердечием не отличалось. Он же, этот лысоватый полноватый человечек, больше похожий на мелкого чиновничка, чем на военного, которому было поручено этакое непростое дело, суетился и краснел.

Пил.

Вздыхал.

И потеряв всякий страх говорил. Говорил о вещах, безусловно, крамольных, и во время иное, тут гадать нечего, вскорости сменил бы он не только погоны, но и место жительства, возможно, пополнивши бы ряды постояльцев.

– Аленушку они мне подняли. Ясень и поднял. Он хоть и грозный, и к людям… а как ему к людям, когда люди такие? Но поднял… иные-то лишь руками разводили. Вот я и… может, они там чего и делали, я ж что? Я человек маленький, мне-то откудова ведать? Но это там, а тут… я контингент берегу.

Оно и верно.

Это Святослав понял позже, побывав на других поселениях, тогда-то и оценил, что сытный запах, шедший от дальнего барака, что сами эти бараки, поставленные из плотного леса, зачарованные от сырости и плесени, с высокими полами, которые не промерзали даже зимой. Оценил и целые ватники, и то почтение, с которым люди, да и нелюди, относились к смешному Савелию Никитовичу.

…у него не получилось защитить своих подопечных. Не всех. И он искренне, как-то с совершенно непотребной человечностью, выматывавшей и его, и Святослава, переживал о тех, кто ушел.

Что с ним стало?

И выяснить можно бы, но отчего-то не хочется. Может, оттого, что знание не оставит места надежде. А вот рассказать обо всем вышло легко.

И сам не заметил.

Такси давно довезло до нужного места, и уехало, а Святослав все говорил, не имея сил молчать. И слова находились, и вспомнился вдруг взгляд того дива, в котором насмешка сменилась печалью, а та – сочувствием к нему, глупому мальчишке, такому наивному. Он будто наперед знал, что произойдет дальше, и с мальчишкой, и с наивностью.

Святослав замолчал.

И облизал сухие колючие губы.

– И что было потом? – поинтересовалась Астра, озираясь.

– Потом… потом я вернулся на фронт. Думал, что получу выговор за то, что не исполнил задание. Но там лишь кивнули, будто иного и не ждали. Впрочем, и не ждали, да… а меня отправили дальше. Работать.

И замолчал.

А она больше не спрашивала. Смотрела.

Этот район возводили сразу после войны, когда города, очнувшись от затяжного кошмара, вдруг осознали, что все еще живы. И тогда-то, обуреваемые проснувшейся вдруг жаждой к этой жизни, принялись прихорашиваться.

– Здесь раньше стояли домишки, – Астра сцепила руки за спиной. – Я их помню. Сперва мы тут жили. Бабушка сняла комнатушку в одной избе. Крохотную. Даже не комнатушку, а топчан, занавеской отделенный. За занавеской еще топчан. И снова занавеска. Людей было много, поэтому почти и не топили. Хозяйкою была старуха. Склочная такая. Она все твердила, что того и гляди в разорение введут.

Домов не осталось, тех, прежних, темных и осунувшихся, вросших в землю по самые окна, а может, и того глубже. Теперь вместо них здесь поднимались новенькие пятиэтажки, стояли крепко, смыкаясь углами, выставляя навстречу позднему солнцу блестящие щиты окон.

– Нельзя было бегать. Громко говорить. Вообще говорить. Выходить на кухню. Заглядывать в тот уголок, где стояли старухины сундуки. И вовсе лучше было лежать и не шевелиться. Людей набивалось много, потому что брала старуха дешевле прочих, брала и вещами, и хлебом, и иными продуктами. Всем, что имело ценность, но никогда не позволяла жить в долг. И не знала жалости ни к больным, ни к малым… когда одна женщина заболела и не смогла работать, старуха выгнала ее вместе с детьми.

Астра замолчала, правда, ненадолго.

– Бабушка ее прокляла. Она не говорила, но… я уже видела. Не знаю, что стало с той старухой, но думаю, что, если она и жила потом, то нехорошо, да… а уже через пару лет после войны пожары случились. Дома старые. И стояли тесно. И горело так, что весь город дымом заволокло… поговаривали, что асверские диверсанты всех подожгли, но думаю, что они не при чем. Зачем им жечь старый город?

Святослав кивнул.

Меж новостройками пролегли аккуратные дорожки, по обе стороны которых почетным конвоем вытянулись молоденькие тополя.

– Скорее дело в том, что топили там, чем придется и как придется. Да… но многие погибли на том пожаре, – Астра тряхнула головой. – И обожженных тоже хватало. Их в госпиталь наш доставляли… тогда еще не совсем, чтобы наш. Куда?

– Туда, – Святослав указал на дорожку, вдоль которой вытянулась жидкая полоса кустарника. – Там за домами будут склады…

…не совсем, чтобы склады, хотя изначально строились именно они. Это уже потом, после войны, много после, когда мир в очередной раз переменился, стало понятно, что нужды-то в этих величественных строениях нет, что стоят они в стороне и от железной дороги, и от нормальной асфальтовой, ибо новую по какой-то причине проложили не по старой, а в стороне. Вот и вышло, что огромные здания использовались лишь частично.

Дома закончились сразу и вдруг, сменившись каким-то неустроенным некрасивым полем. Оно пролегло меж гордыми пятиэтажками и белесым забором, видневшимся где-то там, едва ли не за горизонтом, хотя Святослав помнил, что идти было не так и далеко.

Через поле имелась тропа, вытоптанная сотрудниками складов и того, что ныне на этих складах размещалось. Правда тропа была узкой и довольно скользкой, а потому Святослав крепко взял диву за руку.

Чтобы не упала.

А она не стала руку вырывать.

Теплая.

Живая.

…сколько их осталось, тех, кто выжил сперва в лагерях, а потом близ линии фронта?

– Бабушка говорила, – сказала Астра, когда до стены осталось шагов десять, и Святославу видна была не только беленая ее поверхность, но и трещины на ней. – Что о прошлом нужно помнить, чтобы не совершать снова совершенных однажды ошибок. Но жить только им нельзя. Что если жить только прошлым, то будущему не останется места.

Глава 5

Владимира раздраженно вытирала пыль. Уже четвертый раз кряду, а может быть даже пятый, главное, что делала она это сосредоточенно, не позволяя себе отвлекаться. Да и то пыли в библиотеке, несмотря на пылепоглотители, набиралось изрядно. То ли поглотители были нехороши, то ли само по себе место это притягивало пыли слишком много, но собиралась она и под полками, и на них, и на самих книгах.

Вот ведь…

– Чего злишься? – Виктория сестру знала распрекрасно, а потому этакая вдруг страсть к чистоте, прежде Владимире совершенно несвойственная, не осталась незамеченной.

Владимира вздохнула.

Помяла тряпку, которая пылью успела пропитаться насквозь, чихнула и призналась:

– Он мне предложение сделал.

– Поздравляю, – почему-то прозвучало далеко не так радостно, как хотелось бы.

– Спасибо, – с той же мрачностью ответила Владимира.

– Ты согласилась?

– Да, но… понимаешь… я не знаю… он такой… такой… вот слишком уж такой, – Владимира тряхнула пыль. – А еще почему-то очень хочет познакомиться со всеми… ну, не только с тобой, но вообще. Зачем?

Виктория промолчала.

В конце концов, она была старше и опытней, а потому полагала, что в людях разбирается куда как лучше сестрицы. Только сейчас сделалось тошно.

И этот, значит…

– Я своего уже познакомила. С Ниночкой, – призналась она.

– И? – глаза сестрицы нехорошо блеснули. – Если что, я этой ведьме недоделанной патлы все повыдеру…

– Не стоит. Он на нее не посмотрел.

– Точно? – Владимира нахмурилась. – Уверена?

– Совершенно, – Виктория, наконец, поняла. – Знаешь, и это тоже странно…

– А что еще?

– Все странно, – она облизала палец и потерла темное пятнышко, выделявшееся на темной же полке. – Смотри, то не было никого, то вдруг у тебя ухажер, у меня ухажер… у Эвелинки опять же генерал.

– Завидуешь? – Владимира не упустила случая уколоть, и Виктория не стала кривить душой.

– Завидую.

– И я тоже, – сестрица вздохнула и села, как была, на ящик с неразобранными книгами. Ящик стоял уже третий месяц, вот как подняли из подвала по случаю – отыскался командировочный, согласившийся помочь не колбасой, а физическим трудом – так и стоял.

– Вот… у Эвелинки, стало быть. У тебя, у меня… у Ниночки.

– У Ниночки всегда кто-то есть, – возразила Владимира, смахнув пыль, раз уж села, и с ящика. На ящике, правда, та была застарелою, сизой, висящей крупными клочьями.

– Да, но прежде она своих ухажеров в квартиру не тянула. А тут вдруг собралась общий праздник устраивать. Ниночка… – Виктория подняла палец, а после посмотрела на потолок, с тоской подумав, что и его не мешало бы помыть.

Да и вообще давненько они санитарный день не проводили.

– Тоньку добавь, – подсказала сестрица. – Что-то она о своем женихе больше не говорит, зато вот какого-то охламона вчера притащила… вроде к себе, да только он так и норовил в чужие комнаты заглянуть. А дива себе мага прибрала.

– Пускай, – почему-то в конкретном этом случае Виктория не чувствовала зависти. Да и… сам маг вызывал в ней одно желание – убраться от него подальше. Даже странно было, что когда-то он казался ей симпатичным. – Она – это другое, а вот все это… знаешь, я сперва решила, что и вправду ему нужна.

Жаловалась она на жизнь редко, во-первых, потому что жизнь эта, если рассудить здраво, была очень даже неплоха. Во-вторых, жаловаться было некому.

– Он ведь именно такой, о каком я мечтала… а чем дальше, тем больше ощущение, не знаю… будто не по-настоящему все. Он меня в Ленинград зовет, а я поехать согласилась, но… теперь понимаю, что зовет-то как-то… неубедительно.

Владимира кивнула, и кудряшки ее мелкие – каждый вечер с тряпочками мается, влажные волосы на них накручивая – заплясали.

– И мой тоже. Вроде красиво говорит, а… будто для кого другого. И что делать?

– Понятия не имею, – Виктория опустилась на вторую коробку и подумала, что с ними что-то да делать надо, потому как стоят, проходы загромождают, да и против правил наверху книги нераспакованными держать. – Но… если они и вправду головы дурят? А мы вот? Задуримся?

– А если нет? – возразила Владимира. – Тогда что?

Отвечать Виктория не стала, отобрала у сестрицы тряпку и принялась тереть пыльный угол ящика.

– Погодим… до праздника… там видно будет.

– Думаешь?

Она не думала, но… то слабое предчувствие, что именно тогда-то и решится все, окрепло. А еще, что о предчувствии этом следует помалкивать.

Вовсе следует помалкивать.

Впрочем, это-то Виктория давно поняла.

* * *

Ниночка приняла три хиленькие гвоздички, и мыло для рук «Ландыш» тоже приняла, понюхала, вяло подумав, что это пахнет слишком резко, что Григорий никогда-то не додумается сходить не в ЦУМ, но в обычную ведьмину лавку. А потом подумала, что в лавке этой она последние недели торчит, почитай, безвылазно. И мыла себе сварить сама способна, как и шампунь, и бальзам для волос и прочую несложную в изготовлении ерунду, которая и идет-то на продажу.

И если Гришка купит, то…

Ерунда выйдет.

– А у меня билеты есть, в театр, – сказал он, густо краснея, то ли от стыда, что билеты на галерку, то ли от собственной смелости. – И еще мне обещали мастера дать.

– Поздравляю.

И Ниночка была вполне искренна.

– А Стаська замуж собралась, – сказал Гришка, который о семье своей рассказывал куда охотней, чем о работе. – Наверное, уедет… или он к нам? Еще пока не решили. У него своя квартирка имеется, но маменька говорит, что ее лучше бы сдавать, командировочным вот можно. Но Стаська против, потому как вдруг донесут.

– Точно донесут. И жить-то им где?

– Так у нас, – Гришкины глаза были синими и наивными до того, что злости не хватало.

– У вас же одна комната.

– Мама говорит, что простыночку повесить можно. Она им место у окна уступит, а я вообще на кухне…

Была Ниночка на той кухне, там и таракану развернуться негде, а в Гришке росту под два метра.

– Если стол подвинуть, то на полу можно. Только Витюша не хочет.

И Ниночке это нежелание было понятно.

– А если мы поженимся, – спросила она вдруг, хотя женитьбы ей влюбленный Гришка как раз-то и не предлагал. – То тоже на кухне станем? И дети потом?

Гришка захлопал глазами.

Ресницы у него были длиннющими, темными. И сам он хороший… и внешне, и вообще, вот только кроме хорошести что? А ничего… ни квартиры, ни дохода внятного… ладно, с доходами Ниночка сама разберется, когда разрешение на работу получит. Даже если настойки все до единой в Ведьмзаготпродукт сдавать, все одно получится больше, чем у буфетчицы. А если не все, если клиентурой обзавестись своею, пусть не сразу, но потихонечку…

– Не обижайся, – попросила Ниночка и Гришку по руке погладила. – Это я так…

– Стаська тоже говорит, что я беззубый, – пожаловался он. – И с мамкою ругается. Как можно? Мамка больная…

– Симулянтка она, твоя мамка, – почему-то сегодня совершенно не хотелось быть вежливой.

…если в ковен вступить, то и на очередь поставят. Одну-то точно нет, для одной ведьмы комнаты в коммуналке предостаточно, а вот если семейною… или вот дети?

Да, будет ребенок, то площади по нормам всяко не хватит.

Стало быть, поставят.

А там пару лет погодить и подойдет очередь. Ведьмы-то свою споро двигают. И будет Ниночке квартирка, комнаты на две.

Или лучше на три?

Но тогда детей должно быть двое, лучше если девочка с мальчиком, их по правилам в одну комнату селить неможно. Из Гришки отец хороший выйдет с его-то характером. Да и ответственный он.