Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье

Прогнала я воеводу, думала уж, отстали. Да не тут-то было. Третьим сам князюшка пожаловал. Стоит на краю леса, по имени кличет, да с уважением:

– Лесовика Берендеевна, выйди, хозяюшка.

И как устоять, когда со всем почтением? Только не дело это – сразу-то бежать. У меня ж и гордость есть, и важности побольше, чем у самого Велеслава. Вот и осталась стоять за деревом, до срока выжидаючи. Стою и думаю, мол, уйдет, близко к лесу больше не подпущу. Останется – послушаю, что сказать хочет.

А князь-то уходить не торопится. И покуда он снег топчет, я за ним подглядываю. Прав воевода – красавец у нас князюшка. И бровями черен, и ресницами. А глаза синие-синие, что небо ясное. Уста уж не серые, а будто заря вешняя, и румянец с морозца такой же. Статью ладный, ничего не скажешь. И плечи могучие, и ростом вышел. А волосы-то задорной рыжинкой отдают, хоть вроде и рыжим не назвать. Да только в глазах хитринка прячется, как есть плут.

– Ну, выйди, красавица, – уговаривает меня князь. – Дай на тебя насмотреться да поклоном отблагодарить, коль других даров не желаешь.

– И чего на меня глазеть, – ворчу я из-за своего дерева. – Эка невидаль – кудесница.

– А не выйдешь, то я тут замерзать стану, – Велеслав продолжает. – Так в сугроб и превращусь. И чего тогда спасала, если после сама же морозом извела? И не совестно тебе, Лесовика Берендеевна? Князя своего да морозом мучаешь.

– Так ты ж сам пришел, – отозвалась я, да и опомнилась. Заговорил плут этакий! Вот и пришлось выйти прежде времени, всей важности своей не показавши.

Осерчать уж удумала, а князь до земли мне поклон отвесил. И кому еще сам князь-то кланяться станет? Вот вроде и выходит, что есть она – важность. И почет, и уважение. Не стала браниться.

– Ну? – спрашиваю, а сама руки на груди сложила, нос ворочу – гордая. А как же?

– Благодарствуй, красавица, – снова князь поклонился, – что от лиха черного избавила. Коль не ты, так и помер бы через два дня. Одна ты такая кудесница, другой уж не сыщется.

Не говорит, а мед льет, как не заслушаться? Вот и слушаю, но строгость храню. Я вам не девка деревенская, чтоб маком от слов приветливых цвести… потом зарумянюсь, дома. А сейчас и не смутилась вовсе, мороз это все щеки трет, да багрянцем красит. Мороз, я говорю! Так-то.

– Прогуляемся, Лесовика Берендеевна? Тебе – дело доброе, и мне хорошо с избавительницей за ручку пройтись.

Покосилась на него, а после руку, не глядя, сунула. Держи, мол, коль выпросил. Он и сжал ее ладонью теплой. И рука-то у князя крепкая, да больно и ненароком не сделает.

– Что ж ты, – говорит, – хозяюшка лесная, из хором моих так быстро сбежала? И опомниться не дала.

– Я безделья не люблю, – отвечаю важно. – Чего рассиживать было? Да и шумно у тебя. В моем лесу тишина благостная, а от воя людского у меня уши болят. А еще невест твоих полный город наехало. Как кинулись бы тебя чествовать, так и не заметили бы, как затоптали.

– А мне на тебя одну из всех глядеть хотелось, краса ненаглядная.

– Скажешь тоже, князь, – отвечаю, а мороз пуще прежнего щиплется. Уже не щеки, а лицо гореть начало.

– Много чего скажу, Лесовика Берендеевна, – остановился князь, и я остановилась.

Смотрит на меня, улыбается. А мороз уж до ушей добрался, и откуда такой сильный взялся? Так и князь решить может, что я смутилась. А я не смутилась! Разве что капельку, и уж совсем не до ушей. О-ох…

– Чего глаза-то таращишь? – ворчу я, а Велеслав отвечает:

– Так наглядеться не могу. До чего же хороша ты, хозяюшка. И ликом, и статью. Глаза, будто звезды сияют. Сил нет взор отвести.

– Глаза, как глаза…

– И уста, будто малина спелая, так вкусить их сладость и хочется.

– Чего?! – тут я в конец опешила, а охальнику того и надобно.

Сжал ручищами своими крепкими, к себе притянул, да так в губы и впился. Тут я осерчала. Это что ж такое делается?! Где это видано, чтоб кудесниц так хватали да без спросу целовать решались?! Князь еще называется! А я его еще от беды избавила, а он, вон, чего вытворяет!

А как осерчала, так и откинула князя силой своей чудесной. Только князь не воевода – устоял.

– Это ты что ж такое удумал, негодник? – ругаюсь я, а он смотрит, будто греха на нем нет и не было.

– Так только должок вернуть и хотел, Лесовика Берендеевна, – отвечает Велеслав. – Ты меня поцеловала, теперь и я тебя тоже. В расчете.

– Так разве ж я тебя так целовала? – а во мне возмущение так и плещется, так наружу и льется.

– Откуда ж мне знать, как ты целовала? Я не то, что поцелуя, себя не помню. Но если не понравилось, то мой поцелуй назад верни и покажи, как ты это делала, я так же тебе долг и отдам.

И вы скажите, люди добрые, это чего такое делается? Честную кудесницу за дуреху деревенскую держат? Это ж я его сейчас поцелую, потом еще раз, а после он меня целовать станет? Ишь, чего удумал, охальник!

– От таких долгов губ не останется, – отвечаю заносчиво. – Прощаю тебе долг, князь. Иди по добру, по здорову, покуда добрая.

А Велеслав будто и страх растерял, да почтение следом. Руки на груди сложил, и нос задрал, совсем как я недавно.

– Я, – говорит, – в долгах ходить не люблю. А коль я переплатил, так верни то, что лишнее. Мне тоже, знаешь ли, свои княжеские поцелуи за так раздаривать не хочется. Одно дело долг, а другое ты себе лишку забрала. Верни сейчас же, или сам возьму.

Я так руками и всплеснула. Это ж не князь, а разбойник какой-то! Я ему, значит, соленья и варенья, а он тут со мной поцелуями считается? А пока я, оторопелая, глаза на охальника таращу, он уж тут как тут – ручищи тянет. Вот тут мое терпение и закончилось. Нагнулась и снег в ладонь подхватила, а потом им в князя и дунула. Меж нами стена белая встала: у него метель ревет, у меня тишь и спокойствие.

– За мной пойдешь, в метели увязнешь, – говорю. – Только в городище тебе дорога.

Развернулась и пошла себе в лес обратно, а на душе, прям, лето ясное – до того хорошо стало. А нечего тут нахальничать. Долго терпеть не буду. Вот пусть теперь помучится.

– Леся! – князь кричит. – Вернись, хозяюшка! Не со зла я!

Так и я по доброте душевной. Со зла б ты, Велеслав, средь дороги заплутал и сгинул. А так только в лес тебе путь закрыла. И скажите, что я не добрая. А не скажете и ладно, сама знаю. Мне про себя правду слышать незачем, потому как правда и есть. Вон, даже князь согласился. И глаза у меня, и уста, и вообще нос не картохой. Красавица! Ну и добрая, конечно. А кто не верит, у местного мужичья спросите, они вам всё скажут. Они врать не станут. Чай, ругаться с Лесовикой Берендеевной, дураков нет.

Две седмицы князь обо мне не вспоминал, а потом заходить начал. Да только уж с нахальствами своими не лез. Едет мимо, да и ко мне заглянет. Постоит, покличет, а как выйду, так про житье-бытье и поговорит. А то и гостинец какой привезет: то пряники сладкие, то петушка на палочке, а то и бусы жемчужные. Пряники, конечно, чаще всего возит – я от пряников добрей всего становлюсь. Даже в гости зазвала, как снег сходить начал. Только озорничать запретила. Он руками и всплеснул:

– О чем говоришь, Лесовика Берендеевна? Кроток я стал, разве сама не видишь? И со своим долгом смирился, и тебе твой простил. Отдать ведь не хочешь? Не хочешь. А я и сам не возьму, даже если уговаривать станешь. Даже за варенье твое не возьму, а уж даром тем более. Ходи в долгах, жадина лесная, а я смиренен, всё снесу.

– Ой и болтлив ты, князюшка, – смотрю на него, головой качаю. – Так языком молотишь, что в пору тебя вместо цепа брать.

– И ворчишь вроде, а у самой на устах улыбка светится, – Велеслав отвечает.

– Так и ты слезы не льешь, князюшка.

– А чего мне слезы лить, коль на душе привольно? Вот чайку твоего отведаю и вообще, как в сказке жить буду. Да и кому еще честь выпадала у самой Лесовики Берендеевны за столом сидеть?

– Ты первый будешь, – ответила я ворчливо.

– Вот о том и говорю. Веди, кудесница.

А после и сам начал в дом мой захаживать, будто для того дорожку показала. Дом мой в чащобе стоит, никому к нему хода не было, покуда Велеслав всего разочек ни прошел. Тут и повадился. Я в делах и заботах верчусь, а у дверей уж гость стоит, пряниками заманивает. Я вроде и осерчаю, что не зван явился, а на пряники погляжу, да рукой махаю. Чего с ним сделаешь, раз уж приперся?

А как за самоваром засядем, так и спрашиваю, в глаза бесстыжие глядя:

– Никак дел у тебя нет, князюшка?

– Дел по горло, – Велеслав отвечает, – к тебе вот душой отдохнуть заехал. На тебя погляжу, и сердцу радостно. Потом уж дальше за дела примусь.

– Чего же это сердце-то твое радуется?

– Ты рядом, Лесенька, – князь говорит, а на устах улыбка приветливая. – С тобой рядом мне всегда радостно.

И мороза вроде нет, а щеки опять огнем горят, и на душе спокойно делается, даже ругаться не хочется. Старею, видать, коль с чаями этими жить веселей стало. А как скажет – Лесенька, так и вовсе зажмуриться хочется, будто кошку за ухом чешет. Только не по мне это. Не кошка я ласковая – лесная кудесница. Зря что ли ведьмой кличут?

– Вроде и хмуришься, а всё одно зла в тебе нет, – улыбается Велеслав, а мне в ответ улыбнуться хочется.

Да только брови еще больше хмурю. Нечего, мол, мне зубы заговаривать. А как чай допьет, так я гостя своего выпроваживаю. У него дел много, и у меня не меньше. Велеслав и не спорит, вроде как и сам собирался.

– Проводишь гостя, Лесенька? – спрашивает.

А я так вроде с неохотой и отвечаю:

– Идем уж, чего с тобой сделаешь?

– Можно долг отдать, – говорит князь серьезно, а у самого в глазах огоньки веселые пляшут. И опять вроде обидеться не на что – шутит ведь.

Вот и идем да края леса, друг на друга поглядывая. Он мне небылицы рассказывает, а я губы плотней сжимаю, чтобы чин свой, значится, не уронить. Да только всё одно смеяться начинаю, уж больно смешные байки у Велеслава. А может и не смешные, да с ним весело. Не поняла еще. Как разберусь, так опять важничать стану. А покуда ну его, пусть смешит плут лукавый.

А как до края-то дойдем, тут и люди княжеские дожидаются. Коль воевода Велеслава сторожит, так непременно хмыкнет и ус подкрутит. Сам-то ко мне не суется больше, летать боится. А остальные поперек слова княжьего не пойдут. Да и не пущу я к себе толпу эту. Ишь чего! И зверье мое распугают, и травку свежую потопчут. Нечего!

Один раз всего с Велеславом поссорилась. И вроде хорошее сделать хотел, да не для той старался. Как цветы первые лепестки раскрыли, так он их рвать принялся, да мне и принес. Стоит, дурень, улыбается, аж треск от щек стоит. А у меня перед глазами пелена красная. Это что же охальник удумал! Красу первую погубил, для отхожей ямы подарочек приготовил! Цветам же и дня еще нет, а он ручищами своими и без того короткий век прервал.

Ох и осерчала я, ох и разгневалась. Князь на глаза мои смотрит, а те уж углями пылают. И не улыбается больше, назад только пятится. А я руки в бока уперла и за ним иду – как есть ведьма злющая.

– Ты что ж это, окаянный, наделал? – спрашиваю. – Почто красу загубил?

– Так ведь тебя хотел порадовать, – князь отвечает, а сам за дерево уж спрятался. Да от меня не убежишь. Мой лес-то, даром что князьями посажен.

– Я и без тебя цветам радовалась, а теперь на смертушку их любоваться должна? Сейчас я тебя в рог бараний сверну да под деревом закапаю.

Рукава-то засучила, да колдовать уж собралась, а негодник мне из-за дерева:

– Опомнись, Леся, князь я твой. Нельзя меня скручивать: ни в рог, ни в крендель. От меня так толку не будет.

– Нет от тебя проку, вред один, – отвечаю. А Велеслав опять спорит:

– Я земле защитник и люду простому отец родной, а ты со мной непотребство сотворить удумала. Не согласный я в рог крутиться, и в землю тоже не пойду. На кого я княжество оставлю?

И то верно. Воин он знатный, и хозяин справный. Так в сердцах и сплюнула. Это как же так, люди добрые? Хочешь за дело наказать, чтоб другим неповадно было, а он и тут извернулся. Вот ведь змей юркий!

– И что ты за девица такая, Лесенька? – не унимается князь, терпение мое испытывает. – Другие и цветам порадуются, и колечку драгоценному, и платку златотканому, а тебе ничем не угодишь. Хоть на голове ходи, а ты чуть что, сразу драться лезешь.

И ведь вроде немного успокоилась, а он опять разъярил. И чего про девок-то мне других сказывает? Ох и злость взяла! На силу в руках себя удержала.

– Вот и иди к своим девкам, да всех их в платки замотай, – говорю вроде, а шипенье ядовитой гадюки слышится. – Хоть серьгами обвешай, хоть кольцами. А в мой лес ни ногой! Чтоб глаза мои тебя больше не видели. И пряники не таскай, всё одно выкину!

– Ты чего опять осерчала, Лесовика Берендеевна? – еще и удивляется! – Коли б мне кто-то другой нужен был, разве стал бы я у твоего порога околачиваться?

– Вот и хватит шастать!

– Так мне хочется…

– А я уж смотреть на тебя не могу. Ишь, повадился! Как репей привязался. Ступай, говорю, и чтоб в лес ни ногой!

Тут и Велеслав серчать начал. Из-за дерева вышел, руки на груди сложил и на меня исподлобья смотрит.

– Надоел, стало быть? – спрашивает. – Как репей, говоришь, прицепился?

– Я от своих слов не отказываюсь, – и тоже руки на груди сложила.

– Ну, так вот что, – ох и грозен стал, будто и не мой князюшка вовсе. – В лес ты мне дорогу закрыть не можешь, так что приду, коль нужда будет. Не хочешь смотреть, отворачивайся. Больше я к подолу твоему цепляться не стану. Зиму всю дорожку топтал, весна уж к концу подходит, хватит. Прощай, Лесовика Берендеевна. Живи, как привыкла, и я так жить стану, как до тебя жил. Другую искать велишь? Будь, по-твоему. Устал уж я в закрытые двери стучаться. Сиди пеньком. Пусть одна, зато важная.

Развернулся и ушел. А я аж вздохнуть не могу, так от злости и корежит. И чего он о себе думает? Тоже мне, князь выискался. Отец да защитник – подумаешь! А я кудесница! Да и пусть себе катится! Жили без князя, и дальше без него жить станем.

– Сиди пеньком…

Повторила я и хмыкнула. Да и проживу, никуда не денусь. Да и не одна я. Со мной звери мои да птицы. А поговорить захочу, так в деревеньку наведаюсь. И гостей мне ненадобно, только от дел отрывают.

– Ишь!

Так весь первый день и злилась. На второй ворчала просто. На третий нос задирала, из упрямства больше. А на четвертый грустить начала. Вот ведь окаянный. Приучил уж, что и дня без него не проходит. И не зайдет никто, и байку не расскажет, и про радость сердечную песнь не заведет. Скучно…

И вроде лес вокруг всё тот же, и звери мои рядом, и птицы песни поют – а ничего не радует. И на цветочки не заглядываюсь, и день ясный хмурым кажется. Пусто мне и тошно. Нет гостя незваного, а без него и чай не пьется, и пряники не такие сладкие.

– Э-эх…

Так вся седмица прошла, а за ней другая следом двинулась. На восьмой день осерчала заново. Взяла и дорожку к избушке зачаровала. Вот тебе, думаю, князюшка. Опомнишься, да поздно будет. Хоть искричись, хоть днем с огнем ходи, а дома моего всё одно не сыщешь. Так до вечера довольная собой и проходила. Даже вроде веселей стало.

А к вечеру опять пригорюнилась. Зверье мое всё парами, поглядеть любо, а я и вправду, как пенек трухлявый сижу – никому до меня дела нет. Ни единой душе не нужна. Был один друг, и того спровадила. И что ж за мухомор я вредный? И чего мне не ладилось? И ничего ведь вроде дурного не сказал, а я осерчала. Ох и тяжко мне, ох и горестно. Взяла и сняла заклятье с тропы – авось, вернется.

На девятый день опять зачаровала, потому как на восьмой ко мне гость не явился. Теперь уж, думаю, навечно. Ненадобно мне тут князей всяких. Пусть в хоромах своих рассиживают, да платки с колечками раздаривают, а мне дела нет. А коль опять с какой колдуньей свяжется, так вот пусть его хоть сам воевода целует, а я уж как-нибудь в чащобе отсижусь. Нет мне дела больше до людских хворей. Хватит, напомогалась, самой бы кто помог.

А на десятый день не сдержалась. Чалую запрягла в телегу и в город поехала. Думаю, куплю себе пряников, старые уж давно съедены. И платок себе куплю, или лент шелковых. А может и сарафан цельный. Там видно будет. Только прежде, чем в телегу сесть, в старое зеркальце глянула. Ой и чудо лесное увидала! На щеке след черный, и волосья во все стороны. Вздохнула и за гребень взялась. Вот до чего меня тоска эта проклятая довела. Всегда была просто красивая, а тут и вовсе распрекрасной решила стать.

Вот и поехала в город вся причесанная да умытая. Косу, правда, плести не стала, вот еще. Всю жизнь простоволосая ходила и такая князю глянулась. А уж если князь посмотрел, то другие мне вообще не указ. И платье новое надела, и бусы жемчужные, что князь подарил. Для серег-то в ушах дырок нету, зато лоб обруч с подвесками пересек – тоже княжий подарочек. Он его мне еще в начале весны всунул. Я нос-то отворотила, но больно мне обруч понравился. Затейливый вышел. А еще сапоги свои лучшие надела. Нечего в лаптях-то по городу шастать, чай, не деревенщина.

Из леса выехала, аж сердце замерло. Отчего-то почудилось, что опять невест дорога будет полная. Да только едут путники обычные, так ведь и выдохнула. Вот и ладно, а то опять через них пробивайся. А так бежит Чалая, и никто в спину змеиным взглядом не смотрит, да гадости не кричит. Путники только поглядывают. Кто знакомый, тот приглядится да и охнет. Признать, вишь, не могут. А как признают, так и кланяются. Правильно, со мной нужно с почтением.

Нос-то задрала, да так в город и въехала. Стражи мне вслед обернулись. Чалую признали, а меня – нет. Во, как. Я им только важно и кивнула. Да еще сказала:

– Чего рты раззявили, охальники? Я вам!

Вот после этого и воскликнули:

– Госпожа Лесовика, ты ли это? Не кобыла б твоя, и вовсе бы не признали.

Вот охламоны воротные. Лошадиная морда им родней моей, выходит. Вот точно по ветру развею… потом. Сейчас некогда. За пряниками мне надо. Ну и поехала, стало быть, дальше. Правлю лошадкой моей, да к базару кружным путем еду. Княжьи-то хоромы в стороне стоят, а я всё одно мимо них направилась.

Цокает копытами Чалая, а у меня сердечко в груди набатом бьет, топот конский заглушает. Гляжу на ворота резные, вдруг князь покажется? Только так его и не увидела. Еще горше вдруг стало, будто и не веселая ехала. Так тяжко и вздохнула. Думаю, может к воеводе заглянуть? Вдруг у него ко мне дело есть какое? А там, глядишь, и Велеслав покажется. Скажу ему, что не злюсь больше, глядишь, опять в гости зайдет. Да так и не заехала. Боязно. А еще гордость заела. Буду я еще князя высматривать, да первой ему в ножки кланяться. Сам сказал, что не нужна я ему. Вот и он мне ненадобен.

Ну и поехала дальше, только разков пять всего назад обернулась. Так до базара и доехала – злю-уща-ая, хоть свечи об меня зажигай – враз вспыхнут и оплавятся. Попался бы на глаза Велеслав, ой и отвела бы душеньку. Да только не видать соколика, совсем, видать, обиделся. А на других людей кидаться не стала, их пока винить не в чем.

Оставила я Чалую, а сама с телеги слезла и по базару побрела. Дошла я до пряников, а они меня и не радуют. Вот до чего меня князь довел, даже лакомство любимое на меня не глядит. Ну и я на него. Так мимо и прошла. Иду, на людей посматриваю. Думаю, хоть поглазею, а там, может, и веселей станет. И мимо скоморохов потешных прошла, и мимо медведя ученого, а радости всё нет. Взяла петушка на палочке, в рот засунула и дальше бреду, сладости не чувствую.

А навстречу мне мужик хмурый идет, на людей бранится. Пригляделась, а то воевода! Сама не заметила, как шаг прибавила, да так перед ним и встала, дороги не даю. Он меня взглядом окинул и говорит:

– Уйди с дороги, красавица, я сейчас и худое сделать могу.

– Попробуй, – отвечаю. – Потом поглядим, кому хуже будет.

Осмотрел меня вновь воевода, да так гляделки свои и растопырил:

– Лесовика Берендеевна? – спрашивает. – Вот уж чудо-чудное, и не признать тебя сразу.

– Всегда такой была, – ворчу я, а сама на него смотрю, жду – а вдруг про Велеслава скажет.

Только Никуша опять нахмурился и меня рукой с дороги отодвинул. А я так и растерялась. И чего это такое? Будто от комара какого отмахнулся, спасибо, что не прихлопнул. Не вытерпела я такого, догнала и опять дорогу заступила:

– Ты чего это? – говорю – Или совсем смерти не боишься?

– А чего ее бояться, коли жизнь не мила? – отвечает воевода, а у меня вдруг сердце так и ухнуло.

– Неужто опять с князем беда?

Спросила, а сама ладонь к груди прижала. Смотрю на воеводу, а он голову повернул, да взглядом будто камнем придавил.

– Тебе что за дело? – спрашивает. – Идешь себе и иди дальше. Еще про князя спрашивает.

– На то язык и дан, чтобы спрашивать, – говорю. – А ты, коль спросили, ответь, сделай милость.

Подбоченился воевода да глаз прищурил:

– И чего это тебе вдруг князь понадобился? То из леса гнала, а теперь с души про него сказ тянешь?

А я руки на груди сложила и отвечаю важно:

– Хочу гоню, хочу спрашиваю, тебе какое дело?

– Нет мне дела, ступай себе дальше.

Сказал Никуша да и обошел меня, будто столб какой. Я еще чуточку нос позадирала, да и за ним кинулась. Дорогу опять заступила, да руки в бока уперла:

– А ну говори, негодник, что с князем случилось! – а сама глазами сверкаю, они уж уголечками горят.

И страшно мне так, что душа обмирает. Да не воеводу грозного боюсь, а того, что он скажет. Забилось сердечко птичкой пойманной. На воеводу смотрю, а сама глаза синие вижу, да улыбку веселую. А в ушах-то только и слышу: «Лесенька…». Ох, ты ж друг мой единственный – сердцу радость, что ж за беда с тобой опять приключилась? А я сижу в лесу своем вся важная, как ты хотел, и ничегошеньки не знаю. И некому тебя от горести защитить, некому кручину поганую рукой отвести. Охо-хонюшки…

А воевода глядит на меня, глаз не сводит. После усмехнулся да вдруг и смилостивился, даже ликом посветлел.

– Жив наш князь, – отвечает, – да только здоров ли?

– Говори, супостат! – вскрикнула я и кулаками потрясла. – Я ж тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю! Говори, не томи душеньку!

– Ох и горяча ты, госпожа Лесовика, – покачал головой Никуша. – Слова не дала вставить, сразу грозить начала. Идем-ка со мной, кудесница, а я тебе всё по дороге расскажу.

Кивнула я и больше слова не сказала, только слушала. А воевода свой сказ и повел:

– Как вышел из лесу князюшка наш, так мрачней тучи сделался. Сел на коня, слова никому не сказал, а как с места тронулся, так назад взгляд и бросил. А в глазах тоска такая, будто душу вынули. Подъехал я к батюшке, да спросил, что приключилось-то? Всегда ж солнышком ясным сиял, как из лесу выйдет, а в тот день, что покойник живой. Ну, спросил я, значится, а он и ответил: «Душу мне девка лесная выпила. Без нее, говорит, свет не мил, а с ней не судьба быть, видно. Лучше б уж вовсе не являлась, сейчас бы и горя не знал. Ни горя, ни радости, ни того, как сердце кровью плачет».

Говорю ему, мол, что ж ты, князюшка, убиваешься? Почто кручинишься? Коль поссорились, так и помиритесь – дело-то молодое. А он мне и отвечает: «Нет, Никуша, не пойду я в лес больше. Я так до зимы к ней псом бегать буду, пряниками задабривать, а всё одно на дверь укажет. Не для того я князем родился, чтобы на побегушках у лешихи быть. У меня своя гордость есть. Сказала, чтоб глаза ее меня не видели, вот и не увидит боле».

Тут испугался я. Думаю, ну, довела князя Лесовика. Еще и руки на себя наложить удумает. Уж отговорить хотел, а Велеслав на меня поглядел да и усмехнулся невесело. «Не бойся, – говорит, – Никуша. Не девка я слабая, чтоб от любви с собой кончать. Забуду ее, из души выдерну, да и буду жить припеваючи». «Как же, – говорю, – князь великий, ты сердце-то себе рвать будешь? Давно уж на нее заглядывался, теперь и вовсе близок стал. Кого еще к себе в дом звала? Кого чаем потчевала? Кого назад провожала? Люб ты ей, Велеслав Радомирович, видят боги, люб».

Усмехнулся вновь князюшка и головой покачал. «Может и люб, – говорит, – да только жизнь уйдет, пока она любовь свою признает. Да и не пойдет она в хоромы княжеские, лешихе в лесу мило. Ей в доме моем, что в темнице будет. Ведь и хитростью взять могу, сама стать женой согласится, да только загублю я ее, воевода верный. Нет места Лесовике в городище моем, а мне в ее лес дорога заказана. Нет уж, Никуша, пусть живет себе в чащобе, людей дичится, да страх свой за строгостью прячет. Лес этот и дальше беречь буду, да еще пуще прежнего, а к ней даже мыслью не заверну. Не будет ей со мной счастья, а мне без нее и жить незачем».

«Так что ж надумал, батюшка?» – так его я спросил. А он и ответил: «Женюсь я, Никуша. Завтра же невест приглашу к себе. Авось, кто и глянется. Если с той, что сердцу мила, быть не могу, так может с той, кому я мил, жизнь сладится. Пусть объявят, что князь жену себе ищет. Вот так и порешу». «Душу ведь измотаешь, батюшка», – ему отвечаю. А он: «Коль кудесница сердце ранила, так к чародейке пойду, пусть исцелит, тогда и жить проще станет».