Синий кадиллак

…Ну вот, накрутила она девчонкам хвосты, выручку бегло проверила. Ни за что, в общем-то, накрутила, так, для острастки, и выручка-то была сегодня неплохая, и пошла обедать. Заказала шурпу, салат из помидоров, кофе и десерт. Ясно, конечно, что десерт заказала зря, можно было обойтись одним кофе, но сейчас, она чувствовала, ей просто необходимо сладкое. Между прочим, без хлеба она уже давно научилась есть. Без хлеба и без вина. Уж если выпить – так виски. «Джек Дэниелс» кока-колой развести – миленький коктейльчик получается. И спится от него хорошо. Не в том смысле, что алкоголичкой заделаться, а в смысле заснуть легко. Всё равно, правда, уже никогда не спит она так, как в детстве, на соседней с Миленкой кровати, но и бессонница отступает. Не мучает…

В принципе, отец с матерью воспитывали их с сестрой на равных. Даже, мать рассказывала, что отец настоял, чтобы и назвали их как-то похоже – Людмила и Милена. Вроде как Милочка и Миленочка. Но только почему-то «Милочка» не прижилось – всё больше кричали: «Людка, Людка!» И дома кричали, и во дворе. Потом перекинулось и на школу. Может быть, потому, что всегда в ней была какая-то надёжность. Вот, к примеру, на субботник в школе никому неохота идти, но она думает – двор ведь правда грязный. Лучше же будет, когда прибраться – подмести, кусты окопать, клумбу с цветами от сорняков очистить. А когда в руках дворницкая метла – там уж не до разбора, Милочка ты или Людмилочка. Только и слышишь: «Людка, неси туда, Людка, сделай это!»

А с Миленочки – где сядешь, там и слезешь. Людмила даже восхищалась за это сестрой. Бывало, мать пошлёт: «Милен, сходи в магазин!» – а та даже глазки не закатит. Просто спокойно скажет: «Мне некогда!» – хотя Люда-то видит, сестра ничем особым не занята, просто листает журнальчик какой-нибудь. Ну мать, конечно, сразу:

– Людка, ну-ка быстро!

А ей и не жалко. Она сбегает – силёнок-то хоть отбавляй. А у Милены всё как-то изящнее получалось – вроде и фигуры у них одинаковые, и лицами похожие, а вот тот же узел из волос закрутит на затылке Людка – и видно, что это просто обычный пучок. Потому что некогда, потому что спать хочется и на работу к восьми. А закрутит точно такой же узел Милена, и всем вокруг ясно – никакой это не узел, а причёска такая – аккуратная и изысканная. И с учёбой у них было точно так же. Людмила вызубрит всё, чуть не на память – а начнёт отвечать, где-нибудь запнётся. Тут же смутится, покраснеет, в результате – «три». А Миленка и учиться-то серьёзно никогда не училась, а выйдет к доске – улыбнётся учительнице, с пятого на десятое вывалит всё сразу, что когда-то слышала или вспомнила прямо сейчас, глядишь – и четвёрочку заработала. Просто фантастика! И вот за такую удачливость, обаяние, шарм, Людмила сестру не только любила – обожала. И никогда не обижалась, что в школе или во дворе не называли её кроме как Людкой. Это она уж потом, когда из дома в Москву уехала, стала называть себя не Людкой, а Милой. То ли это был знак протеста, то ли ревности, то ли замещения, а только стала Мила после перемены имени и тщательнее одеваться, и краситься, и даже говорить по-другому. И всё это для того, чтобы уничтожить ненавистное сходство с Миленой. Чтобы отцепиться от сестры, освободить себя от её предательства. Поэтому и цвет волос теперь у Людмилы Егоровны не такой, как раньше, и губная помада другого тона, и манеры, и улыбка… Но только правильно говорят, от себя не уйдёшь. Сама-то она про себя всё знает…

Мила посмотрела на себя как бы со стороны. Вот она сидит совершенно одна за четырёхместным столом и совершенно не выглядит ни скучающей, ни одинокой. Просто молодая симпатичная женщина сильно проголодалась. И поэтому съела без остатка и не жеманясь полную тарелку наваристой шурпы с приличным куском баранины и теперь, не торопясь, пьёт кофе и ложечкой отковыривает десерт. А завтра поедет в хороший автосалон и купит себе машину. Хорошую, верную. И будет на ней разъезжать. Дела свои делать. И наплевать ей на всех. Только вот на Толечку всё ещё не плевать…

…Разве любовь требует от человека каких-то усилий души? Нет, ничего такого не требуется. Вот если не любишь, тогда рассуждаешь, взвешиваешь, оцениваешь… а если любишь – ничего такого не надо. Просто достаточно думать, что тебя так же любят, как ты. Любовь – это естественное, очень человеку нужное и правильное чувство, оно нужно ему так же, как вообще всё на земле. Без любви всё голо, а с любовью – цветёт, пахнет, переливается… Мила помешивала ложечкой в чашке с кофе. Важно только, чтобы тебя тоже любили. А без этого… Мила задумалась – ну если не смерть, то пустота. Просто пустота в душе. Эмоциональный вакуум. Вроде и не хлопотно, и не переживаешь, а в то же время и не живёшь полной жизнью. Рассматриваешь, будто в лупу, каждый пустяк, сердишься по мелочам, других обвиняешь. Кажется, что этот тебе что-то плохое сказал, тот в твою сторону не так посмотрел. А когда любишь – на такие вещи просто внимания не обращаешь. Делаешь, конечно, что нужно, а если кто-то недоволен, да пошли они все куда подальше! Для тебя это не главное, ведь у тебя есть твоя любовь.

У неё-то как раз любовь была. Повезло, хоть ненадолго. Мила теперь знает, что это такое. Полная душа счастья – от заката до рассвета. От того мига, когда засыпаешь и думаешь о нём, и до пробуждения, когда опять же о нём и думаешь. Наверное, когда-нибудь всё равно это счастье заканчивается. Не могут же все, кто когда-нибудь женился или выходил замуж, быть счастливы до самой смерти. Лично она бы, как ей кажется, как раз бы и смогла, но… Нет, никому она не желает такое пережить.

Вокруг неё тогда как бы образовался заговор молчания. Вроде ничего плохого явно не происходило, и в то же время она точно чувствовала – что-то не так. В каких-то мелочах, о которых даже странно кому-то сказать, особенно вдруг почему-то сестре. По чуть косящим в сторону взглядам, по еле уловимым замечаниям матери. По странному молчанию, которое воцарялось, когда она входила в комнату, когда там разговаривали мать и отец. По чуть слышным смешкам, значения которых она не понимала. По улыбкам и словам, которые предназначались не ей, а как бы через её голову непонятно кому. Пока она наконец не поняла, пока до неё не дошло, ради кого все эти недомолвки, смешки и улыбки. И тогда она ужаснулась собственной догадке, утонула в чувстве растерянности и последней дурацкой надежды – не может быть! Этого просто не может быть – ей всё показалось, расшалились нервы, разыгралось воображение, и, наконец, отец и мать – ведь они молчат… Вот зачем только они значительно переглядываются и отворачивают лица, когда ты смотришь на них с мольбой о защите. Почему это Милена за общим столом наливает Толе чай, а мать протягивает ей вазочку с вареньем, чтобы угостила дорогого гостя? А когда жених, её, Людмилин, между прочим, жених, собирается уходить, почему вопросительным взглядом спрашивает он не её, невесту, а будущую тёщу, пойдёт ли Милена вместе с ней, Людмилой, его провожать до соседней улицы? Да, конечно, пойдёт. Чтобы и Людке было не страшно потом домой одной возвращаться. И идут они провожать вместе не несколько шагов, как собирались, а почти до самой станции, потому что у Миленочки разболелась голова и ей необходимо проветриться.

– Проветривайся на балконе! – на это предложение целых две пары возмущённых глаз – и сестрички, и Анатолия. И её вопрос – с унизительным заискиванием, с тайным пониманием, что уже что-то такое случилось, что невозможно исправить:

– Толечка, у нас ведь всё в порядке? Правда?

И ответ – уклончивый, с лёгким смешком, неискренний, но и такой, что не придерёшься:

– Что подразумевать под порядком? Если то, что мы через неделю пойдём с тобой в ЗАГС, то, безусловно, всё в порядке.

Может быть, они бы и пошли в ЗАГС, но вмешалась мать. Завела её, держа за руку, в полутёмную спаленку, заваленную свадебными коробками, где на стене на плечиках таинственно светилось её белоснежное платье.

– Людка, несчастья тебе не хочу. Поэтому говорю тебе прямо – отступись.

Будто сейчас раздались в ушах материны слова, похолодело на сердце.

– От чего отступиться, мама? – И будто почуяла, выгадала ответ. И ужаснулась ему, и запротестовала, забилась.

– Нет, ни за что! Не отступлюсь, не отдам! Толя мой! Он меня полюбил, мы заявление подали, у нас свадьба на носу, а вы тут… – И заревела по-бабьи, в голос.

Мать посидела молча рядом с ней на кровати, посопела.

– Не спорь со мной, Людка. Отступись. Уступи. Беременна Миленка от твоего Толечки. Сама она мне вчера сказала. И его в известность поставила. Лучше, Людка, будет и для тебя, и для неё, и для всех, чтобы не было у вас с Толей свадьбы.

Ухнуло всё куда-то и завертелось.

– Это неправда! – И в то же время какое-то тупое, топорное осознание наступило, что – правда. Ох гадина! Когда же она успела?! Ведь приехала из университета своего всего-то ничего…

– Большого-то ума для этого не надо, – поджала губы мать. – Но дело не в этом. Не любит он тебя, Людка, разве не поняла ещё? Ведь все заметили, как получилось тогда, когда у нас вы вместе сидели. Миленка вошла, и он с тех пор другим совсем стал. Будто бы не только взглядом, а всем телом будто весь в неё втёрся. Что ни спросишь у него, он будто бы и тебе на вопрос отвечает, а сам только на неё смотрит. Будто одобрения у неё постоянно спрашивает на любое его слово… И так всё это время, как она приехала. Ведь ты одна только ничего не замечала, Людка…

Не знает даже, как тогда сумела она выпрямиться на постели, как вытереть слёзы. Просидела так молча некоторое время, потом сказала решительно, но тихо. Будто сама себе сказала:

– Я его убью. Пускай меня посадят. Мне всё равно без него не жить. А его ребёнку из тюрьмы я алименты выплачивать буду. За потерю кормильца.

Мать даже отстранилась от неё. Рукою за сердце взялась.

– Ой ну какая же дура ты ещё, Людка! Спасибо скажи, что так получилось! Что не свяжешь ты себя раньше времени с человеком, который любить будет другую. Ведь если не сейчас, то когда-нибудь после вашей свадьбы Толик-то твой всё равно бы к Миленке ушёл. Она-то ведь тоже к нему ластится… И не дай бог, чтобы к этому времени уже ты с ребёночком-то была… Пускай живут. Отдай ты его. Другого себе найдёшь. А что замуж собиралась, так с кем не бывает. И кто это будет знать, кроме нашей семьи? Ну да ещё подружек твоих, которые через год, может, и разъедутся уже все кто куда. И ты ещё будешь счастлива, и меня вспомнишь, когда на Толечку твоего будешь глядеть как на пустое место. Спасибо мне ещё скажешь…

– Это ты так говоришь, потому что Миленку больше любишь!

…Растеклось мороженое во рту, защекотало нёбо ванильным привкусом, защипал язык листик мяты. Сжала зубы Людмила. Нет. Никому она не собирается «спасибо» говорить. Миленка, сволочь, после свадьбы аборт сделала под предлогом того, что доучиваться ей надо. Толечка бессловесно этот аборт проглотил – лишь бы Миленочке было хорошо, мать с отцом сохраняли нейтралитет, ну а она, Людмила, в Москву уехала. Жизнь новую строить. Только вот, кажется, не построила ни черта… Вон у других на телефоне картинки – у кого дети, у кого муж… а у неё – природа. И каждый сезон она эту природу меняет. Летом водопады, на которые, скорее всего, никогда не поедет, зимой снегопады… Хоть бы всех к чёртовой матери скорее уже занесло!

Ну вот как раз и высветился на экране очередной какой-то аленький цветочек.

– Людмила Егоровна, с текстильной базы позвонили, просят срочно ваш заказ забрать. Или придётся платить за лишние дни хранения.

– Скажи им, что лишний день я оплачу. А потом сама приеду на новой машине.

– Там много тканей.

– Ничего, у меня машина будет большая. Всё влезет.

– И ещё, Людмила Егоровна, художник счёт прислал. Спрашивает, как будете оплачивать, наличкой или через банк?

Она машинально потёрла лоб.

– Ничего ему пока не пиши. Я завтра сама отвечу. Пусть подождёт.

– О'кей, Людмила Егоровна. – И отключилась.

О'кей – и кофе уже остыл, и мороженое растаяло. Господи, ну что же вы все навязались на мою голову?! Ненавижу я свою сестру, ненавижу! Я ненавижу в ней всё, чем раньше восхищалась, что обожала. И эту её нежную до болезненности улыбочку, и цвет лица – клубника со сливками – пошлый до отвращения, и зубы, как у бельчонка – будто кто-то разбил алебастровый бюст на мелкие кусочки и эти кусочки вставил Миленке в рот… Эти бледные глаза с поволокой. И голубоватые белки, когда эти глаза со вздохом закатываются под брови…

Снова зазвонил телефон. Опять высветилось крупными буквами: «Мать».

– Люда, ты едешь уже? На машине или на автобусе?

– Ага. На электричке. Как же! Как будто без Милены у меня дел других нет. И вообще я не собираюсь ехать.

– Людка! – Голос матери стал почти таким, как в тот день, когда уговаривала она её отказаться от Толи. – Людка, если ты не приедешь, ты ведь себе этого потом никогда не простишь.

– Ой, мама. Позаботься лучше о себе. И потом, зачем тебе мой приезд? Деньги я и так могла бы перевести, но ведь, как я понимаю, одной моей машиной не отделаешься, надо и квартиру продавать, и вашу с отцом дачу… А где вы тогда дружной семьей жить будете? Насколько я знаю, Миленка и сейчас с тобой жить не хочет, всё грозится на съёмную съехать. У Толика-то ей жильё отсудить ведь не удалось?

Мать вдруг заплакала.

– Девочки мои! Как же так получилось… Вот папа бы узнал… – Мила отложила телефон на край стола, молча, поджав губы, допивала кофе, будто издалека вслушивалась в причитания матери, старалась не смотреть на тёмный экран и на нём выделенное слово. «Мать».

Наконец донеслось:

– Толик телефон твой у меня спрашивал.

Будто что-то щёлкнуло в голове.

– Ты дала?

Мать всё причитала:

– Как же не дать. Он поговорить с тобой хотел…

– О чём? О Милене?

– О чём же ещё, как не о ней? Людка, пойми, ведь это такое горе…

– Мам, я это уже слышала. Ты тоже пойми, у меня теперь своя жизнь. Своя. То есть только моя. Ведь ты же этого хотела? Этого? – Она закричала и тут же увидела, как высунулись из кухни два узбека-официанта. Сразу сбавила тон: – В общем, так. Никуда я не еду. Денег не дам. А Анатолий пусть звонит, если хочет. Мне не жалко. У меня, как ты мне и говорила, всё давно прошло. Я – свободная женщина, и из этой моей старой жизни мне никто не нужен. Никто.

Мать помолчала в трубку. А потом совершенно спокойным голосом вдруг сказала:

– Ох, ну ты и злая стала, Людка. Но это хорошо для тебя. Хорошо… – Она ещё помолчала и добавила: – Ладно. Свобода свободой, а я обед на завтра всё-таки получше сготовлю. Думаю, приедешь ты, доченька. На автобусе. Никуда не денешься ты от нас. Как и мы от тебя. Ждём.

* * *

Городок за последние год-два изменился к лучшему – превратился в город. На бывшей областной свалке вырос кирпичный лес многоэтажных башен. Захолустную улицу, ведущую раньше на эту свалку, теперь расширили, сделали проспектом, засадили молодыми деревцами. Панельные пятиэтажки с двумя параллелепипедами в центре – детским садом и школой, куда Мила ходила с трёх лет, – утопали в зелени до самых верхних этажей. А раньше – Людмила помнила это отлично – деревца были только-только. Из окна их класса виднелась тонкая, раздвоенная как раз на уровне подоконника берёза. И по весне грачи вили в седловине гнёзда – больше негде, эта берёза была самая большая из всех, а возле неё ещё ниже росли кусты сирени, рябина да молодые клёны.

Людмила задрала голову – много выше их школы теперь эта берёза. Ох как пахла эта сирень на последнем звонке!

Их семья жила через дорогу, в так называемом частном секторе. Но «частный» применительно к их домам было названием весьма условным. Жильё было общественным, трёхэтажным. Вытянулись вдоль старого оврага несколько таких домов – каждый на два подъезда. В овраге тёк ручей. По склонам росли лютики и клевер. С раннего детства, как она помнила, весной, на майские, взрослые устраивали в овраге «шашлыки». Под кустами выпивали алкоголики. Ребятня бегала тут же. Люда собирала в траве улиток и сажала в старый чайник с отбитым носиком. Милена, конечно, морщилась – гадость! А Люда любовалась на них до вечера, потом назад выбрасывала улиток в траву, чтобы сестра не говорила, что в комнате из-за них воняет.

Потом в овраге стали находить пустые шприцы и использованные презервативы, место стало настолько запущенным, что даже редкие собачники обходили его стороной, и Мила с Миленой окно своей комнатки, выходящее на овраг, занавесили модными тогда пластиковыми жалюзи. Милена, впрочем, больше уроки делала не за письменным столом, что стоял возле окна, а лёжа в кровати, а Людмиле любоваться видами и до этого было некогда. Отучилась четыре месяца на курсах продавцов-консультантов, и вперёд! И вот теперь вдруг, когда она подъехала на своей маленькой машинке к дому, Людмила обнаружила, что в сторону оврага указывает вполне цивилизованный знак парковки и стрелка. Она свернула по указателю. Вот тебе раз! На задах их бывшего «барака», как жильцы сами называли свой дом, был разбит небольшой парк. Вдоль оврага песчаные дорожки, по обеим сторонам новые скамейки. Возле каждой скамейки – зелёная железная урна и рядом клумбочка в бетонном вазоне. На взгорке выросла аккуратно покрашенная белым ажурная беседка. Да и сам их дом изменился до неузнаваемости. Заново оштукатуренный, с новой крышей, он красовался откуда-то взявшейся и прилепленной к боку четырёхэтажной башенкой с блестящим флюгером – металлическим петушком. И крыша этой башни тоже, как и весь дом, сверкала на солнце ярко-синей металлочерепицей. Какие преобразования?! Неужели мать что-то такое говорила прошлым летом, но Мила не обратила внимания?

Она вышла из машины, направилась к подъезду. Машинально подняла голову – на втором этаже на их кухонном окне желтели прежние занавески. Чуть приоткрыто окно – значит, мать, как всегда, хлопочет у плиты.

Батюшки! На подъезде кодовый замок. Сподобились наконец-то! А то ещё в прошлом году было – заходи все кому не лень. А это что на двери? Объявления. Целых три штуки. «Куплю квартиру в вашем доме». Эк, как народ-то разобрало. Кто бы мог подумать – в их-то захолустье. Мила отошла на пару шагов назад, снова подняла голову к окну, крикнула: «Мама!» Высунулась материна голова:

– Нажимай номер квартиры. Открою!

Вот ступени. Она поднимается по ним, не касаясь перил. Каждый раз, уезжая, думает, что, наверное, никогда больше сюда не вернётся. И нет ей никакого дела до выбоин и трещин в старом застывшем месиве из бетона с вкраплениями бледных разноцветных камушков. Но, возвращаясь, не думая о них и не желая узнавания, она опять перечисляет подошвами старые отметины детства. Вспоминает их машинально, без всякой нежности, пожалуй, даже с разочарованием и горечью за то, что приехала опять, опять идёт по этим ступеням и никак от них не оторвётся.

Наскоро обнялись с матерью.

– Ну вот как раз к завтраку и подоспела! Руки мой и садись! Картошка с грибами, курица, творожники…

– Ничего себе у вас завтрак. Хотя в это время уже и обедать можно. Тем более что я сегодня встала в пять часов.

– Ну вот и садись. Поешь да поспи немножко. Позже поговорим.

Задом она почувствовала знакомую табуретку. Привалилась спиной к косяку двери тесной кухоньки. Это её законное место. Сестра сидела всегда справа – у стены, под часами, мать ближе к плите, а папа – тот около холодильника. Будто и не уезжала она никуда.

– А где Миленка? – Ой, какие вкусные мать делает творожники со сметаной. Всегда добавляет в них тертое яблоко, поэтому они такие нежные.

– Ушла с утра. Сказала, что в поликлинику. И до сих пор её нет.

– В поликлиниках всегда очереди.

– Так она, наверное, в онкологическую пошла.

– Я думаю, там тоже не безлюдно.

Помолчали. Людмила подумала и взяла из миски ещё один творожник. Всё-таки так, как мать делает, никто больше не умеет. Уже и наелась вроде бы, а всё равно ещё хочется.

Сказала с полным ртом:

– А что, позвонить Милене нельзя?

– Да ведь она, когда не захочет, по телефону не отвечает.

– Ну-ну! Свободная, значит, она у вас женщина: хочет – отвечает по телефону, не хочет – не отвечает. Это только я привязана к этому дому на всю жизнь…

Мать только поморщилась:

– Ну что ты начинаешь? Тут горе такое!

Мила перестала жевать, положила четвёртый творожник назад.

– Салфетки у вас есть?

– Чего?

– Я говорю, салфетки. Руки вытереть.

Мать подала ей чистое полотенце. Мила вытерла руки, потом посидела ещё, не выдержала, встала, прошла в туалет и вымыла ещё руки с мылом. Вернулась на место. Прямо взглянула на мать.

– Ну что молчишь?

Мать вопреки ожиданиям давить не стала. Только плечами слегка повела. Мила взглянула на неё внимательнее, мысленно охнула. Постарела мать. Как-то незаметно и быстро постарела. Даже после смерти отца так плохо не выглядела, как сейчас.

– Мама, пойми, так просто дела не делаются. Надо иметь на руках приглашение, чёткие даты, стоимость, банковский счёт…

– Счёт у нас один, Люда, – глухо сказала мать. – Ты вот тут умничаешь… Думаешь, Милена тебя сильно обидела. На всю жизнь…

Мила перебила:

– Давай о старом не будем. Но я хочу понять – что, когда и сколько. Мне деньги ведь тоже с неба не падают.

Мать вдруг встала, достала из холодильника бутылку вина, из шкафа две рюмки. Поставила на стол.

– Давай, Люда, выпьем с тобой. За её здоровье.

– Ты пей, мама, я не буду. Мне ещё сегодня назад ехать.

– Что, неужели на ночь не останешься?

– Не останусь. Дел много.

– Тогда и я не буду. – И мать вдруг заплакала. Тоненьким голоском сквозь слёзы заговорила: – Я уже и в церковь ходила… И к отцу на кладбище… Свечки ставила… А сама думаю, ничего это не поможет. Деньги только нужны…

– Ну так можете вы мне конкретно сказать сколько?

Мать высморкалась в полотенце.

– Не ори. Сколько нужно денег, знает Сергей.

– Сергей? Это кто? – Мила удивилась. Что-то не слышала она раньше ни про какого Сергея.

– Это Миленочкин новый муж.

– Официальный?

Мать шумно вздохнула:

– Не успели они ещё в ЗАГС сходить. Да и неважно сейчас это.

Мила усмехнулась:

– Раньше-то было важно. Настолько важно, что…

Мать перебила:

– Важно то, что она его любит. Только им и дышит. А он её любит ли, кто это знает? А теперь вот болезнь…

И опять что-то жгучее, едкое разлилось у Милы по сердцу. Разозлило и вдруг обрадовало её.

– Только им и дышит? Ну, вот и отольются кошке мышкины слёзки.

Мать одёрнула:

– Не надо, Людка. Грех.

Помолчали обе. Мила взглянула на часы. До вечера ещё далеко.

– Ладно, мам, давай выпьем. Штопор у вас есть?

– Где раньше. В ящике.

Налили.

– За вас, мои девочки.

– За тебя, мама.

Прошло красное винцо по горлу, по пищеводу. Нежно терпким отозвалось на языке. Люда взяла в руки бутылку, посмотрела этикетку. Надо же! Французское. Она в Москве такое не покупает.