Шу

Когда появлялись настоящие листочки, ростки отправлялись в отдельные жилища – обрезанные пакеты тетрапака из-под молока и сметаны, терпеливо собираемые весь год. Эти пакеты обрезала и мыла даже Наталина, внося тем самым скромный вклад в дело выращивания любимого овоща, за что мама неизменно ее благодарила. Пересадка в тетрапаки – дело хлопотное и трудоемкое и одним днем управиться удавалось не всегда. Тогда Марья Агагфоновна оставалась ночевать, и они вместе с Шу долго пили чай на кухне, вспоминали, как он, маленький, засыпал под их разговоры, вспоминали Иду Георгиевну, Раечку и Клавдию Степановну. Мать всхлипывала и просила сына принести из серванта настойку, ту, которая в коньячной бутылке, и он приносил, выпивали по малюсенькой рюмочке и как-то немедленно все пьянели, и у Шу закрывались глаза, и он уходил спать в угловую, когда-то его, узкую комнату, где по-прежнему стоял письменный полированный стол с обожжённой столешницей – результат неудачного химического эксперимента, и софа, обитая вишневым флоком, жесткая и неудобная.

Саженцы росли дружно и споро, и скоро подоконники становились похожи на небольшие джунгли, густые, сочные и живые. Растения пахли терпко и не очень приятно, Шу не любил этот запах, поэтому в его комнате мама никогда рассаду не ставила. В начале мая растения, некоторые уже с невзрачными белыми цветками, в разномастных коробках переезжали на дачу.

Иногда их начинающаяся дачная жизнь омрачалась внезапными майскими заморозками, когда вчерашняя, почти летняя жара, вдруг сменялась сегодняшним, почти зимним холодом, и крупными хлопьями тихо падал снег, накрывая уже распустившиеся чашечки тюльпанов, нежнейшие листочки деревьев, и, казалось, все это замерзнет окончательно и навсегда. Но через два дня снег таял и наступало настоящее, без аномальных сюрпризов, тепло.

Но эти два дня неизменно были наполнены тревогами за будущий томатный урожай. Для минимизации потерь кипятильниками нагревались огромные жбаны с водой и заносились в маленькие дачные комнаты, где, в ожидании высадки в грунт, устанавливались ящики с саженцами. Комнаты наполнялись паром и жаром, и влажный туманный воздух, в котором зеленели резные рассадные листы, превращал их в настоящие субтропики.

Когда погода налаживалась, подруги подсчитывали убытки, перекрикиваясь друг с другом каждая со своего участка. Убытки были небольшими, но все равно – жалко. Однако вскоре растительная жизнь входила в привычную и правильную колею и шла так, неспешно и по раз и навсегда заведенному порядку, до самой глубокой осени, пока в дачном поселке не отключали свет и воду, или, по причине ранних заморозков, ночевать в тонкостенном домике становилось решительно невозможно.

К слову сказать, дача Надежды Сергеевны располагалась в этом же поселке, но находилась в противоположном его конце и от этого ее дачная жизнь текла обособленно, по своим законам и никак не пересекалась с Марьи Агафоновниной и Томочкиной. Собирались втроем редко, обязательно на Троицу и в августе, на день рождения Надежды Сергеевны, то есть в те дни, когда работать грех и не положено.

И все было бы хорошо, но такую чудесно организованную бытность нарушили Коля и Оля. Неугомонные дети бегали по участкам, кричали, и то и дело нарушали установленные границы. То тут, то там на грядках виднелись их следы, безжалостно уничтожавшие долгожданную растительность, цветы вырывались с корнем, но вручались обеим бабушкам (а мать, по причине установленной общности дачной жизни, эти дети тоже считали своей бабушкой) с такой непосредственной щербатой улыбкой, что растроганная Марья Агафоновна просила маму внуков не ругать. Клубника, только начинающая зреть, еще бело-зеленая, пресно-кислая и совершенно невкусная, поглощалась растущими организмами до наступления зрелости. С молодых яблонь обрывались гибкие ветки – полным ходом шло сражение на «саблях», и в месте излома неровным краем белело нежное яблоневое нутро, которое мать обмазывала зеленым садовым варом, и которое даже Шурочке было жаль.

Хотя, если говорить начистоту, дети ему нравились. Невоспитанные, шумные, но непосредственные ребятишки его не раздражали, он запросто мог проиграть с ними полдня, не замечая, как летит время. Для них достал из сарайки свои старые игрушки, которыми играл, когда был маленький, и с не меньшим интересом, чем его юные соседи, рассматривал незатейливые, еще советские, пластмассовые машинки, все – либо зеленого, либо синего цвета; мишку с оторванной, как в стихотворении, лапой и пуговицей вместо одного глаза; модель самолета, склеенную нетерпеливым Шу вкривь и вкось; ружье и пистолет, стреляющий пистонами, пистоны лежали тут же, но, конечно, не стреляли, отсырели; была здесь, к великой Олиной радости, кукла, со спутанными белыми волосами, в розовом платье и когда-то белых носках. Кукла эта была их, Коли и Оли, матери, Мани, и теперь уже дочка играла с ней, вот такая связь поколений.

Марья Агафоновна умилялась дружбе Шу и внуков и всячески поощряла, пекла Шурины любимые вкуснейшие пироги с яйцом-луком или с печенью, угощала мать куриным рулетом в беконе – уникальный рецепт, а отца – вишневой наливкой собственного производства. Задабривала Тому еще и потому, что все игры почему-то происходили на Томином участке, а значит и разрушения от егозливых детей та терпела бОльшие, чем родная бабка.

Скандал разразился в июле и, конечно, из-за помидоров. В тот год Тома впервые высадила сорт черри, и принялись они на редкость превосходно, росли дружно, радовали глаз стройными рядами и похожими на виноградные гроздьями аккуратными, пока еще зелеными, крепкими бусинами-плодами. Ввиду экспериментальности посадки, кустов было не много, о чем мать уже жалела, поэтому береглись новички усердно, чтоб не потерять ни одну «черешенку».

Во время редких отлучек в город, за посадками следила Марья Агафоновна, защищая их от ворон, приблудных котов, а, с недавнего времени, и неуемных, а точнее говоря, неуправляемых, внуков. Не доглядела.

Приехавшая с пакетами, полными провизии и других, необходимых для садоводства и огородничества, покупок, Тома застала следующую картину. По ее образцово-показательному участку словно прошелся разрушительный торнадо: грядки истоптаны, цветы помяты, некоторые оборваны, а недоделанный венок из уничтоженных соцветий валялся здесь же, как и обломанная ветка вишни с намотанным непонятно для чего куском старой проволоки. Эта проволока изредка использовалась для страховочного закрывания тепличной двери во время сильных ветров, но сейчас дверь, слегка поскрипывая, открывала вид внутрь парника и становилось понятно, что в этом нутре кто-то решил устроить песочницу и освободил для этого место, частично выдернув растущие здесь огуречные плети с маленькими колючими, похожими на шишечки, корнишонами.

Но самая непоправимая, а от этого тем более ужасающая картина открывалась при виде на помидорные посадки. Вся земля в ряду томатов черри была усыпана этими самыми томатами. Зеленые градины покрывали землю ровным ковром, и на повисших ветках не осталось ни одной помидорки.

Правда, больше не пострадал ни один сорт. И «Бычье сердце», и «Дющес», и все другие, традиционные и нетрадиционные сорта, колосились упругой зеленью, сквозь которую проглядывали начинающие спеть блестящие бока будущего урожая.

Как маму не хватил удар, Шу не понимал до сих пор. Услышав, что приехала Тома, Марья Агафоновна выскочила из своего домика и, треща, как сорока, не давая вставить ни слова, начала говорить о том, что у мужа, Виктора Степановича, диабетика и гипертоника со стажем, случился приступ, что она просидела возле него весь день, даже ставила укол, что внуки, предоставленные сами себе, как-то незаметно пробежали к Томочке на участок, что огорчаться не из-за чего, всё приберем, восстановим, да и разрушений особых нет, а черри, ну что черри, на следующий год вырастим…

Мать молча ушла в дом, выставила покупки, продукты убрала в холодильник, переоделась в рабочую одежду и велела переодеться Шуре и отцу, что те беспрекословно выполнили, понимая – лучше не спорить, хотя по телевизору начинался футбол, да и вообще хотелось есть. Потом она взяла из сарая три лопаты, тачку и все трое отправились за пределы дачного поселка, где в поле росли беспризорные мальвы высотой больше человеческого роста, с малиновыми цветками, похожими на маленькие рупоры, из которых, деловито гудя, вылетали мохнатые неспешные шмели и более проворные пчелы. Тома мальвы не терпела, называя их деревенскими и сорняками, но сейчас заставила выкопать самые высокие и крепкие. Нагрузив полную тачку, недоумевающие Шу с отцом кое-как довезли поклажу, цепляющуюся длинными стеблями за все попадающиеся на пути препятствия, до своего участка, где и высадили их вдоль всей границы с владениями Марьи Агафоновны.

За этими манипуляциями следили притихшие Оля и Коля, по лицам которых были размазаны грязные слезы, из носа текло, и Коля, то ли не умеющий, то ли не хотевший сморкаться, слизывал сопли языком, выпячивая при этом нижнюю губу наподобие верблюжьей, нос его делался горбинкой, глаза сходились к переносице и южное его, а вероятнее даже центрально-азиатское происхождение, вылезало, так сказать, налицо.

Бледный и осунувшийся после гипертонического криза Виктор Степанович, сидя на стуле возле крыльца, слабым голосом уговаривал Тому одуматься, а жену призывал успокоиться, но Марья Агафоновна, знавшая нрав подруги и, понимая, что их многолетней, длиной в несколько десятков лет, да что там лет – длиной во всю жизнь дружбе, приходит конец, вдруг подбоченилась и крикнула пронзительным, звенящим от злости и собственной вины, тонким голосом:

– И вот не надо! Не надо! Паадууумаееешь, важность какая – помидоры! Тьфу! Пааадууумаеешь! Где тебе понять, где понять? Это ж дети! Де-ти! А что у тебя внуков нет, так сама и виновата! Если у тебя невестка пустая, так кто виноват? Нечего было под сына пустоцветку подкладывать!

С Наталиной сына действительно свела мама. Наталинина тетка, Томина пациентка, тяжелая одышливая старуха, мучимая приступами затяжного кашля, но не бросающая курить, а курила она всю жизнь и не что-нибудь, а «Беломор», запасы которого были неисчерпаемы даже в постперестроечные времена – и где она только их брала? – всю жизнь трудилась в крупном строительном тресте главным бухгалтером. Наталина – единственная и любимая племянница, жила с ней, отношения с собственной матерью, сестрой тетки по отцу, не складывались, та была сварливой неудачницей, обвинявшей весь мир во всем, что не сложилось в ее собственной жизни. Наталина тоже выучилась на бухгалтера и трудилась под теткиным присмотром в этом же тресте, и, обласканная ее заботой, деньгами и вниманием, нисколько не тяготилась одиночеством. Была Наталина легкая на подъем, не спорливая, даже немножко равнодушная – ничего ее не задевало, ничего не трогало, не брало за душу. Раздражало ее по-настоящему только собственное имя, и она все порывалась его поменять.

– Буду паспорт менять, поменяю, вот поменяю, – горячилась она. – Что за Наталина? Не Наташа, не Лина, а какой-то пластилин, ей-Богу! И коверкают постоянно, вот постоянно! Ну что Натальей назовут – это хоть понятно! Так ведь то Натэллой запишут, то Ниной, а недавно вот вообще – Виталиной!

Решение познакомить Шу с Натилиной возникло в Томочкиной голове мгновенно, как только она познакомилась с племянницей, произведшей на нее очень приятное впечатление. Дополнительным бонусом было и то, что девушка являлась единственной наследницей немалых теткиных богатств, ведь главный бухгалтер в строительном тресте, да еще с советских времен – это и антиквариат, и шубы, и путевки на моря, и однушка в престижном районе для племянницы, и собственные, невиданных размеров, трехкомнатные хоромы в старом фонде тихого центра.

Шу и Наталина друг другу понравились, поэтому решили не тянуть и очень скоро поженились. Правда, детей до сих пор не было и уже не будет – не хочется. В чем причина бесплодия, и в бесплодии ли дело, ведь бывает же простая несовместимость супругов, не выяснял никто. Ни Шура, ни Наталина, ни Тома, ни даже тетка особо не страдали от отсутствия наследников, поэтому по врачам не ходили и никаких лечений не затевали.

Мама Шурину бездетность обсуждала только с Клавдией, да и то ради поддержания разговора. Но слова Марьи Агафоновны про пустоцветку неожиданно ее задели, царапнули как будто по больному. У матери сделались страшные, горящие сухим светом, глаза, ее круглое, всегда приветливое румяное лицо вытянулось и стало отчетливо видно каждую морщинку и проступившие на враз побелевшей коже пигментные пятна.

– Не желаю больше видеть и знать, – неузнаваемым хриплым шепотом проговорила она и воткнула в землю последний куст мальвы, навсегда закрыв от себя и Марью Агафоновну, и Виктора Степановича, и Колю с Олей, к тому моменту вполне оправившихся от происходящего и с шумом делящих между собой то ли конфету, то ли печенье.

По осени поставили забор. Зеленые прямоугольники из профлиста высотой два метра надежно отделили друг от друга двух подруг и поставили финальную точку, как казалось нерушимой, но на деле очень хрупкой, дружбе.

А следующей весной вдруг приехала Маня.

Шу в тот день незапланированно оказался на даче, привез маме забытые дома таблетки. Когда собрался уезжать, увидел, что путь ему преградила неизвестная (соседские он знал все) иномарка. Хозяина автомобиля долго искать не пришлось: калитка на участок Марьи Агафоновны была открыта, и оттуда разносился шум и незнакомые голоса. Шура заглянул к соседям и увидел неизвестную полную женщину, которая почему-то тискала близнецов, а те вяло сопротивлялись объятиям, но все же не вырывались из них. Рядом с женщиной переминался с ноги на ногу сухопарый немолодой мужчина в усах и кепке, сдвинутой так далеко на самый затылок, что глядя на него возникал только один вопрос – что за неизвестная науке сила удерживает головной убор и почему известная науке сила притяжения в данном случае не работает? Чуть поодаль стояли растерянные Марья Агафоновна и Виктор Степанович. Увидев Шуру, они обрадованно стали приглашать его зайти, чему Шура весьма удивился, ведь после случая с помидорами они почти не общались.

Услышав Шурино имя, незнакомка перестала тискать детей, а, развернувшись в его сторону, раскинула объятия и так решительно двинулась в его сторону, что он испугался и попятился назад.

– Шу! Шурик! Не узнал? Это же я!

Голос у нее был прокуренный, резкий, но с такими знакомыми интонациями, что Шу закрыл глаза – с закрытыми глазами вспоминалось почему-то быстрее. Закрыл и тут же открыл.

– Маня?! – ахнул и прижал к себе эту крепкую женщину с широкой спиной, совсем не похожую на ту Маню, что он помнил – тонкую, чернявую, верткую, с влажными карими глазами. – Маня! Как же ты изменилась!

Он отстранился, не отпуская ее, разглядывая и узнавая. Конечно, это была Маня – постаревшая, располневшая, но с той же черноглазой плутоватостью, наливными сочными щеками и чуть кривоватыми передними зубами – в детстве упала с горки лицом прямо в лед, крови вылилось целое ведро и Шу, стоявший на вершине этой самой горки очень боялся к Мане подойти; потом прибежала мама, помогла Мане подняться и увела домой обрабатывать раны, а Шурику сильно попало тогда за трусость и за то, что не помог девочке. С того самого падения Манины зубы стали расти неровно, но Маню это совсем не портило, а даже органично сочеталось с ее таким же, несколько кривоватым и неуравновешенным характером.

– Знакомься, Шу, это мой муж, – она кивнула в сторону кепочного усача, – Владимир Сергеевич.

Владимир Сергеевич энергично кивнул в ответ, при этом кепка на его голове не шелохнулась, но руку для рукопожатия не протянул.

– Володя отставной военный, у него сертификат, мы за детьми приехали, – хвастливой скороговоркой выпалила Маня. – Дом в Подмосковье берем.

– Понятно, – протянул Шура. – Долго здесь будете? Может, в гости ко мне придешь? Посмотришь, как живу, с женой познакомлю. Приходи!

– Да что ты, Шу! Мы уже сегодня, я только детей забрать!

И тут Шура случайно перехватил взгляд Марьи Агафоновны, которая смотрела на приемную дочь с такой горечью, разочарованием и даже – Шу готов был поклясться! – ненавистью, что ему стало неловко и за нее, и за Маню, и даже за себя, ставшего невольным свидетелем некрасивой ситуации.

– Мань, машину уберите, я проехать не могу, – еле выдавил он и, ни с кем не попрощавшись, почти бегом покинул участок.

Больше Маню не видел, в их город она так и не вернулась, детей не привозила, и Шу о ней очень скоро позабыл вовсе.

Правда, после той встречи на даче он навестил Марью Агафоновну.

Старая женщина была ему очень рада.

– Шурочка ты мой! – ласково улыбаясь, расставляла она на столе знакомые с детства советские чайные чашки в оранжевый горох, – ну как ты, Шу? Как Наталина?

Вдруг Марья Агафоновна спохватилась и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты. Шурочка, давно не бывавший в ее квартире, оглядывал слегка позабытую, но такую привычную обстановку: сервант с искрящимся острыми бликами хрусталем и сервизом «Мадонна», книжный шкаф с подписными Дюма и Вальтером Скоттом, большие уютные кресла-кровати, которые разбирались специально для припозднившихся и решивших остаться ночевать дорогих гостей – самого Шу и его мамы, отец всегда уходил домой. Правда теперь, вместо знакомых с детства пейзажей и натюрмортов, стены украшали многочисленные фотографии Мани и Оли с Колей, все тех времен, когда они жили у Марьи Агафоновны. Интересно, лениво думал Шура, прихлебывая слабенький чай, неужели нет снимков поновее, надо бы спросить.

– Шурочка, тебе принести конфетку к чаю? – крикнула из кухни Марья Агафоновна.

– Да, Марья Агафоновна! – прокричал он в ответ.

В стеклянной, с металлическими резными ножками, тяжелой конфетнице, принесенной Марьей – пластилиновые Коркуновы и разноцветные морские камешки, желтые самые вкусные.

– Угощайся, угощайся, – хозяйка подвинула вазочку поближе и снова спросила, – ну как ты? Как папа?

Про маму не спросила.

– Да все хорошо, – Коркунов прилип к нёбу и зубам и у Шурика, пытающегося языком очистить рот от шоколадного содержимого, получилось шепелявое «дахсехагашо».

– А мы вот, видишь, одни, – и, словно для наглядности, она обвела вокруг себя рукой, – Виктор Степанович совсем разболелся…

В подтверждении ее слов из спальни раздалось прерывистое покашливание – Виктор Степанович, измотанный диабетом и давлением, практически не выходил из комнаты, не вышел даже поздороваться.

– Не ходи к нему, пусть болеет, – Марья Агафоновна уловила желание Шу зайти к старику, но не хотела, чтоб он увидел неопрятного, немощного, почти ослепшего мужа. Боялась, что Шура расскажет о плачевном состоянии Томе, а такого допустить она никак не могла – из гордости.

Говорить было не о чем и оба надолго замолчали, каждый о своем.

– Ну, я пойду, у меня еще дел куча, – засобирался Шурик. Никаких таких дел у него, конечно, не было, но сидеть дальше в этой гнетущей тишине и невысказанных сожалениях было решительно невозможно.

– Хорошо, Шу, конечно. Заходи, мы с Виктором Степановичем всегда тебе рады, – и она обняла его, привстав на цыпочки, и незаметно положив в карман конфетку, как всегда делала в детстве, а восторженный маленький Шурочка по приходу домой доставал сладкий сюрприз, продлевавший ему праздник совместного с мамиными подружками вечера. Напрочь позабыв о давней традиции, Шу проходил с конфетой в кармане щегольского синего пиджака до самого вечера, растаявшая сладость выползла из тонкой блестящей обертки и размазалась по всему карману, выступив некрасивым коричневым пятном сквозь подкладку. И хоть химчистка удалила грязь без следа, Наталина еще долго ворчала – пиджак был новый и дорогой.

А после вышло, что тот визит его к Марье Агафоновне был последним. Через несколько дней мама, моя посуду после совместного обеда, вдруг спросила:

– Шу, милый, а ты зачем к Марье ходил?

От неожиданного вопроса Шура поперхнулся кофе:

– А что такого, мам? Ну ходил. Они там совсем одни, Виктор Степанович сильно болеет. Да ты чего, мам? Всё эти помидоры не можешь забыть? Так ведь сколько лет про…

Договорить не успел, мать повернулась к сыну, посмотрела пристальным, почти незнакомым взглядом и чужим голосом сказала:

– Ты что ли дурак, Саша?

Потом снова включила кран и продолжила, как ни в чем не бывало, оттирать сковородку.

Шурик струхнул. Испугался. И дело не в холодном, почти уничтожающем – а унижающем уж точно! – материнском взгляде. Мама никогда не позволяла себе грубого слова, она даже в обыденной, повседневной речи почти всегда говорила уменьшительно-ласкательно – не суп, а супик, не школа, а школочка, не мусор, а мусорок, не кресло, а креслице, ну и так далее, и тому подобное… Помадка (в кармане ее халата всегда лежала губная помада и время от времени мама привычным жестом чиркала по губам, делала ими почти неуловимое движение, и губы мгновенно начинали блестеть насыщенной фуксией), тряпочка (даже если грязная, для пола), газетка, хохличек (это о нем, Шурочке), волОски (она очень любила длинные прически и радовалась, когда Шу долго не стригся)… К этой сюсюкающей манере долго привыкала Наталина и после каждого посещения родителей фыркала:

– Слушай, я как будто в доме для слабоумных побывала или в яслях для младенцев! Почему Тамара Яковлевна так разговаривает?

Наталина и его имя «Шу» не воспринимала, говорила, что Шу – это пирожное или, на худой конец, собачья кличка, а он, мол, не лакомство и уж точно не собака. Жена звала его исключительно Александр или Саша.

Но мама, мама никогда не грубила и ни разу, сколько он себя помнил, не обращалась к нему так. Поэтому брошенные ему в лицо слова про дурака и Сашу потрясли и отбили у него всякое желание навещать бывшую мамину товарку.

Теперь из шести волшебниц его детства осталось только две – мама и Надежда Сергеевна. Хотя правильнее будет сказать не две, а полторы.

Надежда Сергеевна доживала свои дни в Шуриной детской в компании с известным немцем – Альцгеймером.

Первые сигналы болезни уловила бдительная и многоопытная мама – какие только пациенты не проходили через ее руки, в том числе и такие, с деменцией.

А началось с того, что Надежда Сергеевна стала неожиданно называть Шурочку именем своего давно погибшего сына, Игорька. Прошло больше сорока лет, как он повесился, и вспоминала его Надежда только раз в год, в сентябре, в день его рождения. И то не вспоминала – поминала. Ездила в памятную дату на кладбище, часто возил Шура, но на могилу вместе с ней не ходил, ждал у ворот. Повез и в этот раз, да только когда приехали на погост, она вдруг спросила: «Игорек, а ты меня зачем на могилы привез? Или умер кто, а я и не знаю? Неужели с отцом что?» и посмотрела на Шу совершенно ясными глазами. Шура растерялся и пытался объяснить, что никакой он не Игорек, а Игорек-то как раз и есть тот усопший, которого она приехала навестить. Но Надежда Сергеевна засмеялась тоненьким дребезжащим смехом и выйти из машины наотрез отказалась, зачем, мол, ей смотреть на чужие надгробные плиты. Так и уехали, ни с чем, купленные Шурой цветы по дороге выбросили.

Мама сразу поняла, что дело не терпит отлагательств и повела подругу к известному, но теперь, в силу возраста, практикующему только для своих, профессору; благо, связь со знакомым еще с советских времен медицинским сообществом поддерживала, исправно поздравляя нужных людей с днями рождениями, новыми годами и днями медицинского работника, не навязываясь, но и не давая забыть о себе. Профессор, маленький старичок в толстых очках, долго беседовал с пациенткой, стучал молоточкам по костлявым коленям, водил им же перед выцветшими морщинистыми глазами и совершал еще какие-то пассы руками, в результате которых вполне спокойная до этого Надежда Сергеевна вдруг порывисто поднялась, взяла скучавшего на диване Шурочку под локоток и, сказав «Игорюша, мы же опоздаем в художественный салон, сегодня должны завезти акрил», быстро обулась и потребовала их выпустить.

Профессор при виде этого, видимо, подтверждающего его умозаключения, зрелища, удовлетворенно кивнул и пригласил маму в кабинет, где они долго шушукались и совещались. Шурочка с Надеждой Сергеевной все это время одетые простояли в прихожей. Обоим было маятно и жарко, у Шу по спине под курткой текла тонкая струйка пота и щипала кожу. Наконец, мама с профессором вышли, и троица чинно, но торопливо, покинула профессорскую квартиру.

На следующий день после похода к светилу мама связалась с Идой Георгиевной. Та, хоть и жила третий десяток лет в Германии, была в курсе всего происходящего, сохранила ясный ум, здравый рассудок, а самое главное – связи, то есть могла не просто дать дельный совет, но и подсказать, как и с помощью кого его воплотить. Ида направила к адвокату, Акиму Азриэливичу, жившему, по случайному совпадению, через дом.

Адвокат встретил любезно, повспоминали Идочку и пару-тройку других общих знакомых, повздыхали о былых временах, перешли к делу. Аким Азриэливеч понял суть ситуации сразу и посоветовал оформить ренту с пожизненным содержанием, да не тянуть – течение заболевания у Надежды Сергеевны прогнозировалось стремительное, скоро старушка не то, что документы подписать, а и ложку ко рту поднести самостоятельно не сможет. Порекомендовал нотариуса с выездом на дом, за консультацию вознаграждение не взял. Мама, понимающая цену таким профессиональным советам, настояла на проведении адвокату курса капельниц и уколов, для тонуса и поддержания в форме, кстати, совсем неплохой для столь солидного возраста. На этом, к взаимному удовольствию, и договорились: каждый получил, что хотел и никто не чувствовал себя должным.